Жизнь. Уральцы организуют извлечение платиноидов.
Мне много раз приходилось во время войны ездить из Казахстана и Сибири в Свердловск, Москву и на заводы. Каждый такой вояж имел свои специфические черты, но все они уподоблялись скачкам с препятствиями. В ту первую поездку в наш вагон подсели в Караганде два известных деятеля горного дела – академик Александр Семенович Ильичев и член корреспондент Академии Наук СССР Александр Онисимовия Спиваковский – последний в весьма плохом физическом состоянии. В Петропавловске интервал между поездами был часов двадцать и пересадку организовывал я. Спутников моих удалось устроить на это время в учительской комнате железнодорожной школы. Но оттолкнувшись от Петропавловска мы вместо Свердловска попали в Челябинск: ужасное по военному времени место – своего рода полюс скученности и голода. И только благодаря долготерпению Ильичева и его академическим документам мы после двенадцатичасового стояния в очереди отбыли по назначению.
Тут же отмечу, что обратная поездка также была скачками с препятствиями. Правда получение билета в Свердловске удалось без особого труда: начальник вокзала в определенные часы благодетельствовал директорам и профессорам; в результате начальник гигантского цеха, например, Уралмаш- завода – не подходил под эту категорию, а директор магазина – подходил; но мое положение было бесспорным. Однако и на сей раз мы опять оказались в злополучном Челябинска. Мы – это я и главный бухгалтер БМЗ. С профессиональной самоуверенностью мой спутник взял на себя все путевые хлопоты, но в течение полутора суток ничего не смог сделать даже с помощью очарованной им буфетчицы, торговавшей чаем без сахара. В отчаянии я зашел в клетушку дежурного по вокзалу, выбрал момент когда у него не было посетителей и вытряхнул на стол все содержимое моего рюкзака с продуктами: буханку хлеба, кружок колбасы и еще какую-то мелочь. Не моргнув глазом дежурный привычным движением смахнул все это в ящик своего стола и через десять минут вручил мне два билета на ближайший поезд. Да простят мне иудейский Иегова и православная троица эту взятку. Фемиде за давностью происшествия тоже приличествует проявить равнодушие и не снимать повязку со своих вежд.
Был случай, когда моей спутницей оказалась начинающая адвокатесса. Она вдохновенно рассказывала о своей последнем выступлении, “Товарищи судьи – сказала я. Посмотрите на подсудимых. Деньжонки у них вышли. Одежка прохудилась. Сапоги развалились. Да, украли! А что им было делать? Разве лучше если бы они в бандюги подались? И что вы думаете – суд дал снисхождение.” Кстати на сей раз мы ехали почему-то с пересадками в Петропавловске и Кургане; в последнем опять ждали сутки приютившись в. комнатушке бескорыстно отзывчивой железнодорожной семьи.
Помню как во время одной из поездок в Свердловск в полудреме услышал с детства знакомый дорогой мне голос одного из моих немногочисленных подлинно близких друзей Ефима Давыдовича Качурина. Я чувствовал биение своего сердца и боялся очнуться, но это действительно оказался он.
По пути из Орска на Балхаш я сутки ждал пересадки на станции Карталы. От нечего делать забрел в поликлинику и, узнав что здесь работает эвакуированный из Ленинграда ларинголог, без всякой надобности позволил продуть себе уши, лишь бы поговорить с земляком. Доехал до Акмолинска и опять таки ждал сутки. Иду по Акмолинску и на площади вижу вывески Лентранспроект. Длинный барак, посередине коридор, с каждой стороны по пять комнат. Захожу в одну, вторую, третью… Вижу как будто знакомое лицо. С трудом протискиваюсь между столами и спрашиваю: Вы ленинградец? Да. С Васильевского острова? Да. Не бывали ли вы в Горном институте. Окончил Горный. Оказывается однокашник. Здесь же работают две наши студентки. С коллегой коротаю вечер, ночую у студенток на голом полу с портфелем вместо подушки, но сплю отлично. Впоследствие, когда институт оказался в Черемхово, я вспомнил об этих студентках и попросил послать им вызов.
Выезд из Москвы тоже не легок. Обязанный доставать билеты агент Наркомата Цветной металлургии Миссенгиссер относится в нам как в былые времена городовой в нищему. Раза два в день выезда выручал начальник Ярославского вокзала Котов – знакомый мне еще по станции Вятка; В Метрополе продают билеты заранее. Но, не имея ночного пропуска, попадаешь к кассам, когда там уже собралось огромное количество людей и остаешься при пиковом интересе. В поисках выхода, я разработал два абсолютно безотказных варианта. Первый. Приходишь в гостиницу Москва (или другую, расположенную поблизости) перед полуночью и просишь пристанища. Отказ неизбежен, но из вестибюля не выгоняют т.к. хождение по городу ночью воспрещено. Просидев до утра можно возглавить очередь в соседнем Метрополе. Второй вариант. Заночевать в Никельпродснабе, помещавшемся рядом с нынешним магазином “Детский мир;” здесь можно даже хорошо выспаться и далее действовать в том же плана. Оба варианта оказались безотказными и, помимо меня, ими с успехом пользовались некоторые мои приятели, в частности, Б.В.Дроздов.
Привыкнув, что получение железнодорожного билета требует неизменного изощрения применительно к обстоятельствам, и оказавшись в Акмолинске на пути в Караганду, я пошел в Управление дороги просить бронь. В пассажирской службе меня уверяли, что билетов сколько угодно, но я не поверил и настоял на своем. Оказавшись затем единственным у билетной кассы я поверг кассира своей бронью в величайшее изумление.
Итак, в конце декабря I94I года я приехал в Свердловск в находившийся там Наркомат цветной металлургии. Поселили меня, в получившем тогда у цветников широкую известность, подвале на улице Сакко и Ванцетти и, из уважения к профессорскому положению, дали талоны на двухразовое питание, довольно скудное, но при наличии ремешка, который можно постепенно подтягивать, обеспечивавшее все же возможность бренного существования. Многим приходилось гораздо хуже.
В этом же подвале обитал, например, сотрудник ВАМИ Тулъчинский, которому полагался только завтрак. Каждый вечер он ходил в театр и, когда возвращался, мы становились свидетелями, примерно такого диалога. “Что видел?” “Вильгельма Телля.” “А подо что он пел?” “Под коржики.” Оперный театр пустовал и для привлечения публики в буфете на каждый билет выдавали один коржик или одну булочку и т.д. Тульчинский смотрел спектакль, но многие, побывав в буфете уходили.
В Наркомате меня встретили очень хорошо. Одобрили работу по гидроцеху и разразились соответствующим благодарственным приказом. Помогли утвердить в Наркомате черной металлургии технические условия на новую продукцию и разрешить некоторые волновавшие завод вопросы, шесте с тем цветники очень просили помочь с организацией передела никелевых шламов в связи с острейшей потребностью в платиноидах.
И вот я в Березовске в эвакуированном сюда Гипроникеле. Вместо помпезных банковских палат – двухэтажный бревенчатый дом, но основной костяк сохранен, институт работает, а от размещения ряда сотрудников в заводских филиалах – проектирование стало, вероятно, даже плодотворней. Директорствует Петр Ефимовия Бельский – ныне возглавляющий проектную контору Гиредмета. Главный инженер – наш питомец Сергей Димитриевич Шереметьев (1931) – отдавший Гипроникелю всю свою жизнь и ныне, вот уже -на протяжении двух десятилетий, возглавляющий его.
Передел шламов – вотчина Бориса Валерьяновича Дроздова. Это тоже мой хороший ленинградский знакомый, интересный, хотя несколько экстравагантный человек и весьма эрудированный специалист. В Гипроникеле он сначала был главным инженером норильского проекта, а после войны долгое время руководил исследовательской частый. Докторская диссертация Бориса Валерияновича посвящена вопросам электролиза никеля. Последние годы жизни возглавлял кафедру общей химии в одном из Ленинградских вузов.
Больше ученый, чем практический деятель, к тому же несколько фантазер – он частенько принимал желаемое за действительное и в этом отношении его приходилось поправлять. Но некоторые его поступки поражали своей практичностью.
Так, прибыв в Березовск одним из первых, он умудрился закрепить за собой большую лесную делянку и не только на все годы пребывания здесь обеспечил себя топливом, но бескорыстно помогал в этом товарищам и, как говорили, даже своему институту.
В Березовске Дроздов жаловался на плохое обслуживание.
“Я понимаю, мало конструкторов, мало и плохие машинистки – это естественно. Но курьеры! Всем нужны продовольственные карточки и должности курьеров стали монополией начальственных дам. Видели на скамье под лестницей сидит четверо?
Это все курьеры! Принесешь пакет, расшаркаешься, поинтересуешься здоровьем и осторожно осведомляешься не пожелает ли кто-нибудь из medames снести пакет на почту. Но как посмотришь на презрительно поджатые губы – торопишься извиниться за беспокойство и бежишь сам. Принимают за должное”…
Борис Валерьянович не был ни храбрецом, ни трусом. К некоторой экспансивности Дроздова мы привыкли и не реагировали на нее. Но однажды он все же испугал меня до смерти. Иду по Мончегорску, навстречу летит возбужденный Дроздов и кричит издалека: “Наум Соломонович, слышали? Берия – враг народа!” Такую вещь мог сказать только сумасшедший.
Я схватил его за плечи, тряхнул со всей силы и, хотя мы никогда не были на ты, прошипел: “Молчи дурак, жизнь надоела!” Впрочем на сей раз он был прав.
Мы всесторонне обсудили с Борисом Валерьяновичем проблему передела шламов. Осмотрели прекрасное здание неработающей бегунной золотоизвлекательной фабрики. Прикинули варианты размещения оборудования. Рассмотрели наши предложения совместно с руководством Гипроникеля и треста Березовскзолото (управляющий – Собачкин, главный инженер – Шавкин) и, оформив соответствующую документацию, отправились в министерство.
Согласованные предложения рассматривал заместитель наркома по драгметаллам Димитрий Арсевтиевич Бочков – живой, подвижный, веселый, увлекающийся, остро любящий жизнь. о решительным и независимым характером. Он только что вернулся из поездки по уральским заводам и оживленно делился впечатлениями. Спутником Бочкова был заместитель председателя техсовета министерства Роман Лазаревич Веллер – плотный, представительный и обходительный мужчина о приятным открытым лицом, уверенными, неторопливыми, округлыми движениями, ясным умом и феноменальной памятью, культурнейший человек с самыми разносторонними познаниями, знаток цветной металлопромышленности, тончайших перипетий ее создания и развития, ее кадров, тонкий дипломат и умелый кормчий по бурным водам служебных и житейских морей. “Никогда больше не поеду с Веллером – смеялся Бочков. В золоте меня знают, а в прочих местах все принимают Веллера за заместителя наркома, а меня за его секретаря. Нечего сказать, положеньице!”
Впоследствии, неполадив с руководством министерства, Бочков оказался директором Уфалейского завода. Женат он был, кажется, на бывшей водительнице его машины. Я видел как-то эту красивую и, как мне показалось, умную и обходительную женщину.
Внимательно ознакомившись с нашим представлением, Бочков утвердил его и дал распоряжение Гипроникелю приступить к проектированию. Главным инженером проекта назначили Б.В. Дроздова. Тотчас же появился начальник строительства будущей установки некто Белов, затем техрук Клюшников и некоторые другие персонажи.
Само собой разумеется, что создавшееся благоприятное положение надлежало использовать в интересах института;
По моей просьбе Бочков послал правительственную телеграмму председателю Ленсовета Попкову с вызовом еще одной партии институтских работников; но уже не на Балхаш, а в Свердловск. Среди вызванных были профессор Оболдуев, доценты Порфиров и Корольков, а также Орлов, Попов и другие.
Так была отправлена последняя телеграмма с вызовами. В совокупности своей они охватили несколько десятков человек, а с семьями и того больше. Другое дело, что эти вызовы удалось использовать лишь частично и полная эвакуация института состоялась лишь в середине марта 1942 года.
Во время пребывания в Свердловске мне пришлось несколько раз ездить в Березовок. Стояли лютые уральские морозы, а я был одет в ватник и ботиночки без галош. Но расстояние небольшое и, как говорят, “до случая” все обходилось благополучно. и вот, однажды, вместо легковой машины прислали крытый грузовичок, шофер же, встретив приятеля, решил довести его до Уралмашзавода, а это в противоположной сторона. В результате продолжительность поездки возросла более чем вдвое.
Я долго и мужественно крепился, но затем одолела дрожь, застучали зубы, словом стал по настоящему замерзать.
Со мной ехали две дамы, одетые, как полагается по местному климату. В темноте нашего ящика я о трудом рассмотрел, что они молоды и миловидны. Но теперь я познал и щедрость их души. Видя мое безрадостное положение они сняли свои шубы, усадили меня посередине и, завернувшись втроем в их две шубейки, мы добрались до управления Березовскзолото. Дамы мгновенно соскочили с машины и с веселым смехом исчезли не дав мне даже возможности поблагодарить их, а я, прижав замерзшими руками к груди портфель – пальцы не гнулись – на втором дыхании добежал до квартиры Белова и, вопреки всем тогдашним медицинским воззрениям, обнимал горячую круглую печь пока совсем не отошел, И благо, что обошлось без последствий.
В Свердловске до меня дошли скорбные вести. Скончался эвакуированный в Пермь профессор Тихон Александрович Оболдуев, а мог бы жить да жить. Умер в блокированном Ленинграде от голода наш сотрудник Григорий Мелетиевич Попов (1928). Погиб другой наш соратник Петр Петрович Порфиров (1926). Единственный балованный сынок своей матери он был несомненным и резко выраженным себялюбцем. Но, когда во время войны жена его родила ребенка, Петр Петрович, как рассказывали очевидцы, отдавал ей большую часть своего скудного пайка; не выдержав тягот эвакуации, скончался в пути, кажется, на станции Верещагино.
В свое время и Порфиров, и Попов были приглашены мною на Балхаш, но не решились оросить свое ленинградское гнездо и ехать. Да и кто мог предвидеть, что произойдет в последующем и в какие решения заложена подлинная прозорливость.
Прошло года полтора. Из Наркомата цветной металлургии мне прислали копию докладной записки березовских деятелей, которые, проверяя наш метод, пришли к заключению, что уже в первой – головной – операции он порочен и не дает необходимых результатов. Иначе говоря – технология никуда не годится и в военное время по нашему наущению зря тратили силы и средства на строительство цеха.
Еду в Свердловск. В Министерстве встречают на грани настороженности и враждебности. Добираюсь до Березовска. Спрашиваю: как проводили испытания? Отвечают: как указано в проекте. Знакомлюсь в деталях. Первая стадия технологии – гидравлическая классификация; в проекте указана необходимая продолжительность отстаивания при статическом отмучивании для столба жидкости в один метр. Незадачливый экпериментатор, моделируя процесс в химических стаканчиках принял Ту же продолжительность отстаивания: все село на дно и тонкую фракцию – объект дальнейшего передела – отделить не удалось. Каких-нибудь полчаса и от навета ничего не осталось. Извините ошиблись. В Наркомате тоже смущенно улыбаются и извиняются, стараясь все обратить в шутку. Чтобы сгладить неловкость бесцельного вызова, пропят дать рекомендации по ряду вопросов и, в частности, ознакомиться о установкой, выплавляющей кобальт из гидроокисей, получаемых разными заводами.
Кобальтовая “установка К” также находится в Березовске. Командует ею молодой, талантливый и чрезвычайно энергичный инженер Брохин. Установка небольшая, с несколькими полулабораторными печами типа Граммолина, но хозяйство разведено по типу больших предприятий и даже со своими техснабом и продснабом. Главное, конечно, не в этом: работает ритмично, дает металлический кобальт, а он абсолютно необходим. Не даром малейшая задержка с поставкой гидроокиси привлекает внимание наркомата и даже наркома.
В последний раз мы посетили Березовский шламовый цех, к этому времени работающий под шифром “установка Ш,” в мае 1945 года. О колорите этой поездки и о встрече, учиненной нашей бригаде в Свердловске в Механобре – я уже рассказывал. Переработав довоенные шламы Североникеля. установка успешно осуществляла передел шламов Норильска. Работа протекала вполне удовлетворительно, хотя в отдельных узлах излишне примитивно.
Примером тому узел опробования. Сидят лицом друг к другу две женщины и в ромбе, образованном их ногами, квартуют богатейший платиноидный концентрат. Спецодежда их насквозь пропитана концентратом. У Белоглазова топорщатся усы. У Фалеева ядовитая улыбка. Кричевский “хмыкает.” Обращаясь к окружающим и, стараясь казаться спокойным, роняю: отрепья этих работниц стоят больше, чем бальный туалет английской королевы. Говорят, что острое слово доходчивее, лучше запоминается и получает больший резонанс. Так или иначе, лет через десяток мне напомнили об этом эпизоде в Москве в министерстве.
Помимо обстоятельных и пространных разговоров нам была задана добрая сотня письменных вопросов и наши письменные же ответы оказались встреченными с удовлетворением. Я бы сказал, что скомпановав надлежащим образом нашу писанину можно было представить оригинальную диссертацию. Руководство Березовскзолото разразилось по поводу нашего приезда благодарственным приказом.