Жизнь. Институтская одиссея.

Отдавшись воспоминаниям о создании нашей монографии я как-то отвлекся мыслями от судеб института. Позвольте хо­тя бы схематично восполнить этот пробел.

Как вы, конечно, помните, сразу же после нашего отъез­да вокруг Ленинграда замкнулось кольцо блокады. Вскоре на­чались варварские бомбежки и обстрелы. Гитлер намеревался стереть великий город с лица земли, а пустое место пере­дать Финляндии. Девятнадцатого сентября упали первые бомбы на Васильевский остров, а в ночь на двадцатое – на Горный институт.

Коллектив института в труднейших условиях вел оборонительные работы в непосредственной близости к немцам и, од­новременно, оберегал институт в целом и, в особенности, невосполнимые ценности его музея и библиотеки. Незадолго перед войной профессор А.Н.Кузнецов изобрел новое взрыв­чатое вещество, производство которого было организовано в институте. Здесь же из этой взрывчатки, получившей на­звание АК, изготовлялись ручные гранаты. Чтобы оценить зна­чимость этого достаточно напомнить, что А.А.Жданов назвал Кузнецова спасителем Ленинграда, а спецпроизводство Гор­ного института, значилось в перечне десяти важнейших пред­приятий города.

Любопытно, что Жданов знал об открытии Кузнецова еще до войны. Александр Назарович рассказывал в свойственном ему юмористическом плане. “Приходит посланец с красным околышем, приказывает одеться и следовать за ним. Спраши­ваю – куда? Не отвечает. Понятно! Лидия Федоровна соби­рает чемоданчик с отвечающими событию вещами. Везут в Москву и доставляют к Ворошилову и Жданову. Интересуются взрывчаткой. Докладываю. Удовлетворены. Благодарят. Спра­шивают что в чемоданчике. Отвечаю – мне же не сказали ку­да везут… Смущенно смеются, негодуют на бестактность, извиняются.”

Основные запасы продовольствия были сосредоточены в Ле­нинграде на. Бадаевских складах – бывших Черниговских хо­лодильниках. С позиций эксплуатации централизованное хра­нение в одном месте представлялось наиболее экономичным и удобным. Но, когда в середине сентября эти хранилища ока­зались разбомбенными и сгорели – сразу же наступил тот страшный и губительный ленинградский голод от одного во­споминания о котором холодеет кровь.

Но это не все. Окруженный заводами, расположенный на берегу Невы в непосредственной близости к могучим плавучим крепостям, Горный институт страдал от бомбежек и обстре­лов в гораздо большей мере, чем остальные вузы Ленинграда. Тем поразительнее, что Институт продолжал учебные занятия вплоть до получения правительственного распоряжения об эва­куации его на Северный Кавказ, а четырьмя днями позднее 14 марта 1942 года,- организованно уезжая из Ленинграда, единственный из всех вузов города забрал с собой наиболее необходимое учебно-исследовательское оборудование. Прибыв же в Пятигорск, единственный из всех эвакуированных вузов, получил “в порядке исключения” разрешение работать по свое­му назначению и начал подготовку к новому приему.

Узнав, что институт в Пятигорске мы сразу же установила с ним связь. Николай Пудович телеграфировал: “Занятия сту­дентами августе теперь практика переезд Орджоникидзе выяс­няется подробности письмом важное буду молнировать привет всем здоровы Асеев.” Несколько позднее директор института Димитрий Сидорович Емельянов вызвал меня в Свердловой и мы договорились по воем вопросам. Особенно порадовала ме­ня оценка работы над монографией, как полностью согласую­щаяся со воем направлением деятельности института в усло­виях войны.

Предполагалось, что наша Группа металлургии в ближай­шее время присоединится к основному коллективу института в Пятигорске или Орджоникидзе. Ко обстоятельства сложились совсем по иному. Немцы прорвали линию обороны у Ростова, десант их, высаженный на Машуке, неожиданно занял Пяти­горск. Пришлось институту вторично сниматься с места и двигаться через Махач-Кала, Красноводск и Ташкент к транс­сибирской магистрали. Уходили отдельными группами и даже индивидуально, но руководство института и на сей раз су­мело сохранить целостность коллектива.

Из Ташкента поступает телеграмма Николая Пудовича с просьбой о переводе денег. Я в полном недоумении, но, ра­зумеется, немедленно посылаю телеграфный перевод. Как выяснилось, Николай Пудович покинул Пятигорск сразу же после появления немцев. Студенты металлурги обнаружили его уже в пути в товарном вагоне: сидит на чушках цинка под­ложив под себя пальто и покачивает ногами. Это наш-то патриарх с категорическим предписанием врачей, запрещаю­щим любые вояжи.

Телеграмма Емельянова из Новосибирска. Институт нахо­дится на колесах, помогите выбрать место приземления. Те­леграфируйте согласие нашей балхашской группы прибыть ра­боту институт.

Советуюсь с товарищами. Подтверждаю готовность коллек­тива прибыть в институт по первому требованию в любое место.

Телеграфирую в Алма-Ата секретарю ЦК партии Казахстана Скворцову о желательности размещения института в Казахста­не – Алтае и получаю следующий ответ от 14 сентября: “Ва­йей телеграмме товарищу Скворцову выясняются возможности размещения Алтае тчк телеграфьте контингент студентов преподавательского состава потребную площадь жилье учебную лабораторную тчк куда направлен институт ранению комитета эвакуации Цветмет Цекапарт Свядощ.”

Тотчас же сообщаю свои соображения Алма-Ата и Новоси­бирск.

Телеграмма Емельянова от 17 сентября: “Послал Абабкову полномочия вести вам переговоры размещении Казахстане тчк контингенты указаны правильно тчк остаюсь Новосибирске по­лучил сообщений готовности нашего костяка приехать института Емельянов.”

Телеграмма ЦК партия Казахстана: “Связи отсутствуем возможности дальнейшего уплотнения принять Горный институт Казахстане не можем тчк Секретарь Цекапарт Абабков.”

Позднее Свядощ сообщил мне, что отмена предварительно­го решения о размещении ЛГИ на Алтае была обусловлена по­лучением извещения об эвакуации туда завода с Северного Кавказа. В условиях войны размещение завода представлялось более необходимым.

Но, поскольку вариант Алтая сорвался, стоит ли вспоми­нать о нем? По моему стоит, как об образце доверия и опе­ративного взаимодействия.

Институту все же повезло: в Новосибирск прибыл нарком угольной промышленности В.В.Вахрушев. Правда нарком считал институт, коллектив которого разбросан по разным ме­стам, практически несуществующим и хотел его расформиро­вать. Но предусмотрительно собранные Емельяновым и предъяв­ленные наркому двадцать две телеграммы из Балхаша, Сверд­ловска, Караганды, Ташкента и ряда других мест, неоспори­мо свидетельствующие о готовности всех основных педагоги­ческих кадров возвратиться на свои места – сделали свое дело. Отказавшись от предвзятой мысли о расформировании института Вахрушев признал его жизнеспособность и напра­вил под Иркутск в город Черемхово. Здесь не было других эвакуированных предприятий, имелась свободная жилая пло­щадь, правда при довольно ограниченной учебной, и продо­вольственная проблема обстояла благополучнее, чем в дру­гих местах.

Институт в полной мере оправдал оказанное ему доверие, начав учебные занятия уже через месяц после прибытия в Черемхово. И, если к октябрю в наличии оказалось только тридцать студентов, то уже в ноябре их было около четырех сотен, а годом позднее – порядка семисот. Созданная же здесь лабораторная база позволила не только качественно готовить кадры, но и вести исследовательские работы.

В Черемхово институт пробыл два с половиной года и этот период его жизни хорошо описан в уже упоминавшейся статье Е. Л.Гроховского.

Поскольку институт приземлился в Черемхово, настало вре­мя переводить туда нашу группу. Но операция эта оказалась довольно сложной.’ Белоглазов и Масленицкий без семей уеха­ли первыми – на разведку. Завод попоил временно оставить Кричевского, Орлова, Осолодкова, Фалеева, Федорова и, при том огромном внимании, которое нам было оказано здесь — с пожеланием предприятия нельзя было не считаться. С моей семьей обстояло неблагополучно: Белла Семеновна болела, как полагали врачи, брюшным тифом, а младшая дщерь Татьяна, почти одновременно, скарлатиной.

В выхлопотанном нами вагоне четвертого класса уезжаю­щие разместились о комфортом, а в два товарных погрузили основную часть оборудования, вывезенного из Ленинграда. Я с заветной рукописью тоже занял полочку, но добравшись до Петропавловска распрощался, сказав, что еду в Свердловск.

На caмом деле на этой дружественной мне станции я пересел на восточный поезд и, значительно опередив наши вагоны, оказался в Черемхово.

Не буду рассказывать о встрече о коллегами. Кстати за­меститель директора по учебной работе был Константин Фе­дорович, а по хозяйственной Николай Васильевич Родионов; директорствовал же Димитрий Сидорович Емельянов.

Николаю Пудовичу, как старейшему, предоставили жилье в доме ИТР, даже со всеми удобствами крупных городов. С ним вместе жили его внучка студентка Нина Холмовская, слу­чайно встреченная во время эвакуации, и ее приятельница токе студентка Катя Никонова, которые опекали его и вели несложное общее хозяйство. Я тоже нашел здесь пристанище.

Несмотря на все пережитое я не заметил у Николая Пудовича никаких изменений. Он хорошо выглядел и вел образ жизни ничем не отличающийся от ленинградского. О пережи­том говорил неохотно и скудно.

В первый же вечер я выложил на стол рукопись. Старик загорелся, увлекся и дней десять не отрывался от нашего фолианта: читал, ходил по комнате, теребил свою бородку – эспаньолку и требовал пояснений порой кряхтел, порой по­смеивался, иногда бормотал что-то вроде “черти не нашего бога” или “дурьи головы.” Со свойственной ему обстоятель­ностью исписал карандашом целую тетрадь, но в конечном итоге не сделал ни одного замечания, вызывающего необхо­димость в корректировании написанного – случай поистине необычайный.

Я систематически ходил на вокзал узнавать о наших ва­гонах, но никто ничего не знал. И надо же было так слу­читься, что во время очередного посещения подошел товарный поезд в котором я сразу , же узрел наши вагоны – они ос­тановились напротив вокзала. Для прибывших встреча со мной была настолько неожиданной, что экзальтированная Екатерина Михайловна Михайлова – наш инженер-химик – на радостях бросилась мне на шею. Сказалось, вероятно, и то, что я был единственным встречавшим.

Впрочем некоторые основания для благодарности все же были. Если Белоглазов и Масленицкий располагали жилпло­щадью для своих семей, то, благодаря моему заблаговремен­ному приезду, всем прочим также было подготовлено приста­нище.

Первое пребывание в Черемхово едва не кончилось для меня трагически. В лютый мороз, все в тех же традиционных ватнике и ботиночках, я командовал на вокзале разгрузкой нашего оборудования и транспортировкой в отведенное ме­таллургической лаборатории помещение, где его принимали С.М.Болотина и другие. Выделенный мне в помощь преподаватель не явился. Рабочей же силой были студенты, трудив­шиеся в полную меру своих физических возможностей.

При создавшихся условиях я, естественно, не мог ни на минуту отойти от места разгрузки, а сгоряча не испытывал никаких неприятных ощущений. Но, когда все было окончено и я на институтской кобылке Малашке приехал в будущую ла­бораторию – обнаружилось неблагополучие с ногами. Снял бо­тинки и чулки – ноги белые. Всадил в ногу ножницы – кровь не пошла. Две студентки уселись на пол, положили ноги на свои колени, и самоотверженно стали оттирать их снегом, который третья студентка непрестанно таскала с улицы в моей шапке. Прошел час – изменений никаких. Кто-то тем вре­менем оповестил наших институтских врачей – Ивана Густаво­вича Рейндорфа и его супругу Александру Ивановну. По тому как они осматривали мои ноги я понял, что дело дрянь: но­ги оказались отмороженными до колен.

И вот началась кропотливая работа. Без мгновенья пере­рыва оба врача медленно и методично водили ваткой, смоченной в спирте или аммиаке, вдоль кровеносных сосудов, добиваясь восстановления их действия. Только через пятьде­сят минут появились признаки оживления первого сосуда, а их оказалась целая сеть. Четыре часа продолжался монотон­ный, но напряженный труд этих самоотверженных людей и по­беда осталась за ними. Они поднялись, выпрямились и вздох­нули с облегчением.

“Дорогой Наум Соломонович – сказал Иван Густавович – нам с Александрой Ивановной доводилось видеть во время фин­ской войны страшные картины обмораживания и, тем не менее, позвольте сказать, что ваш случай относится к категории очень трудных.” А Александра Ивановна добавила: “Теперь, когда все позади, можем вам сказать: мы не были уверены в успехе и не были убеждены, что вас удастся спасти от ам­путации. ”

Сделали противостолбнячную прививку: снег, которым мне первоначально растирали ноги, был загрязнен угольной пылью, а мои первые эвкулапы – студентки действовали так усердно, что повредили кожу. Меня вынесли на руках, усадили в: сан­ки с той же Малашкой, и доставили к Николаю Пудовичу.

На следующий день мне прислали ордер на валенки – види­мо история получила огласку. Ах, если бы валенки оказались у меня накануне!

Позвольте оказать несколько слов о Рейндорфах – и не только потому, что они спасли мне жизнь. В Ленинграде я их не знал, но мои коллеги утверждали, что относительно ма­лыми потерями в блокаду от голода и при последующей эва­куации – коллектив института обязан Рейндорфам, их повсе­дневному усердному наблюдению за каждым членом коллекти­ва – преподавателями, их семьями, студентами. И тогда, и в последующем, днем и ночью, по первому же, порой случайно­му, сигналу, они, следуя высокому пониманию своего вра­чебного долга, немедленно и бескорыстно приходили на помощь. Сначала, обычно, появлялась Александра Ивановна и, в случае необходимости, тотчас же вызывала Ивана Густаво­вича, который, преодолевая порой острый приступ болезни печени, являлся незамедлительно. Он подходил к больному внимательно вглядываясь в его лицо, усаживался и произно­сил: “сейчас мы с Александрой Ивановной устроим маленький консилиум.” Далее следовали тщательное и всестороннее сов­местное обследование, обсуждение и коллегиальное решение.

Оба они были квалифицированными специалистами энцикло­педистами типа знаменитых русских земских врачей и весь коллектив наш о величайшим доверием относился к их деятель­ности и рекомендациям. Часто они порознь или вкупе прихо­дили без зова – просто проведать своих подопечных. И не было у нас ни одного человека, который отозвался бы о Рейндорфах без глубочайшего уважения. В пару им была и прожи­вавшая совместно сестра Александры Ивановны – она же ме­дицинская сестра – Клавдия Ивановна.

Как нынче принято говорить, у Рейндорфов было полное взаимопонимание и полная гармония привычек, убеждений и действий. И, тем не менее они были совсем разные. Александ­ра Ивановна – оживленная, сердечная, чувствительная, хло­потала над своими пациентами как наседка над цыплятами: “Ай-ай-ай; как же вы дорогой так! Да разве так можно!”и так далее, и так далее. А Иван Густавович сдержанный, серь­езный, пожалуй чуть суровый, столь же сердечный, но без внешних проявлений, и мудрый житейской мудростью человека много видевшего на своем веку. Именно это последнее дела­ло его советы особенно ценными.

Александра Ивановна любила шутку, любила посмеяться:

Иван Густавович ограниченно обладал чувством юмора. Однаж­ды я как-то на полном серьезе оказал: удивительная вещь, ноги промочишь – горло болит, горло промочишь – ноги бо­лят. Иван Густавович чуть подумал и отозвался : это очень глубокая мысль – организм человека действительно представ­ляет единое целое. И у меня не хватило духу оказать, что я посмеялся.

Когда после снятия блокады я поехал в Ленинград, Рейндорфы просили навести оправки об их квартире и вещах. Но квартира оказалась заселенной, а вещи вывезли на оклад. Управхоз подтвердил мне это документами, я снял о них ко­пии и целый день провел на окладе. Начальство не отрицало получения вещей, но затруднялось указать где они сложены; я же, несмотря на внешний порядок в окладе, не мог, разу­меется, угадать какие именно вещи принадлежат Рейндорфам, хотя усердно пытался сделать это.

После войны Рейндорфы еще несколько лет работали в институте. Но времена и люди меняются, а добрые дела, чаще чем это допустимо, – забываются. Иван Густавович увел на пенсию, но продолжал помогать нашему коллективу. Вскоре, помимо ее воли, принудительно была отчислена Александра Ивановна. Исходя из данных обследований она расходилась в ряде своих решений с заведующим кафедрой физкультуры при которой состояла и этот последний выжил свою противницу. Руководство института пренебрегло нашим мнением, выражен­ным, повидимому, недостаточно категорично.

Иван Густавович, Клавдия Ивановна и Александра Иванов­на скончались один за другим. Немногие, преимущественно участники черемховской эпопеи, провожали их на Серафимовское кладбище. Но те, кто в живых – хранят в своих сердцах память об этих замечательных самоотверженных людях – вели­ких гуманистах и подлинных друзьях человека.

Прошло дня два-три после обмораживания. Я еще полежи­вал с приятностью, но кратковременно уже гулял в валенках по комнате. И вот, поздно вечером звонит кто-то из наших со­трудников и сообщает, что лабораторию заселяют ремеслен­никами — это при значительном количестве расставленного ценного и деликатного оборудования. Николай Цудович возму­щен, но расписывается в своем бессилии. А действовать нуж­но немедленно. Звоню первому секретарю горкома партии, про­шу помощи. Отказывает: некуда деть ремесленников. В отчая­нии пускаюсь на легкий блеф. Говорю: не знаю ведомо ли вам, но у сталинских лауреатов есть одно неписанное пре­имущество — право обращаться в случае крайней надобности к их шефу; зачем же вы побуждаете нас прибегать в этой крайней мере – ведь отбирая лабораторию вы лишаете нас воз­можности работать в военное время, а на это мы пойти не можем.

Секретарь Горкома — впоследствии мне говорили, что он – умный и политичный человек – уступил; мы договорились, что направим ночных дежурных, а на следующий день ремесленни­кам найдут другое помещение.

Обратился ли бы я по этому поводу к Сталину? Не знаю. Впрочем уверяют, что поступки ученых и умалишенных – неис­поведимы. Убедительный пример тону будет приведен далее.