Жизнь. Труды по проблеме никеля не должны кануть в Лету.
Когда мои молибденовые обязанности на Балхаше оказались завершенными, а для становления Березовского цеха было сделано все зависящее от исследователей, настала пора задуматься, чем заняться дальше. Спутники мои были при живом нужном деле и для них это представлялось наиболее целесообразным. Но мои очередные задачи надлежало определить.
Институт в это время был еще в Ленинграде, но я видел в Свердловске профессоров В.И.Геронтьева, И.И.Горского и Д.В.Наливкина, в Березовске – профессора А.Н.Кузнецова и , В. А.Вайполина. В Караганде – профессоров Н.Г.Келля, В.Д. Слесарева, Ф.Н.Шклярского, доцентов Е.Л;Гроховского и И.А. Недолуженко, нашего замдиректора Н.В.Родионова. Один из них выехали раньше нашей группы, другие позднее. И все в соответствии с профилем работали в промышленности, научных и учебных учреждениях.
Как вы, конечно, помните, в начале войны Североникель прекратил свою работу, в значительной мере был демонтирован и, несмотря на вражеские бомбежки, эвакуирован. Но к декабрю северный фронт настолько стабилизировался, что правительство нашло нужным заняться срочным восстановлением комбината – уж очень велика была нужда в никеле. Возможно, конечно, что сама эвакуация Североникеля явилась актом перестраховки, но когда опасность миновала, быть умным так называемым задние умом” не представляет труда. Да и миновала ли опасность, тоже было еще не слишком очевидно.
Из Ленинграда мы вывези все отчеты по исследовательским работам, среди ких, естественно, резко превалировали труды по комплексному использованию наших никелевых богатств. Не подлегало ни малейшему сомнению, что для развития обоих заполярных комбинатов и подготовки высококвалифицированных кадров советских никельщиков материалы эти имеют неоценимое значение. Во всей совокупностью отчетов кроме sac не располагал никто, пользование сотнями разновременно выполненных изыскания представляло большие трудности, а при каких-либо превратностях нашей судьбы плод самоотверженных усилий большой когорты людей мог оказаться безвозвратно утраченным. Нужно было спасти нами ценности и в полной мере поставить их на службу родине. Для этого надлежало критически обработать материалы, свести их в единый компактный фолиант и размножив его передать на заводы, а также депонировать в Наркомцветмете, проектных и учебных институтах. Эту задачу я и поставил перед собой на тысяча девятьсот сорок второй год.
Возможны были, конечно, и другие решения. Я мог, например, шефствуя над балхашскими молибденом и кобальтом, и березовскими платиноидами или включившись в решение очередных вопросов, интересующих коллектив БМЗ – спокойно ждать, пока все войдет в свою колею. Мог принять участие в непосредственном решении вопросов восстановления Североникеля или принять уже упоминавшееся ранее приглашение Южуралникеля, благо там назревали большие технические изыскания. Мог податься в Норильск откуда только что поступил телеграфный вызов: “Приглашаем вас, Белоглазова вместе Группой ваших сотрудников приехать Норильск для проведения ряда работ по технологии производства. Целесообразно сначала выехать вам. Белоглазову, Фалееву, остальным по организации работ. Ваше согласие ваше время выезда прошу телеграфировать. Береснев.” Но задача, очерченная выше, представлялась мне в тот момент значительнее, тем более, что выполнение ее отвечало интересам обоих заполярных комбинатов. Да и длительный отрыв от вверенного мне коллектива мог нарушить его деятельность и разбить единство Группы.
Еще одно предприятие – аффинажный завод, где директорствовал Михаил Ильич Гутман, – выражало желание заполучить нашу Группу, но “без Грейвера”. Тому своя причина.
Когда в конце тридцатых годов Завенягина назначили начальником Норилстроя – он поручил Гутману разобраться в исследовательских работах, выполняемых для Таймыра. Недолго думая, Гутман, не имевший ни малейшего представлении о том, что мы делаем, с возмутительной беспардонностью осудил все наши труды и получил санкцию на концентрацию дальнейших изысканий в Институте общей и неорганической химия Академии наук.
Гутман приезжает в ЛГИ с намерением учинить разгром. Я готов принять бой, но заседание наших руководящих работников, каждый из коих отчитается в своей деятельности, назначаю на следующий день. Гутман с раздражением требует, чтобы это было сделано немедленно, грозит уехать, но получает решительный отказ. Это еще более обостряет обстановку, но пролетариям нечего терять кроме цепей.
К следующему дню все подготовлено вплоть до подробного протокола с изложением существа работ; нет только части решений нюансы формулировки коих зависят от развития событий. Мы заседали в моем “кабинете” – он же и кладовая. Обстоятельные сообщения делают Асеев, Белоглазов, Полно, Морачевский, Порфиров, я. Идет пристрастное обсуждение результатов, но мы на высоте, а состав совещания является для Михаила Ильича сдерживающим началом. После каждого доклада резюмируются решения, а я задаю один и тот же трафаретный вопрос: продолжать данную работу или прекратить. Гутману деться некуда. Я незаметно, между делом, вношу решения в соответствующие места протокола, а Болотина, тоже незаметно, уносит готовые странички машинистке.
Рассмотрение работ закончено. Гутман уложен на обе лопатки. Подают чай. Идет непринужденный разговор. Не проходит и десяти минут, как Болотина приносит напечатанный протокол. Гутман с трясущимися от злобы губами читает его – все в точности как было. Подписать подобный протокол значит признать свои неправоту – самолюбивому и самовлюбленному Гутману это неприемлемо. Момент критический. Гутман заявляет, что он не имеет полномочий на подписание каких-либо документов. И тут делает ход конем начальник Группы: “Знай мы, что вы лицо безответственное – мы бы нс стали тратить на вас время” – презрительно цежу я сквозь зубы”. Гутман вздрагивает как от удара хлыстом, хватает ручку и ставит свои подписи. Мы тоже подписываемся, вручаем ему экземпляр документа и прощаемой, с дело этим не кончается. Ближайшим поездом Орлов едет в Москву и вручает Завенягину протокол раньше, чем появляется Гутман.
Удивительно ли, что отныне наш противник “за” группу но без ее организатора и бессменного руководителя.
Замечу попутно, что работы по извлечению платиноидов из шламов все-же передаются в Академию. И, в течение каких-нибудь десяти дней, шесть виднейших работников ИОНХ`а приезжает знакомиться с исследованиями ЛГИ. Ничего удивительного в этом нет. У нас крупный задел, а им приходится начинать в этом плане практически заново.
Сформулированная выше задача – спасти и использовать наши научные ценности – стала моей навязчивой идеей. Те, кому тяготы сегодняшнего дня заслоняли будущее, считали мое намерение бесцельным, в лучшем случае – преждевременным. Но время быстротечно и оно не замедлило показать кто из нас прав.
Мне удалось привлечь Константина Федоровича и Ивана Николаевича к систематизации материалов по сырьевым разделам труда. Оба они довольно быстро выполнили свою часть работы, а Белоглазов, обретя писательский импульс, так разохотился, что со свойственной ему страстностью взялся за свои заветные закономерности флотационного процесса. О резонансе вызванном этим трудом я рассказывал в разделе, посвященном его автору.
На мою долю выпала технология – что-то среднее между двумя третями и тремя четвертями всего объема монографии. Помимо наших материалов я использовал краткую записку профессора Н.П.Славского, резюмирующую его исследования по гидрометаллургии кобальта; за нею мне пришлось съездить на Южуралникель. Попытка привлечь наших питомцев, работающих в Норильске была отклонена тамошним начальством, но породила свою книгу местного значения. Летом 1942 года совершенно случайно в Свердловске на углу улиц Ленина и Толмачева я столкнулся с В.Я.Позняковым – молодым, но пытливым и уже тогда многообещающим инженером, участником пуска Североникеля, будущим многолетним главным инженером этого замечательного комбината и лауреатом Ленинской премии. Владимир Яковлевич располагал уникальными по тому времени материалами – составленными Б.В.Липиным и им на Североникеле балансами всех стадий технологии. На следующий день он привез мне эти материалы для сохранения и использования. Сам Владимир Яковлевич возвратился на Североникель и по первому требованию папка была ему возвращена.
Побывал я и на Средуралмедьзаводе, где обменялся мыслями с Б.К.Никифоровым. милейшая Ксения Петровна – жена Бориса Константиновича – накормила меня паштетом из свеклы. Сам он снабдил меня банкой, изготовлявшегося заводом на ксантатной основе, широко использованного в армии мыла К – пропитывание белья этим мылом гарантировало от насекомых, а значит и от заболеваний. Этого препарата мне хватило на три года и в действенности его я убедился.
Исключительно тепло встретил меня директор СУМЗ`а И.П. Щербак. Я рассказал ему последние балхашские новости. Иван Потапович, посасывая свою трубочку, слушал с величайшим вниманием и интересом, но от комментариев воздержался. Он со своей стороны коротенько, полунамеками, рассказал об обстоятельствах своего ухода с Балхаша. Поведал и другое. Один из моих спутников, кстати к молибдену отношения не имеющий, с усердием, достойным лучшего применения, злобствует: “Грейвер – антрепренер, гастролирующий с труппой; труппа выступает, а Грейвер дивиденды получает.” Не могу сказать, чтобы меня, видавшего на своем веку разные виды, злопыхательство очень огорчило и об этой мелочи не стоило, пожалуй, даже говорить, но, к сожалению, память не всегда предает забвению то, что не заслуживает хранения.
Итак, в конце января 1942 года мы приступили к созданию монографии. Как я уже отмечал жизнь наша в то время была весьма тяжелой и голодной. И если Белла Семеновна, взяв на себя помимо работы на заводе еще и все житейские тяготы, создала мне тем самым возможность ежедневно работать по двенадцать-четырнадцать часов – честь ей и хвала.
Работал я самозабвенно, порою в полном отрыве от всего окружающего. С раннего утра забирался в свою комнатушку в гидроцехе. Вдоль одной стены здесь стояли ящики с институтским оборудованием, у окна – мой стол, а узкий проход к нему. позволял по временам делать разминку: семь шагов вперед, семь шагов назад. Целыми днями сюда не заходил ни один человек и, пожалуй, очень редко доводилось мне работать с такой высокой творческой напряженностью с таким накалом. В подготовке иллюстраций нам безотказно помогали Д.А.Краснов и Марианна Хаджи-Кассумова, в прочих делах Софья Михайловна и Белла Семеновна.
Из Ленинграда я вывез пару, стоп бумаги и не пополнил запас после приезда на Балхаш. Но к 1942 году бумаги здесь уже не было и, храня как зеницу ока наше сокровище, я писал сначала на обороте выпрошенных в заводском архиве счетов, затем в старых, почему-то английских, журналах поперек текста, наконец, поперек газета Чернила расплывались и, насилуя почерк, пришлось писать по детски крупно, широкими буквами и непременно быстро. Но каждый день приближал к заветной цели и это давало силы. Наконец к ноябрю все было закончено, увязано и отредактировано.
Может показаться странным, что даже такая операция, как печатание на пишущей машинке, представила огромные трудности. Ни одна местная машинистка не бралась, печатать иначе как за продукты, а их у нас самих не было. Удалось упросить супругу В.Ю.Бранда, работавшую поистине отлично, но я знал это еще по Ленинграду, не терпящую ни малейших замечаний. Когда пришлось попросить перепечатать одну единственную страницу из всей рукописи – я познал всю силу ее безудержного гнева. И надо было молчать – другого выхода не было. Да и гнев ее очень походил на проявление душевной болезни.
К началу декабря рукопись была напечатана в одном экземпляре – на большее не хватило нашей ленинградской бумаги. На титульной странице гордо значилось: “Получение никеля, меди, кобальта и платиноидов из сульфидных медно-никелевых руд Советского Союза.