Жизнь. Новые места, но те же влечения сердца.
С первого дня войны предо мной встал мучительный вопрос – что на данном отрезке времени мы должны считать для себя главным. Размышляя об этом я понял: главное, в создавшихся условиях, быть готовыми к выполнению любых заданий начальства, а в ожидании их делать свое прямое дело. И, с характерной для нашей Группы никеля энергией, мы продолжали очередные изыскания даже тогда, когда оборонительные рубежи создавались на подступах к Ленинграду, когда направленные на эти работы студенты и преподаватели были подвергнуты обстрелу немцев. Места выбывающих товарищей тотчас же занимались другими и Группа в полной мере сохраняла свою работоспособность. Как увидите далее это было единственно правильным.
Письмо Балхашского медеплавильного завода Ленинградскому горному институту. Датировано 31 июля ступило адресату десятью днями позднее.
“Директору горного института т.Емельянову
Доктору технических наук доценту ЛГИ тов.Грейверу Н.С.
Построенный на основании новой технологической схемы, разработанной вашим институтом под руководством доктора технических наук т.Грейвера, гидрометаллургический цех завода в конце августа вступает в эксплуатацию.
Совершенная новизна предложенной вами технологической схемы, полное отсутствие опыта, а следовательно и квалифицированных кадров, огромная нужда, которую испытывает оборонная промышленность в продукции гидрометаллургического цеха в особенности в настоящий момент, делает пуск цеха моментом исключительной важности.
Исходя из вышеизложенного дирекция Б.М.З. просит возглавить пуск и регулировку цеха бригадой в составе который вы найдете нужным. Если вы сами не сможете выехать сейчас и с отъездом задержитесь, то просим немедленно откомандировать к нам т.т.Болотину С.If. и Федорова Г.И.
Все расходы института и командированных – заводом будут оплачены.
При необходимости командируемые могут приехать с семьей.
Надеюсь вы учтете наши затруднения и важность вашей помощи и дадите согласие.
Начальником цеха назначен и приступил к работе инженер Ровский.
Главный инженер БМЗ Стригин.”
Это письмо было всесторонне обсуждено Институтом. Правительственное решение об эвакуации Североникеля освобождало Группу никеля от работ по ее прямому профилю. Между тем выпестованная нами молибденовая технология обязывала к активным действиям. Это и определило мнение Института, тотчас же сообщенное БМЗ.
Завод немедленно отозвался телеграммой адресованной председателю Ленсовета: “Прошу вашего содействия предоставлении ленинградскому горному институту двух вагонов для отправки оборудования вместе бригадой доктора технических наук Грейвера на Балхашский завод для пуска освоения нового спеццеха автором также единственным специалистом технологии которого является Грейвер Директор Балхаммедьзавода Щербак.”
Спустя пару дней в Ленинград прибыл начальник технического управления Наркомцветмета – наш горный инженер Александр Владимирович Крылов (1929 ). В числе прочего нарком поручил ему выявить позицию института в отношении Группы никеля и обеспечить отправку её на Балхаш.
Восемнадцатого августа мы с Орловым о огромным трудом проникли в Управление Октябрьской железной дороги – сюда абсолютно никого не впускали – и заместитель начальника дороги дал приказ о предоставлении ЛГИ 23 августа товарного вагона для оборудования и пассажирского для сотрудников.
Мы работаем почти круглосуточно. Наряду с завершением исследований – они продолжались до последнего момента – отбирались и упаковывались нужные для последующих работ оборудование, лабораторная посуда, реактивы и материалы; надлежало изготовить для навей группы – мы переименовали ее в Группу металлургии – печать и угловой штамп, забронировать жилплощадь сотрудников (льгота молибденщиков), устроить личные дела и т.д. Я хотел было отсрочить отъезд на пару дней, но благожелательно отнесшийся к нам руководнтель дороги категорически отказал: “Если я дал ван вагоны, то хочу, чтобы они были вами использованы. Больше ничего не скажу, но поверьте, что я располагал более обстоятельной информацией, чей вы.”
В назначенный день мы грузились. Орлов командовал на товарной станции, я – в институте. Отправлен последний ящик. Доставляю на товарную станцию семью и вещи.
Все здесь уже в сборе, нет только Болотиной: самоотверженно работая в институте она не нашла времени уложить свои личные вещи.
Наши вагоны прицепляют к паровозу и угоняют на один из дальних запасных путей. Через многочисленные железнодорожные составы мы возвращаемся на исходные позиции, находим Софью Михайловну с ее Лешкой и водворяем их на место.
Двое суток стоят наши вагоны на забитой до предела станции Сортировочная т.е. по существу в Ленинграде. Димитрий Сидорович привозит нам сюда еще две телеграммы.
Первая адресована Гипроалюминию: “Обязываю организовать выезд бригады во главе доктором технаук Грейвером Балхаш для пуска гидрометаллургического отделения молибденового цеха. Наркомцветмет Ломако.” Поскольку мы уже на колесах – телеграмма как будто излишня, но она подтверждает правильность наших действий и значение этого для нас поистине нельзя переоценить.
Вторая телеграмма: “Связи большими заданиями комбинату Южуралникель прошу направить нам никелевую группу вашего института. Бреховских. Телеграмма явно опоздала и вообще, конечно, не изменила бы принятых решений, но и она также оказывает определенное влияние на моральное состояние нашего коллектива – в условиях войны мы нужны промышленности !
25 Августа днем нас отправляют наконец на восток. Я особо акцентирую эту дату – не прошло и суток, как путь оказался перерезанным немцами.
Из числа наших сотрудников не пожелали уехать с нами Н.П. Асеев, К.Ф.Белоглазов, Б.И.Орлов, П.П.Порфиров, Г.М.Попов. Все они потом остро сожалели о своей неосмотрительности.
Профессор Юрий Виталиевич Морачевский еще раньше был направлен в Соликамск для руководства исследованиями по калийным солям. Доцент Борис Константинович Никифоров, руководивший студенческой практикой на Урале, получил назначение главным инженером Средуралмедьзавода.
К выезжавшему на Балхаш основному костяку технологов и химиков присоединились не занимавшиеся молибденом доцент И.Н.Масленицкий, ассистент Г.А.Осолодков и инженер Л.А. Кричевский, разумеется с семьями. Вместе с тем мы доставили на Урал семьи некоторых сотрудников института.
Особенно тяжелым оказалось расставание с Брониславом Иосифовичем. Он так переживал предстоящую разлуку, что в момент нашего отъезда, когда уже подали паровоз, – его разбил паралич.
Мне была выдана доверенность с широкими полномочиями действовать от имени Института. Вместе с тем на меня, естественно, легла моральная ответственность за судьбы всех ехавших на Балхаш. Забегая вперед замечу: все они в полном составе возвратились в свое время в ЛГИ.
Медленно поспешая плетется поезд – товарный с единственным пассажирским вагоном. Дамы устраиваются на долгое житие, а мужчины, каждый со своими невеселыми мыслями, собрались в тамбуре. Мимо плывут знакомые места и никто не ведает, что увидим мы их только через три с лишним года.
Я распорядился спустить вниз во всех овнах вторые раны. Предосторожность оказалась не лишней. Приехали на станцию Мга – тревога. Запрятали детей под лавки. Разрыв брошенной с самолета бомбы – разом вылетают все стекла. Пострадавших нет, но кто знает что последует далее. По инструкции прошу всех бежать в ближайший лесок. Внезапно трогается поезд. Возвращаем всех обратно, на ходу подсаживаем в тамбуры детей и женщин и, уже на полном ходу, вскакиваем сами. С удовлетворением видим, что опасность породила не панику, а дисциплинированность. Отстала лишь взятая в качестве врача дама, да я она вскоре догнала нас.
В хвост друг другу гонят несколько поездов. Тихвин -тревога, Ефимовская – тревога, Бабаево – тревога, Череповец – тревога, Вологда – тревога, хотя ничего угрожающего мы не замечаем.
Тревоги днем, тревоги ночью и каждый раз всех детей забиваем под лавки. Само собой разумеется, что это нервирует ребят, но все они – их тринадцать – держатся храбро. Ночью наша Галюша просыпается: мамочка я где – на скамейке наш под скамейкой? И тотчас же засыпает.
За Вологдой едем спокойно. Где-то около Глазова догоняем товарный поезд эвакуирующий наркомат цветной металлургии в Свердловск. Среди многих знакомых, но грустных и озабоченных лиц, выделяется непроницаемо-спокойным и оптимистичным видом А.В.Крылов, посасывающий свою излюбленную трубку; на следующий же день после возвращения из Ленинграда в Москву он опять оказался на колесах.
Помня, что письмо И.А.Стригина сообщает о пуске цеха в конце августа, я принимаю все меры к скорейшему продвижению наших вагонов. На каждой крупной станции, особенно тан, где должно происходить переформирование составов, разыскивав железнодорожное начальство – иногда на вокзале, иногда на путях. Хлопоты помогают. Но сотрудники недовольны этим: в вагоне обжились (вплоть до примусов), а что будет впереди – неизвестно.
Подъезжаем к Петропавловску. Белла Семеновна заставляет снять косоворотку и кепку и “одеться по человечески.”
Итог – за хождение по путям “в непоказанных местах попадаю в милицию.
Чтобы больше не возвращаться к этому замечу, что во время войны меня доставляли в милицию в разных городах и по разным поводам. На станции Карталы, имея направление в комнату отдыха проезжающих, опрашивал гостиницу. В Свердловске вокал госпиталь где на калечении после ранения лежал нам студент Люлько. В Москве – назначил профессору Юрию Виталиевичу Морачевскому свиданье на Больном Каменной мосту. Еще в самом начале воины, в Ленинграде, в результате ложного акта, написанного дворничихой и автоматически скрепленного подписью милиционера, я привлекался к ответственности административной комиссией, якобы за злостный отказ затемнить окно в одной из комнат моей квартиры. Никакой вины за мной не было, но как я мог это доказать? А мера взыскания, в зависимости от обстоятельств могла варьировать от выговора административной комиссии до передачи дела в суд о почти неизбежным многолетним лишением свободы. Решающее значение имела характеристика института, а она была безукоризненной. Комиссия ограничилась выговором, а профессор опустив голову, руки по швам, выслушал из уст председательствовашего товарища пятиминутную нотацию и был счастлив, что легко отделался.
Проехали Акмолинск. Если раньше мои усилия были направлены в основном на обеспечение быстрейшего продвижения, то теперь необходимость беспокоиться об этом отпала. Пробую организовать для “немолибденщиков” подобие семинара, но не встречаю сочувствия. Напряженно вспоминаю то немногое, что слышал разновременно о Казахстане, о несметных богатствах его недр, таящих в себе в промышленных – порою поистине грандиозных – количествах едва ли не все элементы периодической системы.
Жемчужина Казахстана – Алтай. Огромные пространства так называемых кабинетских – т.е. принадлежащих царскому дому-земель. Хищническая добыча богатых руд и выплавка свинца трудом крепостных и каторжников. В двадцатом веке собственность австрийцев, затем каких-то Федорова и Романова, наконец, за восемь миллионов рублей отступного, – собственность английского горно-промышленного общества. Единственный реальный итог всего этого – Риддерская обогатительная фабрика, начавшая работать за два года до революции.
Кто из моих современников не помнит известного предложения Лесли Уркварта – вы мне даете в концессию Алтай, а я постараюсь, чтобы английское правительство вас признало. Главконцеском Троцкий – дело (шло в 1922 году – заключает предварительный договор, но Совнарком, заседающий с участием Ленина, расторгает этот договор и выносит решение о создании промышленности Казахстана собственными силами.
Трудно представить себе, что сотню лет тому назад некий купец Ушаков приобрел Караганду и Джезказган за … триста рублей. В двадцатом веке эти районы собственность Лондонского сибирского синдиката. Но если в Караганде создаются две жалких шахтенки без достаточных вентиляции и водоотлива, с взрывоопасным освещением и малопроизводительными подъемными устройствами, то в Джезказгане даже этого не делается: публикация данных о богатство месторождения повышает стоимость акций обеспечивая солидные дивиденды. И только в предвидении неизбежного скандала англичане приступают в конце концов к созданию небольшого Корсакпайского медного завода, достраивать который пришлось уже Советской власти в 1925-1926 годах.
Да, советское время. Немногим более девятка лет созидательной деятельности после достижения довоенного уровня производства, а как много сделано, а тон числа ж в Казахстане.
В огромном количестве добывается карагандинский уголь. Эксплуатируется ряд золотых месторождений: эксплуатируются месторождения окисленных никелевых руд на база индерских боратов и актюбинских фосфоритов создается химическая промышленность. Оконтуриваются грандиозные возможности черной металлургии. Эмба с уже эксплуатируемыми пятью сотнями скважин – мощнейшее предприятие, оборудованное по последнему слову техники.
Я вспоминаю, что недавно, совершенно но задерживая на этом внимание, слышал по радио о наличии в Казахстане двух с половиной тысяч крупных промышленных предприятий в том числе трехсот крупнейших, только по пути на Балхаш, цифры эти встают предо мной во воем их огромном значении.
Проехали Караганду. Теперь уж не долго. Кто-то в раздумьи роняет: сегодня еще спим по человечески, а завтра поди где-нибудь под кустиком. Конечно “кустик” здесь только метафора – синоним скудости, но он характеризует настроение. Я не разделяю этих опасений, хотя, разумеется, не жду и райского бытия. Кстати, насколько я слышал, кустики на Балхаше значительно большая зкстравагантность, чем жилье.
Однообразно отучат колеса, однообразен вид степи и я вновь отдаюсь своим мыслям.
Где-то я читал, что огромное озеро Балхаш, расположенное среди песков – географический парадокс. Пустынное бесжизненное место. Летний зной, зимние морозы и бураны. Колебание температур – девяносто градусов. Никакого населения на огромном пространстве в сотни тысяч квадратных километров.
“Не дадите ли вы мне возможность поковыряться в Киргизской степи около Балхаша и дольше. Раньше чем через пять- десять-сто лет вы этими местами все равно не займетесь и я поищу и может быть что-нибудь найду” – писал Деоли Уркварт. Но пути истории оказались иными. Спустя всего лишь пять-шесть лет геолог м.п.Русаков открыл коунрадское месторождение. Еще через девять лет оказались введенными в эксплуатацию крупнейшая в Европе Балхашская обогатительная фабрика, а затем крупнейший в СССР Балхашский медеплавильный завода Николай Пудович с восхищением рассказывал нам о подвиге Михаила Петровича и героике строителей балхашского комплекса. Теперь на Балхаше, наряду с медью, надлежало выдать молибден.
12 Сентября в середине дня мы прибываем на станцию Бертыс – она же Балхаш. К нашему вагону – в составе товарного поезда он издалека бросается в глаза.- идут три человека. Двоих я узнаю сразу же: мой ученик Н.А.Ровский (1940) и современник по учебе И.З.Марголин (1925). Третий – молодой, высокий, привлекательной наружности, с зачесанными назад волосами и приятным открытым улыбчатым лицом – Иван Алексеевич Стригин, главный инженер Балхашского завода.’ Знакомлюсь и знакомлю нашего патрона с членами группы. Для сотрудников и семей поданы автобусы, а меня Стригин увозит на своем автомобиле.
Мы подъезжаем к красивому незаселенному шестиэтажному дому. Как приличествует хозяину Иван Алексеевич предлагает мне выбрать любую квартиру, но сам рекомендует бельэтаж – две большие комнаты с ванной и всеми прочими удобствами. Робко заикаюсь о мебелишке. Иван Алексеевич выводит меня на крыльцо и указывает на сложенные у дома никелированные кровати, диваны, комоды, стулья, письменные и столовые столы. Каждому разрешается взять все что он хочет: споров не будет, поскольку общее количество мебели существенно превышает нашу самую максимальную потребность.
Не проходит и двух часов, как все устроены и, редчайший, пожалуй единственный в истории случай – все довольны. Дом , мастеров социалистического труда принял первых постояльцев.
Но чудеса на этом не кончаются. Появляется миловидная продавщица из магазина и предлагает дать заказ на продукты. Я, разумеется, не отказываюсь, но обхожу с нею наши квартиры и в той же вечер всем доставляют все что их душа желала (На следующий день мне деликатно разъяснили, что такое обсуждение предусматривает только мою семью и, сделав, видимо, очередную глупость, я отказался от этой привелегии).
Мы осмотрели центральную часть города, посидели в двух скверах, а наиболее прыткие успели даже сбегать на озеро и раздобыть чудесные арбузы, доставляемые с того берега – долины реки Или. Вечером мы с удовольствием дегустировали, приобретенный в местном магазине замечательный мускат-люнель.
На следующий день я с утра отправляюсь на завод и И.А. Стригин знакомит меня с директором И.П.Щербаков. Благодарю начальство за проявленные заботу внимание; принимают скромно – значит делали от души. Обмениваемся несколькими фразами о составе группы и возможностях ее использования. Иван Потапович интересуется формой взаимоотношений. Считывая специфику военного времени я предлагав своеобразный договор: завод выплачивает нам через свою кассу зарплату я предоставляет небольшие дополнительные средства на общеинститутские расходы. Щербак мило мутит но погоду моей доверенности, но признает право представительствовать от ЛГИ. После консультации с главным бухгалтеров мое предложение принимается и, как показало дальнейшее, оно целиком себя оправдало.
Иван Потапович относился к нам с неизменной благожелательностью, но условия его бытия были очень трудными. ЦК партии Казахстана и Наркомат цветной металлургии расходились во взглядах на ряд вопросов касающихся БМЗ, а Щербак, оказавшийся между молотом и наковальней в конечном итоге был отстранен. Сначала он директорствовал на Средурадмедьзаводе, а затем я потерял его из вида и лишь случайно слышал то о его преуспевании, то о каких-то серьезных житейских неудачах.
Осматривав молибденовое производство. Обогатительная молибденовая фабрика работает, гидромолибденовый цех заканчивается монтажом. Знакомлюсь с людьми и о некоторых из них позвольте сказать несколько слов.
Производством редких металлов ведает заместитель директора Марк Александрович Власов — замечательный по своему отношению к работе и по своим душевным качествам человек Орджоникидзевской школы. У Серго он был директором челябинского ферросплавного завода, а затем директором Красноуральского завода. Тепло отзывается о нем Василий Семенович Емельянов воспоминания которого недавно опубликованы в журнале “Новый мир.” Мы близко сошлись и я имел возможность оценить его творческое горение, в полной мере этого слова – юношеский энтузиазм, принципиальность и человечность.
После Балхаша – он уехал как-то внезапно – Марк Александрович директорствовал на Хайдаркане, был удостоен государственной премии, а затем, выйдя на пенсию, отдавал свой досуг Музею Ленина, где изучал архив Владимира Ильича.
В момент нашего приезда технологией молибденовой обогатительной фабрики ведал Евлампий Иванович Антоновский — тот самый Евлашка, который в институте на занятиях у Белоглазова “язык выплюнул.” Он первым получил бедный молибденовый полупродукт из балхашских медных концентратов я имел неоспоримые основания гордиться этим. Но неорганизованный и недостаточно подкованный теоретически – не мог обеспечить надлежащую постановку дела.
Простоватый, но с хитрецой – он был себе на уме и не славился особой принципиальностью и культурой.
Привожу повествование Антоновского, рассказанное на полном серьезе.
“Говорят, Наум Соломонович, бога нет. Я, как член партии, тоже, конечно, неверующий. А вот слушай! Приехал на Балхаш Пятаков – он тогда был заместителем товарища Орджоникидзе и грозой Наркомтяжпрома. Ну страха нагнал: вое ходят по струнке, как бы чего не вышло. Многих опрашивал, во все вникал, четыреста миллионов рублей, что к тому времени были израсходованы, списал на освоение пустыни и велел не засчитывать в финансирование строительства. Вызвал и меня. Встал я раненько и думаю – схожу на всякий случай помоюсь-освежусь в озере. Да пока полоскался кто-то белье я костюм упер. Куда денешься? До темноты в кустах прятался. А Пятаков тем временем уехал. Потом всех кто с ним обдался – потянули. А мне ничего. Вот и суди сам – все равно как бог спас.”
Его систематически, хотя и безуспешно, прорабатывали за низкое извлечение молибдена. Иду я по заводу – навстречу летит сияющий Антоновский. “Вот, Наум Соломонович, что значит настоящий химик! Фалеев сделал анализы и что же? Извлечение сто двадцать процентов!” “Плохи твои дела Евлаша. Когда извлекал семьдесят – только били, а за сто двадцать – в кулики произведут и в тюрьму посадят.” Нужно было видеть лицо моего остолбеневшего собеседника.
Невоздержанность Антоновского в принятии горячительных напитков – рождала легенды. Однажды он не попал на слет ударников: ходил кругом клуба на четвереньках и не ног найти входную дверь. Директорствуя в Балхашском техникуме организовал столь бурный выпускной вечер, что был избит признательными питомцами. Добравшись домой после обильных возлияний. в полном облачении залезал в наполненную водой ванну и т.д; и т.д.
На Балхаше все это терпели и превращали в шутку. Но, когда Евлампий перебрался в Москву – направили, на принудительное лечение. Однако, по пути в больницу Евлампий резня в последний раз вкусить радостей жизни и вместо приемного покоя попал в морг.
Я далек от мысли в какой-либо мере оторачивать Антоновского. Но таким он был и таким его следует принимать. Еще раз подчеркну, что именно Евлампий Иванович был инициатором Флотационного извлечения молибдена из балхашских руд; это его заслуга неотъемлимо останется за ним. Специфичность же его поступков и безалаберность в работе были в известной мере элиминированы Власовым, поставившим во главе молибденовой фабрики нашего питомца и ближайшего ученика Л.Б.Левенсона – Валентина Юлиевича Бранда (1925), известного самым широким кругам техников строительством и пуском Кировской апатитовой фабрики. Сюда же был привлечен приехавший с нами Георгии Алексеевич Осолодков (1935) опытный и серьезный флотатор, один из окружения Константна Федоровича.
Как уже упоминалось, начальником гидромолибдевового цеха был Н.А.РОВСКИЙ (1940) – один из славной 95-ой группы.
В период дипломирования мы специализировали его по молибдену и он хорошо разбирался в вопросах технологии, хотя к моменту пуска и не имел еще необходимых навыков практического ее осуществления. Впрочем, работая в альянсе с нами, особенно с Софией Михаиловной Болотиной, он достаточно быстро восполнил этот пробел.
Ровский прожил на Балхаше несколько лет. После войны я встретил его в Мончегорске в составе бригады Госконтроля. Он выпивал, бахвалился своей властью, но был явно не на высоте положения. Начальники цехов жаловались, что применяемые Ровским приемы ревизии заимствованы из арсенала следователя средней руки, разоблачающего заведомых жуликов. Больше мы не встречались.
Я уже упоминал, что на Балхаше встретился с И.Э.Марголиным (1925), осуществлявшим авторский надзор за выполнением проекта гидроцеха. Исая Захаровича я знал еще по нашим студенческим годам – он был механиком. Небольшого роста, подвижный, чрезвычайно остроумный с мгновенной реакцией и чувством собственного достоинства – он всегда мне импонировал, хотя в те времена мы были только знакомы, а близко сошлись лишь на Балхаше.
Левенсон обращается к своему студенту Марголину: “Послушайте Захар Исаевич”… Марголин обиженно перебивает:
“С вашего позволения меня зовут Исай Захарович и я был бы весьма признателен, если бы вы это запомнили.”
Мои ребята бывали в восторге, когда Исай Захарович заходил к нам домой и с упоением слушали его повествования. Особенно поражало их, что, обладающий абсолютной памятью и блестяще знающий английский язык, Марголин мог воспроизводить целые страницы английских классиков.
Культурнейший и умнейший человек, он вместе с тем иногда проявлял потрясающую непосредственность. НИТО цветной металлургии премирует Марголина по своей общественной линии за какую-то техническую разработку тысячей рублей (в старых деньгах). Автор, отлично зная, что подобный дует расценивать только как символ признания, тем не разочарованно роняет: “за такое дело одну тысячу – лучше было ничего не давать.” Он не был стяжателем и сказал больше для острого слова, а резонанс получился огромный.
Блестящий, оригинально мыслящий проектант и исследователь , всегда стремящийся глубоко проникнуть в существо вашей – Марголин по заслугам получил степень кандидата технических наук, а затем, кажется за труды по обогащению в утяжеленных средах, был увенчан степенью доктора технических наук.
Жизнь сложная штука. Несмотря на глубокие симпатии, я на протяжении ряда лет не встречался с Исаем Захаровичем, осевшим после войны в Москве. И мне осталось только скорбеть о безвременной кончине этого чудесного человека и хорошего товарища.
Обходя прочие цеха завода и сталкиваясь в повседневной жизни я познакомился с огромным количеством людей.
С чувством глубокой симпатии вспоминаю Михаила Исаковича Городецкого – тогда еще совоем молодого, выдержанного, корректного и безусловно талантливого инженера обогатителя.
Вспоминаю добрым оловом помогавшего нам главного механика завода Гитгарца – высокий, приятного облика, общительный человек и интересный собеседник, он невольно обращал на себя внимание окружающих; свидетельством тому, в частности, упоминание его фамилии в воспоминаниях В.С. Емельянова!
Обращал на себя внимание всегда занятый начальник плавильного цеха И .И .Иванов. Многими годами позднее И.А.Стри- гин как-то рассказал следующий эпизод. “Иванов, работая у В.А.Ванюкова, попал в беду: попросту его посадили. Иду по улице, а по другой плывет Владимир Андреевич, увидел меня машет палкой и кричит: “Стригин, а Стригин – слышал, что эти мерзавцы сделали? Ивана Ивановича посадили!” Я не знал куда деться… Старик же до тех пор осаждал разные высокие инстанции, пока не добился освобождения Иванова.” Добавлю от себя, как современника: такой поступок требовал большого мужества. Ведь 1937 год.
Лет через пятнадцать я встретил Ивана Ивановича в Норильске. Он, считая даже по местным нормам (Мне довелось присутствовать на заседании актива, где заведующая Норильским горздравом сетовала, что количеству спирта, потребляемого на душу населения – их город занимает первое место в Союза.), много пил и был на вторых ролях. И я испытывал чувство глубокой жалости, когда по вечерам, всегда сильно на взводе, он заходил к нам в номер с робкой просьбой к моим спутникам составить партию в шахматы.” Чувствовалось, что Иван Иванович очень одинок и страдает от этого;
Но вернемся к сонму прибывших из ЛГИ; Как и следовало ожидать дело нашлось не только основным работникам, но и членам их семей – по крайней мере тем, кто этого хотел Значительная часть осела в молибденовом гидроцехе. обеспечивая руководство и контроль всех стадий производства; Масленицкий и Кричевский занялись незадолго перед тем открытыми саякскими кобальтовыми рудами. Кое-кто попал в центральную химическую лабораторию завода; Дети пошли в школу. Словом все, казалось бы, встали на свои места;
В сентябре, октябре и, пожалуй, даже ноябре мы ощущали войну по пульсу заводской работы, но газетам и радиосообщениям слушать которые ходили в ближайший сквер: радиоприемники и частные, и ведомственные были изъяты. Других физических проявлений войны в те месяцы на Балхаше не наблюдалось. Но, и днем, и ночью, нас, веривших в прозорливость и непогрешимость Сталина больше, чем наши предки в богов, нас, убежденных в том, что любые внешние враги будут биты советской армией на их территории – терзал один и тот же мучительный вопрос: как воина могла принять такой нежданный и странный оборот; И, хотя объяснение этого только неожиданностью нападения не представлялось исчерпывающим – это не колебало уверенности советских людей в конечный победе, определяя тем самым их образ мыслей и поведение, готовность к неизбежным лишениям, героическому труду и безграничному самопожертвованию.
С Ленинградом с момента нашего отъезда связь оборвалась. Наши телеграфные запросы оставались без ответа. Деньги, которые институт должен был перевести нам, не поступили; впоследствии оказалось, что это злостный демарш бухгалтера Зельдина, Вдруг письмо со штампом ЛГИ, В страшном волнении вскрываю его дрожащими руками; Три-четыре строки: удерживать у Фалеева алименты и переводить их его бывшей жене.
Узнаю о прибытии на Балхаш первого ленинградца – отца сотрудницы местного ботанического сада. Тотчас же бросаюсь туда. Некто Петров – в прошлом механобровский хозяйственник, последнее время – заместитель директора завода Сев- кабель. От него впервые узнаю о блокаде, голоде, обстрелах, бомбежках, непоколебимости и героизме защитников города Ленина – от мала до велика. Узнаю как на территории Севкабеля, где, казалось бы, нет ни одного чужого человека, взвиваются сигнальные ракеты за которыми следуют прицельная бомбардировка завода и пожар склада обмоточных материалов. Оказывается, что такие же демарши не редкость и в других местах, в том числе на территории Горного института.
После месячного молчания от руководства и ученых института – Н.П.Асеева, К.Ф.Белоглазова и других – начинают поступать телеграммы о готовности выехать на завод тех иди иных групп сотрудников, если, разумеется, поступит вызов, но, как увидите далее, о положении Ленинграда – ни одного слова. И к великой чести И.А.Стрнгнна и И.П.Щербака – ни одно из предложений не остается без внимания и соответствующей реакции.
Прежде всего вызываются задержавшиеся в Ленинграде участники наших работ. Получаем телеграфные ответы.
4 октября. “Бригада Белоглазова выедет первой возможности. Оформите вызов Наркомате, включите меня. Краснов.”
8 октября. “Группа выедет первой возможности. Оформляйте вызов наркома получение двух вагонов классного товарного. Горный Белоглазов.”
Удивительно! Из блокированного Ленинграда телеграфируют о вагонах! Какая убежденность в том, что прорыв блокады – вопрос дней! Но в тот момент мы не удивлялись, поскольку о блокаде решительно ничего не знали.’
Щербак телеграфирует ГУУЗ’у Наркомугля в Пермь, но получает равнодушный ответ: “Вопросу командирования бригады Ленинградского института обратитесь Москву.”
Тогда, через головы начальственных инстанций, Щербак посылает соответственно мотивированный вызов непосредственно Ленинградскому Совету и это оказывается вполне действенным. Балхаш знает вся страна и отказа ему нет.
5 Ноября. “Могу выехать без оборудования вместе Блюмкиным Красновым Фрейде молнируйте согласие. Белоглазов.” Тотчас же отправлен положительный ответ. Сопровождающие Белоглазова два обогатителя и химик-аналитик действительно остро нужны заводу.
По просьбе Н.П.Асеева 27 ноября послана телеграмма председателю Ленсовета Попкову. “Выполнения срочных заданий просьба дополнительно направить Балхашмедьзавод заслуженного деятеля науки профессора Асеева, профессора Андреева, сотрудников Гороховского, Недолуженко, Николая Родионова примем семьями. Директор Балхашмедьзавода Щербак.”
14 Октября. “Выезд меня семьи желательно бы оформить через наркомат обороны лучше правительственной телеграммой Соловьев.”
Милейший Петр Павлович сильно переоценивает наши возможности: вызов через Наркомат обороны нам явно не но плечу. Но вызов завода послан – известный специалист по минераграфии, Соловьев с несомненной пользой может быть приобщен к работам по Саяку.
29.Ноября. “Телеграфируйте возможность приезда Балхаш. Случае согласия нужен вызов центра. Профессор Дололиво Добровольский.”
Мы бесконечно рады. Виталий Владимирович, которого мы все так ценим и любим – жив и здоров. А ведь он о первых дней войны был в Народном ополчении. Тотчас же шлем вызов завода и получаем афронт.
11 Декабря. “Телеграмму получил, приезд работы Балхаш согласен. Выезда Ленинграда необходим правительственный вызов персонально. Доливо Добровольский.”
К этому времени мы уже осведомлены о положении Ленинграда – блокаде, “дороге жизни,” ограниченных эвакуационных возможностях. Поэтому требование вызова более высоких инстанций не представляется неожиданным. Но вызов “правительственный,” т.е. правительственными телеграммами, может исходить только от лиц занимающих служебные посты заместителей министров и выше.
Молния из Ленинграда от восьмого декабря 1941 года гласит: “Прошу срочно оформить вызов через наркомат основного коллектива научных работников количестве около сорока человек вместе семьями восемьдесят человек тчк При необходимости выезжайте Свердловск Молотов Емельянов.”
По моей настоятельной просьбе Щербак в моем присутствии говорит по телефону с Наркомцветметом, но получает ответ, что для эвакуации института требуется решение правительства.
Молнирую Наркомуголь, получаю ответ, датированный 17 декабря 1941 года №33-3758. «ГУУЗ Наркомугля сообщает, что до получения вашей телеграммы Наркомугль вызвал из Ленинграда 13 научных работника горного института вместе с их семьями. Дополнительный вызов научных работников из института в настоящее время нецелесообразен. Начальник ГУУЗ`а Наркомугля А.Дубровский”.
Доцент нашей кафедры Б.К.Никифоров в это время работает главным инженером СУМЗ`а, т.е. в непосредственной близости от Свердловска. В ноябре я получил от него телеграфный запрос. “Где Асеев Белоглазов чем помочь.” Но вызов наших учителей был уже обеспечен мною по линии Балхаша. Теперь я молнией передаю Борису Константиновичу телеграмму Емельянова и прошу, связавшись с руководящими работниками наркомата нашими питомцами – начальниками глав ков Бубоком, Крыловым, Федоровым – идти по начальству и добиваться соответствующего решения. Необычный для служебной переписки взволнованный текст моей телеграммы, вызывает иронические замечания, но, вложив в это дело весь пыл души своей, Борис Константинович сделал невозможное.
Телеграмма первая. “Десятников отправил вызов работы Наркомцветмете: Герман, Асеев, Оболдуев, Андреев, Белоглазов, Трушков, Чураев, Звонарев, Доливо, Порфиров, Корольков. Вызова остальных необходим твой приезд. Никифоров.”
Телеграмма вторая. “Молния подписью Антропова отправлена сегодня. Никифоров.”
Петр Яковлевич Антропов – первый заместитель наркома цветной металлургии СССР, Димитрий Терентиевич Десятников – тоже замнаркома; соответственно вызовы правительственные, такие какие требуются.
Телеграмма, третья. Замнаркомуголь вызвал себе 22 человека. Телеграммы Горком копия институт вашему списку плюс Доливо досланы семнадцатого. Никифоров.”
Может возникнуть вопрос – зачем я воспроизвел текст стольких телеграмм. Но, во первых, я привел лишь небольшую, случайно сохранившуюся у меня часть их. А во вторых этот лаконичный материал лучше характеризует Щербака, Стригина, Никифорова и других, чем страницы посвященных им общих фраз. Характеризует и время.
В декабре к нам приезжают Константин Федорович, аспирант Г.В.Блюмкин, преподаватели Д.А.Краснов (1930), А.Н. Сочнев и А.С.Терпогосян. Первых трех завод действительно вызывал и эффективно устраивает на обогатительной фабрике, четвертый – примазавшийся, а последний – авиазаяц. Да, авиазаяц! Аршавир Саакович отправился на аэродром провожать отъезжающих в надежде, что у кого-нибудь из них окажутся нереализованные хлебные талоны. Но на аэродроме объявлена тревога и, чтобы скорее отправить самолеты, производят посадку без проверки документов; Аршавир Саакович как есть влезает в самолет и в конечном итоге оказывается на Балхаше.
С Константином Федоровичем прибывают сын Никита, тетка Люба, чуть позднее племянница Марианна Мусса Бековна Хаджи Кассумова. Прочие тоже либо с семьями, либо вскоре заполучают их сюда. Завод всем дает жилплощадь в нашем же доме. Легкая заминка только с Константином Федоровичем; Завод выдает для его семьи ордер на отдельную квартиру, а Горсовет одновременно выписывает ордер на ту же квартиру руководителям московского камерного театра Таирову и Алисе Коонен. Поскольку же от завода до города существенно дальше чем от Горсовета – артисты первыми оккупируют квартиру своими чемоданами. Это решает дело и мне остается, только слабое удовлетворение не ходить на их спектакли. Впрочем Белоглазову тотчас же предоставляется другая площадь в нашем же доме.
Несколько позднее – в январе 1942 года – на Балхаш приезжает семья Орловых и глава ее получает назначение по старой специальности – заместителем начальника продснаба.
Приезжают и некоторые другие; назову двоих. Первой появляется Нина Николаевна Куликова (1944) – одна из трах студенток вологжанок с таким именем, отчеством и фамилией, одновременно учащихся в институте на металлургической специальности, но не состоящих даже в дальнем родстве. Ев я имею удовольствие видеть каждый год – приезжая в Ленинград никогда не проходит мимо и большое ей спасибо за это.
Вторым прибывшим оказался молодой инженер Поляков (1941). Врачи признали его безнадежным и не подлежащим эвакуации. Но студенты спрятали в грузовике между своими чемоданами,
довезли по дороге жизни до Волхова, а затем до Вологды и сдали отцу – врачу из Данилова. Оправившись Поляков снесся со мной и тут же получил вызов завода. После многих лет работы в Казахстане он сейчас директорствует на Рязанской заводе цветных металлов.
Не думайте, что все это делалось заводом только из филантропических побуждений. Нет, каждый давал определенную отдачу производству, в частности Краснов в качестве техрука медеобогатительной фабрики, а Блюмкин – сменного инженера той же фабрики. Последний был даже долгое время в передовиках производства: помимо административных талантов он, предвосхищая грядущие веления начальства, ориентировал процесс то на богатые концентраты, то на высокое извлечение меди. В последующем и Блюмкин, и Поляков были призваны в армию.
Несмотря на свою “физическую” направленность пристроился и Терпогосян, занявшийся котрелем. Но с Сочневым – физиком, вросшим в магнитную сепарацию и потому мнящим себя полноценным обогатителем, человеком упрямым, с претензиями, но без элементарного знания производства, склонного к несуразным, но одиозно преподносимым идеям – приходилось очень трудно. Он пристроился к Саякской проблеме и вносил в это дело существенную путаницу.
Вызывает меня Власов. Разворачивает бумажку и с величайшими предосторожностями показывает три крупинки по сравнению с которыми маковые зернышки – голиафы. Сочнев докладной запиской сообщает о своем открытии: весь саякский кобальт представлен открытым им новым магнитным минералом. Отсюда вывод: ничего не нужно строить, поставить небольшой магнитный сепаратор и проблема получения кобальтовых концентратов – решена. Все, разумеется, умозрительно и совершенно по детски.
Вызываем Сочнева. “Почему вы думаете, что это кобальтовый минерал?” “Совершенно убежден, ничего другого быть не может.” “А почему вы думаете, что это единственный кобальтовый минерал?” “Если не единственный, то во всяком случае концентрирующий основную часть кобальта.” Большего добиться не удается.
“Что делать?” – опрашивает Власов. “Потребовать получения концентрата в количествах достаточных для химического анализа. Если окажется новый, да еще превалирующий над другими, кобальтовый минерал – назвать сочнитом. Если утверждения Сочнева не подтвердятся – выкинуть на заводскую ограду и минерал и его первооткрывателя.”
Большего количества материала Сочнев не представил, но по мягкости душевной Власов не последовал моему совету. С прочими таких камуфлетов разумеется не было.
Вернемся, однако, к нашему небольшому, но по тому времени прекрасно запроектированному и построенному цеху. В первых числах ноября мы произвели его приемку. Технологическая часть была в полном порядке, а строителям, как сказал Стригин, “тоже нужно сделать праздник.” Впрочем отмеченные в акте относительно небольшие строительные недоделки, не взирая на клятвенные заверения, так и не были устранены в последующем.
Втечение полутора месяцев, предшествовавших приемке цеха, мы с С. М. Болотиной, Г .И. Федоровым и Н.А.Товским обсудили все детали пуска и тщательно подготовили основной paбочий состав. В результате первый цикл нового производства с выдачей конечного продукта запланированного нами качества был завершен точно по графику в семь суток.
Я семь суток не выходил с завода, спал на первом попавшемся свободном столе по два-три часа, оброс и выглядел довольно, дико. Дневал и ночевал в цехе Федоров. Софья Михайловна, совершенно забросив своего Лешку, тоже работала часов по шестнадцать, а то и больше.
Почти все время с нами был Исай Захарович. И пощады запросил только самый молодой из нас – Ровский, не выдержавший такого режима. Прочие, инея дублеров, работали нормально, но некоторые рабочие совершенно добровольно и без всякого понуждения не считаясь с временем делили с нами все тяготы.
В период пуска не было ни одной сколько-нибудь существенной неполадки, ни одного нарушения трудовой и технологической дисциплины. Коллектив цеха – пиромужчины и гидроженщины – оказался на высоте.
“Без ружья и без гранаты
И от фронта в стороне
Эти люди как солдаты
Тоже были на войне.”
(С .Михалков)
Показательно, что И.А.Стригин, ежедневно обходивший нам цех, ни разу не имел повода для неудовольствия.
Более того, механобровские проектанты признали в свое время показатели процесса, представленные нами, излишне оптимистичными и существенно откорректировали их в проекте. На самом деле показатели производства точно совпали с прогнозом исследователей, а потери молибдена по всему цеху оказались поистине мизерными.
Итак, технология и оборудование цеха были совсем в течении одной недели. Некоторые мои спутники полагали, что мы напрасно “порем горячку.” Но какая же это горячая если работа идет в высоких темпах точно по графику без срывов и штурмовщины. Так и надо действовать, чтобы вести за собой, а не расхолаживать окружающих.
Все это в сочетании о том, что Балхашский молибденовый цех был первым новым производством в цветной металлургии, введенным в эксплуатацию во время войны, привлекло широкое внимание. В цехе появляются секретари Балхашского горкома – в их числе питомец ЛГИ и милейший человек обогатитель Головашкин (1932), секретарь ЦК Казахстана Абабков, работник ЦК Свядощ и другие.
Обстоятельно осмотрел цех заехавший на Балхаш профессор Владимир Андреевич Ванюков. Хорошо зная нас по педагогике и работам в области никеля – он до конца дней своих тепло, дружественно и о полным доверием относился ко мне. Были в другие московские профессора: одно время директорствовавший у нас горняк А.Ф.Суханов и обогатитель И.М.Верховский. Илья Мойсеевич выехал из Москвы в Алма-Ата в тревожный день массовой эвакуации Москвы шестнадцатого октября, чуть ли не в вагоне метро, без вещей, но о неразлучной
скрипкой. На Балхаш он приехал для организации отделения Цветной металлургии и я оказался председателем этой организации.
Забрел эвакуированный на Балхаш горный инженер – профессор Андрей Прокофьевич Иванов (1896). В студенческие годы он принадлежал к “золотой” молодежи и выведен (под псевдонимом) главным отрицательным персонажем повести Трика. В последующем известен как дельный специалист, но прожигатель жизни. По службе значился сначала Ивановым тринадцатым, затем Ивановым седьмым, но больше. известен как Иванов блистательный и Иванов великолепный; На Балхаше в дни войны был глубоким, жалким и беспомощным стариком, загоравшимся только при воспоминаниях о былом: “Н был одним из организаторов институтских балов; К нам приезжала балерина Петипа и всегда выбирала меня своим кавалером.”
Цех должен был перерабатывать молибденовые некондиции всех обогатительных фабрик и такие материалы ухе поступали на БМЗ, Некоторое время я продолжал руководить технологией, но убедившись в правильности всего декларированного нами об универсальности и эффективности метода, в равной мере пригодного для передела любых полупродуктов, в стабильности процессов и показателей извлечения – передал все на ходу Ровскому. Федорову – старшему мастеру пироотделения и Софье Михайловне, назначенной техруком цеха. Дело от моего отдаления ни в какой мере не пострадало, а я обрел некоторую свободу действий.
Это последнее оказалось как нельзя более своевременным. Во первых, надлежало проверить дела с вызовами ленинградцев. Во вторых, наш доцент Борис Константинович Никифоров – в то время, как я уже говорил, главный инженер Средуралмедьзавода – телеграфировал, что Наркомат цветной металлургии, находившийся в Свердловске, озабочен извлечением платиноидов из эвакуированных в Березовок шламов Североникеля. Следует заметить, что в 1940—41 годах ЛГИ разработал простой и эффективный метод извлечения драгметаллов из шламов электролиза никеля. Примерно за месяц до войны мы о Петром Димитриевичем Трусовым ездили в Мончегорск, доложили здесь наши работы, в течение двух-трех дней в содружестве с местными проектантами обсудили и очертили контуры соответствующего цеха, получили одобрение техсовета комбината и утверждение начальника, комбината М.М.Царевского.