Жизнь. Продолжение.

Десять месяцев я не уделял времени «воспоминания». Великое торжество пятидесятилетия Советской власти, знаменательная дата полуторастолетия со дня рождения Карла Маркса – властно вторглась в наши будни и оставили неизгладимый след в сердце и памяти. Будни же, по обыкновению, были заполнены напряженной плановой и, особенно, внеплановой работой, требовавшей полного напряжения сил, на данном этапе очень хорошо принимавшейся промышленностью, но, к сожалению, мало интересовавшей институтское начальство и прежде всего проректора по науке профессора Б.В. Бокия. Впрочем об этом потом, а сейчас, в дни пятидесятого советского мая, продолжим наше повествование.

В ту ночь мы не могли заснуть – вспоминали судьбы близких. И если первая мировая война унесла из числа их брата отца и брата Беллы, то теперь потери оказались много большими. На фронте были убиты три наших совсем юных племянника. Из выступления по радио Главного хирурга вооруженных сил СССР академика Николая Николаевича Бурденко мы знали о трагической гибели нашего свояка – блестящего хирурга, кандидата медицинских наук, близкого и родного нам по духу Самуила Борисовича Гохберга: финны, захватившие советский полевой госпиталь, пытали и убили его. В блокированном Ленинграде погибли сестра матери – София и два брата отца – Михаил и Евсей. У отца было шесть братьев и две сестры. Прокормить такую ораву дед – часовщик – не мог и двое или трое из них – в том числе Евсей – выросли в еврейском сиротском доме. И по облику, и по характеру Евсюша был точной копией своей матушки Настасьи Соломоновны, имя которой первым упомянуто в моих воспоминаниях, а память нетленна в моем сердце. Человек необычайной доброты, весельчак в стиле Беренжа, он был кумиром детей и общим любимцем. На протяжении многих лет он работал уполномоченным по приемке металлолома и самоотверженным выполнением своих обязанностей заслужил доброе отношение руководителей всех обслуживаемых заводов. В блокированном Ленинграде сбор металлолома потерял свою актуальность и Евсюше выдали пропуск на выезд из города домой в Озерки, замерз где-то между Удельной и Поклонной горой. Мы очень скорбили об этой утрате. У самого моего близкого друга Кринича были убиты два сына. Погибли на фронте ушедшие добровольцами отец и сын Хаунины. Погибла почти половина моих школьных товарищей – в их числе Владимир Степанович Селицкий с которым мы пять лет сидели на одной парте. Погибло несколько сотен студентов, преподавателей и сотрудников института – Петр Петрович Порфиров, Григорий Мелетиевич Попов, Виктор Константинович Белоглазов, Василий Иванович Сорокин, Курицин, Люлько и многие другие.

В конце первого года войны раненый Люлько находился на излечении в Свердловске. В поисках госпиталя я угодил в милицию, но в конечном итоге все же добрался до нашего питомца, как мог ободрил его и выполнил одну просьбу, хотя она и выходила за пределы моих скромных полномочий. В те времена каждый из нас, где бы он не находился, чувствовал себя полпредом Института и это определяло и оправдывало наше поведение. Больше мы с Люлько не встречались.

Курицин был закреплен за спецпроизводством института – в блокированном Ленинграде делал ручные гранаты, начиненные взрывчаткой АК. После получки поел не то жмыхов, не то дуранды. Его видели в парткоме: стоял прижавшись животом к горячей печке – это смягчало боль. Здесь и скончался.

Как живой стоял предо мной наш механик Николай Образцов. В свое время он загорелся страстным желанием посмотреть весь Советский Союз. Приезжал в город, поступал на работу, через три-четыре месяца брал расчет и ехал до следующего интересовавшего его места. За такой образ жизни его ославили летуном и исключили из союза. Попав года за два до войны к нам, он сказал: довольно, пора осесть на месте. Он сдержал свое слово, показал себя умелым механиком и хорошим товарищем. Когда Образцов подал заявление о приеме в профсоюз – вся наша группа, как один человек, встала на его защиту и добилась положительного решения. В первые же дни войны Николай попал на фронт. Ко мне приходила его жена с извещением – погиб смертью героя сражаясь с врагами Родины.

Так прошла ночь. Ранним утром мы пришли на вокзал. Вагоны стояли на крайнем пути, а наши вещи оказались аккуратно сложенными на платформе – и бабушке, и внучкам не терпелось попасть домой. Халтурщик с дровнями, за мзду прямо пропорциональную нашей заинтересованности в нем, помог нам в этом.

——–

Возвращение наших черемховцев к родным пенатам совпало по времени с Ялтинской конференцией, конкретизировавшей планы полного разгрома германского, а затем японского, милитаризма и провозгласившей послевоенное сотрудничество трех великих держав победительниц во имя мира во всем мире.

То, что разрушенные и разграбленные немцами Воронцовский, Ливадийский и Юсуповский дворцы встретили гостей во всем своем былом великолепии – было принято как должное. Более того, когда один из гостей заметил, что в ливадийских коктейлях не хватает лимонных корочек – на следующий же день у входа в кабинет Рузвельта оказалось установленным лимонное дерево с плодами (статья Л. Кричевского в Литературной газете от 24 января 1968 года).

Еще годом ранее мы вряд ли могли бы позволить себе даже такую скромную реакцию на бестактность. Но теперь, когда наша армия громила врага на немецкой территории, – подобная реакция была уместна, значима и, конечно, надлежащим образом понята.

——–

Тотчас же после возвращения в Ленинград дети начали учиться: районо направило их во вновь организуемую показательно-образцовую школу в помещении некогда знаменитого Тенишевского училища, которое в свое время окончил наш академик Д.В. Наливкин. При этом Галина оказалась первой, зачисленной в седьмой класс и тотчас же обрела прозвище «бабушка нашей школы».

Следует отметить, что педагогический персонал далекой провинции был крайне неоднороден по свое квалификации. Учительница гигиены давала совет: «Если болит живот – нужно оттягивать кожу у позвоночника». Учительница географии поучала: «Чем южнее – тем теплее. Значит на южном полюсе по крайней мере в три раза теплее, чем на северном». Учительница естествознания знакомила с «жаваронкой», а на протесты учеников ответила: «не жаворонок, а жаворонка – ведь она птица, а птицы женского рода». Секретарь директора школы, выписывая Гале направление к врачу, спросила меня: «как нужно писать – полуклиник или полеклиник» и была весьма довольна, когда я ответил, что оба начертания этого слова в равной мере закономерны.

Само собой разумеется, что и провинции часть преподавательского состава вполне отвечала своему высокому назначению. Факт тот, что ребята наши, занимавшие ведущее положение в школах Балхаша и Черемхово, и в Ленинграде, после короткого переходного периода, уверенно заняли его. В порядке обмена опытом замечу, что мы никогда не вмешивались в школьные дела детей, развивая у них тем самым самостоятельность и ответственность. Само собой разумеется, что такое воспитание не имеет ничего общего с безнадзорностью.

Из связанных с детьми событий того времени упомяну только об одном. Галя со своими товарищами играла в волейбол в летнем саду. Мяч упал на клумбу. Откуда ни возьмись налетело несколько милиционеров и забрало всю компанию в милицию.

Знакомая девочка, случайная свидетельница происшествия, проследив куда доставили ребят, прибежала к нам. Пока Белла Семеновна дрожащим голосом трепетно вызывала такси, я для внушительности нацепил на пиджак свои  регалии, для действенности сунул в карман все деньги, которые оказались дома, и через четверть часа мы были уже на Конюшенной площади.

Наших школьников мы обнаружили в дежурной за загородкой. Увидя нас они подняли победный крик, которому могли позавидовать даже воинственные ирокезы. Сделав сердитое лицо я погрозил им кулаком и ребята несколько приутихли. Дежурный же, проведя нас в соседнюю комнату, изложил свои претензии. Первое: игра в мяч в Летнем саду воспрещена – за это штраф. Второе: вызывающе ведут себя в милиции – это требует возмездия. Третье: дали неправильные адреса – это развращенность, первый шаг к серьезным правонарушениям. Дежурный показал справку адресного стола из коей явствовало, что только трое – в том числе наша Галя – правильно указали свое место жительства.

Мне разрешили «выкупить» этих троих по двадцать пять рублей за штуку и выпустили их под мою расписку. Освобожденные тотчас же оповестили родителей остальных. И что же оказалось? Все адреса указаны ребятишками правильно, а адресный стол работает никуда не годно. Атакованный родителями дежурный не су мел, следуя совету французов, сделать хорошее лицо при плохой игре, но штрафы по двадцать пять рублей за каждого преступника – взыскал неукоснительно. В городе тогда упорно ходили слухи, что милиция получает премию с суммы собранных ею штрафов; не утверждаю, но допускаю – мы всякое видывали. А вот одно непреложно: случись с ребятами что-нибудь повторно – так легко не отделались бы; ведь в прошлом был привод! И кто поверит, что все обстояло так, как описано выше.

Через несколько дней Галина зашла к своей подруге. Маленькая сестренка долго смотрела на Галю широко открытыми глазами и, наконец, дрожащим голосом сказала: «Я знаю эту девочку. Она с Тезькой в тюрьме сидела!»

Обе дочери мои окончили школу с медалями. Галя, правда не без некоторых, ничем не оправданных, треволнений, была принята на физико-механический факультет Ленинградского политехнического института, а Татьяна – на математический факультет Горного института. Спустя положенное время обе окончили свои вузы, получив диплом с отличием.

——–

Как всегда моя педагогическая работа неразрывно сочеталась с научными изысканиями. К ним мне и хочется обратиться.

Я неоднократно каялся, что не придерживаюсь в своем повествовании точной хронологии; придется каяться и сейчас. Вы, вероятно, помните о Дне Победы, отпразднованном нами в Уралмеханобре, о поездке в Березовск и бальном туалете аглицкой королевы. А ведь настоящее место всему этому именно здесь. Ведь целая поездка была совершенно определенной: ознакомиться с итогами передела шламов электролиза никеля по методу ЛГИ и использовать накопленный опыт для организации аналогичного производства на Североникеле.

Казалось бы дело ясное: метод апробирован в заводском масштабе, да еще на Кольских шламах. Но не тут-то было.

В Гипроникеле у меня был непримиримый враг – главный инженер Александр Николаевич Мельницкий, ведавший технической политикой этого института. Во время войны он работал начальником технического отдела Южноуральского комбината, где в воздаяние своих заслуг получил хлесткое прозвище: «Алик – пакостник», перекочевавшее за ним в Ленинград. Приветствуя меня, он – худой, высокий, с непропорционально маленькой головой – сгибался на значительно больший угол, чем предписано самыми жесткими правилами хорошего тона и люди близко знавшие его предостерегали: жди пакости.

Собственно говоря у Мельницкого были основания к неудовольствию: в своей время, в силу сложившихся обстоятельств, мы отказались пропустить по кафедре металлургии ЛГИ его кандидатскую диссертацию и теперь пожинали порожденные этим плоды.

Используя свой служебное положение, Мельницкий всячески опорочивал наш метод, ориентируя проектантов на неизмеримо более сложный и дорогой – канадский. Всем было очевидно, что такое поведение обусловлено не расхождением технических воззрений и вкусов, а исключительно желанием во что бы то ни стало досадить Грейверу.

Выиграть бой можно было только одним – завоевать симпатию работников Североникеля. И в этом сне более всех помог мой добрый знакомый – начальник кобальтового цеха Владимир Семенович Королев. Оптимистичный жизнерадостный человек, хороший товарищ, энергичный талантливый инженер в совершенстве владеющий техникой и технологией гидрометаллургического производства, Владимир Семенович построил в своем цехе опытную установку, давшую нам возможность наглядно продемонстрировать простоту, неприхотливость и надежность метода во всех его немногочисленных звеньях. Работники Североникела – уверовали, но Гипро, сиречь Мельницкий, остался непоколебим.

Заседание в Мончегорске. Мне предоставляют кресло главного инженера, которое в данной ситуации больше похоже на скамью подсудимых.

Докладываю результаты работ, иллюстрирую их чертежами, диаграммами, цифрами. Идет деловое обсуждение, выяснение технических деталей. Мельницкий брызжет слюной; впрочем вся аргументация его сводится к тому, что американцы не глупее нас, но делают иначе, а потому поверить новоявленным отечественным пророкам – значит встать на путь авантюры.

В основе нашего способа – выделение тонкой фракции материала, которая, в силу физической природы своей, относительно легко поддается химическим воздействиям. Александр Николаевич решительно опровергает самую возможность этого. Я достаю из кармана пакет с тонкой фракцией материала, показываю ее присутствующим, подношу ко рту, легкое незаметное дуновение и на листе бумаги не остается ни одной крупицы. Все непроизвольно откидываются на спинки своих стульев, но я успокаивающе говорю: «Не бойтесь, сколько бы мы с вами здесь не заседали ни одна частица не сядет на ваши белоснежные воротнички. Теперь, дорогой Александр Николаевич, надеюсь вы поняли в чем разница между металлической болванкой и микронниками».

Объявлен перерыв. Многие выходят покурить; я остаюсь на своем месте. Из приемной доносится возмущенный голос Мельницкого: «Оно же не само полетело, я видел, как он дунул!» Меня душит смех.

Заседание продолжается. Выступает Королев. «У отечественного метода один громадный недостаток: он слишком прост по сравнению с канадским». «Позвольте – раздаются возгласы заводских работников – да разве это недостаток?» «Несомненный – откликается  Королев – если бы метод был посложнее, то даже принципиальные сторонники американизма и те давно бы в него уверовали».

Никакого решения принято не было. Когда все разошлись, я набросился с упреками на главного инженера Североникеля Бориса Константиновича Никифорова, просидевшего все заседание с видом стороннего наблюдателя. Но Борис спокойно отпарировал: «А зачем я полезу в драку? Все равно Комбинат сделает по-своему. Нужно было соблюсти декорумы и дали всем высказаться. А теперь начнем действовать так, как находим нужным».

Я восхитился мудрости моего однокашника: хитроумный Улисс с его Троянским конем показался мне провинциальным простачком.

——–

Бориса Константиновича я знал еще в студенческие годы и всегда питал к нему глубокое уважение. На протяжении примерно тридцати лет он был главным инженером двух медеплавильных, медеэлектролитного, оловянного, двух никелевых заводов, перед войной защитил кандидатскую диссертацию и подвизался у нас в качестве доцента, организовал на Алтае, буквально на пустом месте, один из крупнейших институтов цветной металлургии «ВНИИЦВЕТМЕТ». Культурный, разносторонне образованный, с огромным научным, производственным и житейским опытом, осторожный, но отнюдь не робкий, с высокоразвитым чувством ответственности, отзывчивый и человечный – он пользовался общей любовью и уважением.

Из многочисленных талантливых учеников Николая Пудовича, выпущенных в двадцатых годах, первое место неоспоримо принадлежит Береснеку, Иолко и Никифорову. Я горжусь, что все трое мои искренние добрые друзья из категории тех, о ком без колебаний можно сказать – друзья до гроба.

В Мончегорске я был принят в семье Никифоровых как свой. Милейшая Ксения Петровна – жена Бориса – неизменно оказывала мне большое внимание, скрашивавшее мое тамошнее бытие. Как сейчас помню уютную столовую в квартире Никифоровых с идиллическими пейзажами на стенах, разрисованных пленными немцами. Здесь мы коротали многие вечера. Помню как однажды вечером Борис, в связи с неотложными делами, ушел в соседнее здание заводоуправления. Но его слова «пойду поработаю» вызвали неожиданную реакцию сына. После продолжительного раздумья Севка изрек: «Все врет! Сказал, что пойдет работать, а сам пошел в кабинет сидеть». Возможность умственного труда была недоступна ребячьему восприятию.

При наших, к сожалению не столь уж частых, встречах в неслужебной обстановке, Никифоров частенько хлопал меня по плечу и спрашивал: «Ну как делишки, Соломоныч?» Это было отзвуком следующего забавного происшествия.

В конце тридцатых годов студент-дипломант Сидоров представил отчет по практике. На ряду с вполне качественными, порой даже интересными, – и к сожалению не столь уж редки отчеты списанные, формалистичные, наивные, даже глуповатые. Бывали отчеты с претензией на лиричность: «Каждый день мы ходим пешеходом под открытым небом рудного двора» или на иронию: «Кто на ЮУНК’е не бывал, тот и пыли не видал». Но Сидоров навечно закрепил за собой первенстве по безграмотности. Чего стоит, например, такой перл.

«На заводе есть медпункт, но способ лечения один – это мазать ёдом. А если заболит зуп, то нужно записаться в очередь и месяца через два в полнее можно выдернуть. Квалификация врачей ниская, а рабочие используют это в своих интересах: приходят на работу пяные, а установить это невозможно. Отсюда нещасные случаи на производстве, например ожог главного механика штейном, когда крановчик был выпивши».

Наши попытки заставить Сидорова сдать экзамен по русскому языку оказались воплем вопиющих в пустыне: такая мера не предусмотрена существующими инструкциями. Свой дипломный проект Сидоров представил в откорректированном кем-то виде, получил звание инженера и направление на ЮУНК. Здесь он сразу же сделал карьеру: получил назначение заместителем главного инженера по технике безопасности, высоко поднявшее его в собственных глазах.

Именно в это время на комбинат приехал, доцентствоваший тогда у нас, Никифоров. Сидоров покровительственно похлопал его по плечу и вопросил: «Ну как делишки, Константиныч?» Отсюда и пошло…

——–

По проекту комбинатских работников в помещении бывшей котельной бывшего опытного цеха явочным порядком и без специальных ассигнований смонтировали промышленную установку и, успешно введя ее в действие, с первого же дня стали выдавать качественную продукцию. В создании ее творчески участвовали наши соратники Л.А. Кричевский, С.М. Болотина, Г.И. Федоров, И.С. Иванов и работники Североникеля В.С. Королев, Б.К. Никифоров, А.Л. Соколова, Н.В. Цветков и другие. Приказ Министерства цветной металлургии СССР от 4 июля 1947 года констатировал факт внедрения отечественного метода, тем самым признал нашу правоту и дат отпущение грехов. Не думаю, чтобы этот приказ доставил удовольствие нашим оппонентам – поклонникам импортной техники.

Установка наша в несколько реконструированном виде существует до сих пор. Конечно, она не будет вечной, но освободив в свое время от необходимости строить специальный цех – она уже сделала свое дело. Количество рабочих на нашей установке не превышало двух десятков. При канадской схеме требовался огромный цех с четырьмя сотнями рабочих.

Местному начальству нет необходимости заглядывать сюда. Приезжие тоже, как правило, проходят мимо. Но два весьма уважаемых человека, В.А. Флоров и М.С. Береснев, удосужились побывать в нашей живопырке. И отзыв их был однозначен: там все так просто, что и технологии то почти никакой нет. Именно это я считаю высшей похвалой.

——–

Одновременно со шламовой эпопеей, наша Группа вела на Североникеле работы по флотации медно-никелевых файнштейнов – методу, порожденному Иваном Николаевичем Масленицким еще в Черемхово. Работы эти шли быть может не очень поспешно, но весьма успешно и завершились внедрением в 1951 году в Норильске, а пятью годами позднее, уже после выхода Ивана Николаевича из состава нашей Группы, на Североникеле. Выше метод был отмечен как «высокоэффективный и высокоэкономичный, приносящий заслуженную славу его автору и институту». Готов о всей ответственностью еще раз подтвердить эту оценку. Впоследствии выяснилось, что одновременно с нами флотация файнштейнов освоена канадцами. В результате оказались сосуществующими два авторских свидетельства: отечественное и американское. Наше присуждено ранее. Иван Николаевич и по сей день трудится над углубленным изучением и усовершенствованием своего изобретения. На протяжении многих лет его ближайшим соратником на этом поприще был Л.А. Кричевский.

——–

Не знаю как это получилось, но о Леониде Александровиче я пока почти ничего не сказал. До института Кричевский служил где-то на Урале на спиртоводочном заводе и, хотя сам не пил, но ужасно любил вспоминать об этом этапе своей жизни. Обогатитель по специальность – он еще студентов начал подвизаться в нашей Группе. Когда в середине тридцатых годов мы приступили к капитальным работам по Норильску – он выполнил труднейшее поручение: прожил на малообжитом в те времена Таймыре семь-восемь месяцев, отобрал и доставил полноценные пробы руд, концентратов и других продуктов, ставшие основой наших разветвленных исследований. Реализуя идею Масленицкого, поставил в Черемхово первые опыты флотации файнштейна, а затем работал в этом направлении в ЛГИ и на предприятиях до конца своих дней. Изыскания принесли ему степень кандидата технических наук, звание и должность доцента, однако педагогика явно не являлась его призванием; подготовка к лекциям была для него мучением. Между тем пунктуальность, методичность, аккуратность, развитое чувство ответственности делали Кричевского ценным исследователем – во всяком случае в составе нашей Группы и при Масленицком.

Несколько выше среднего роста, полный, с бритой головой и самодовольной физиономией, безапелляционный в житейских суждениях, с претензией на остроумие и склонностью при подходящей ситуации к зазнайству – Кричевский всегда казался мне одним из тех, кто «»доволен вечно сам собой, своим обедом и женой». Имея полную к тому возможность, он никогда даже не пытался по-настоящему углубиться в ту или иную область науки, удовлетворяя свои познавательные потребности проникновением в интимные стороны жизни соприкасающихся с ним людей. Но разработка и внедрение флотации файнштейнов неразрывно связаны с его деятельностью.

——–

Большой вклад в промышленное освоение метода внесли работники отечественных заполярных никелевых комбинатов. В частности, первыми по достоинству оценили его наши однокашники В.Ф. Федоров, Б.К. Никифоров и И.С. Береснев – честь и хвала им за это.

Хочется отметить, что у наших работ по шламам и файнштейнам, несмотря на совершенно различный характер их, есть общая изюминка, которую следует расценить как принципиально новый новаторский вклад в технологию: приемы механического обогащения вторгаются в гущу процессов металлического передела. И общность эта не случайна. Она навеяна основной идеей технологической школы ЛГИ или, точнее, школы Белоглазова: создавать технологию исходя из специфических особенностей перерабатываемого материала, целеустремленно сочетая в оптимальном варианте многообразные приемы обогащения, металлургии и технической химии.

——–

В первые послевоенные годы жили мы в Мончегорске частью в самом городе в небольшой комбинатской гостинице, частью в снесенном ныне одноэтажном домишке на Нижнем Нюде. Начальственные деяния, восполняемые покупаемой на рынке ленд-лизовской свиной тушенкой, обеспечивали наше бренное существование, а выполняемая работа давала полное удовлетворение. Вскоре американская тушенка отошла в область преданий и я не встречал ни одного человека, который пожалел бы об этом.

Хочется подчеркнуть, что отношение к нам «аборигенов» было самое приветливое. Помню, выдалось подряд три выходных дня в ноябре. Канун праздника мы встречали в клубе кобальтового цеха. Было очень оживленно и весело. Королев сорвал аплодисменты лихо сплясав в паре русского. Первый праздничный вечер было многолюдное гостбище у гостеприимных Никифоровых; второй – в семье Оловяновых, глава которых, дальновидный и неизменно благожелательный Павел Алексеевич был тогда парторгом ЦК на комбинате; на третий вечер мы, примерно в той же компании, были приглашены к хозяину комбинатского водо-воздушного хозяйства Никитину – местному чемпиону по охоте. Моя суконная блуза была с бесчисленным количеством проеденных кислотой малых и больших дырок, сквозь которые проглядывала нижняя рубашка; ничего другого у меня здесь не было. Убогость одеяния нельзя было не заметить. И, надо отдать должное такту абсолютно всех с кем я тогда общался, – ни один, ни словом, ни взглядом не проявил этого. Именно тогда я в полной мере оценил древнюю китайскую мудрость: «порою невнимание бывает высшей формой вежливости».

——–

Еще один штрих. Я не слышал, чтобы Никитин рассказывал о своих трофеях, но не раз видел между окон его квартиры очередных вывешенных рябчиков – молчаливое свидетельство успеха и законной спортивной гордости. То же можно было порою заметить и в других окнах. В этом был элемент соревнования.

Но, если вначале дичь была буквально всюду, то с течением времени в поисках ее пришлось подаваться все дальше и дальше. Никитин добрался до Ловозера, однако здешние горы оказались негостеприимными: скатился с большой высоты – благо жив остался.

Не обходилось и без курьезов. В Норильске диспетчер послал навстречу охотникам единственный тогда на комбинате десятитонный грузовик – якобы для доставки добычи, а они, как назло, вернулись абсолютно пустыми. Распоряжение об этом дал диспетчеру по телефону какой-то анонимный шутник от имени участника охотничьей эпопеи Береснева. Весть об этом происшествии распространилась мгновенно: смеялся весь город, а через пару дней – и мы. Не смеялись только незадачливые охотники и даже невозмутимейший из невозмутимых Иван Симонович оказался уязвленным – едва ли не единственный раз в своей полной событиями жизни.

Еще больше было рыболовов. В Мончегорске создались коалиции по три-четыре человека, каждая из коих в погоне за кумжей ездила в свои заповедные места. Многие пронесли страсть к рыбалке через всю жизнь. На протяжении ряда лет Василий Федорович Федоров проводил свой отпуск то в безлюдных местах Алтая, то в дебрях Северного Урала. Здесь были либо «дикие» озера, либо бурные порожистые реки на плавание по которым в утлой ладье решались далеко не все. и поистине захватывающей, пожалуй даже драматичной, была борьба с позарившейся на блесну тайменью – борьба человека и зверя. Я видел фотографию Ваисилия Федоровича, державшего полдюжины полутораметровых тайменей, хвостами подметавших землю, а головами доходивших до груди. Заглянул в Москве и в его холодильник, где покоилась последняя из них. В таком же плане, но с двумя тайменями снят другой чемпион рыболов – недавно защитивший докторскую диссертацию К.В. Сушков. Их спортивный азарт заражал окружающих. Воспылал страстью к рыбалке и безгрешный дотоле Борис Константинович.

——–

Незабываемая для меня поездка на катере по озеру Имандра в компании: Федоров – Никифоров – Александр Васильевич Жуков (секретарь Мончегорского горкома партии – в прошлом наш студент) с их женами. Прекрасный летний день. По указанию Жукова пристаем к пустынному берегу, где он в начале войны оборудовал тайный партизанский склад консервов. Тайника – по крайней мере в ту поездку – Жуков не нашел, но мы прекрасно провели здесь несколько часов, если не считать, что мне в стопку вместо водки калили спирт и хохотали, черти, до слез, глядя на мой ошеломленный вид, когда я ухарски в один прием опрокинул содержимое в глотку.

На обратном пути остановились у одинокой избы обходчика линии высокого напряжения. Здесь на ручье за полчаса спутники мои натаскали удочками форель. Очистив их, дамы торчком набили добычу в чугунный котелок, и, верьте слову, ни такой ухи, ни такой рыбы я больше никогда не ел.

Возвращались поздно. По пути встретили баркас, направленный на розыски нашего катера: легко сказать – пропало начальство – и комбинатское, и городское.

С волнением и трепетом вспоминаю обо всем этом. На протяжении полувека мне неизменно не хватало времени для «радостей жизни». Тем ценнее те редкие, которые, волею судеб, все же выпали на мою долю.

Ранним утром я приехал из Мончегорска в Мурманск. До начала работы учреждений оставалось часа четыре и я отправился бродить по городу. В памяти сохранилась залитая светом незаходящего солнца широкая красивая улица с газонами, сначала безлюдная, затем сплошь заполненная направляющимися на работу моряками – подтянутыми, в поражающей опрятностью форме и впечатляющих ослепительной белизной рубашках.

На моих глазах город оживал, наполнялся свойственной ему разноголосицей шумов. Но когда где-то между вокзалом и гостиницей Арктикой до меня донеслось грозное рычание льва – я вздрогнул от неожиданности. И, хотя оказалось, что звуки эти приурочены к приютившемуся поблизости цирку, но встреча с обитателем Сахары у Баренцева моря поразила меня своей экстравагантностью.

Дворничиха методично подметала площадь, прохожих было мало, рычание льва перемежалось с гудками судов, а я, удобно расположившись на скамье, блаженствовал после бессонной ночи.

Так продолжалось около получаса, а может быть и более. Из состояния нирваны меня вывел укоризненный голос дворничихи: «Эх ты растяпа! Скамья только вчера окрашена, а он расселся!»

Боже мой! Будь в цирке вакантная штатная единица, он легко мог повысить сборы зачислив меня на должность шута горохового или полосатой зебры. И в таком обличьи я был в Обкоме партии и ряде других организаций, всемерно стараясь демонстрировать собеседникам только свою лицевую сторону: нормально входя в кабинеты и застенчиво пятясь задом при уходе. А что мне оставалось делать?

Белоглазов писал: «Интервьюировавший меня корреспондент «Известий» сообщил, что за нашу книгу присуждена Сталинская премия первой степени, но почему же только мне и Асееву?» От восторга я прыгал выше. Чем впоследствии прославленный на весь мир Валерий Брумель. Иван Николаевич недоумевал: «вас вычеркнули, а вы радуетесь!» Но радость моя действительно была безмерной: высокое одобрение деятельности созданной и руководимой мною Группы я считал неизмеримо значимое личной амбиций.

Правительственное постановление опубликовали – 27 января 1946 года. Моя фамилия оказалась третьей. Это было совершенно неожиданным, не скрою, приятным, но одновременно, огорчительным. В первоначальном списке, составленном мною как начальником Группы никеля, фигурировали все участники наших исследований и их внедрения – всего 24 человека. Заведующий кафедрой – Николай Пудович – сократил этот список до 14 человек. Дирекция, партийный комитет и ученый совет оставили 6 человек – в том числе, разумеется, М.В. Иолко, Н.С. Береснева и Б.К. Никифорова. При положительном решении все они достойно заняли бы места в созвездии лауреатов. Однако, произошло непредвиденное.

На пленарном заседании Комитета бурнопламенно выступил академик Александр Александрович Бейков, охарактеризовавший наши труды, как блестящую плеяду, апробированных жизнью, глубоких, оригинальных и целеустремленных теоретических изысканий, разрешивших ряд сложнейших проблем огромного научного и промышленного значения – именно так поведал мне об этом несколькими годами позднее участник заседания В.А. Флоров. Голосование: премия первой степени по разделу науки – насколько знаю, единственная по этому разделу, присужденная за труды в области цветной металлургии. Остальное сделалось, видимо, автоматически: поскольку премия не по технике, а по науке, в списке оставлены только одни «остепененные» ученые – прочих же изъяли. А какие хитросплетения произошли лично со мной – так и не знаю, да и не интересовался; не в них суть.

Точная формулировка постановления: «За разработку методов извлечения из сульфидных медно-никелевых руд цветных и благородных металлов, изложенных в научном труде: «Получение никеля, меди, кобальта и платиноидов из сульфидных медно-никелевых руд Советского Союза», опубликованном в 1963 году».

В январе 1946 года я находился в возлюбленном Мончегорске и о постановлении узнал через два дня после того как оно появилось в газетах. Первое и единственное что сделал – послал телеграмму молнию Белле Семеновне и детям. «Всем обязан вам, терпевшим тяжелее годины одиночества, лишений, но давшим возможность выполнить мой долг перед Родиной. Крепко целую Нёня».

Двадцатью годами позднее с чувством высокой радости мне довелось послать телеграмму молнию поздравляющую с блистательным выполнением долга перед Родиной в обратном направлении: из Ленинграда в Мончегорск, когда десяти мончегорянам, инженерам Североникеля, – комбината имени Ленина и ордена Ленина – за дальнейшие замечательные достижения в технике и технологии была присуждена еще более высокая – Ленинская премия. Среди награжденных оказались три питомца ЛГИ – Николай Федорович Борисов, Владимир Борисович Жилкин, Николай Тимофеевич Рябко, и несколько добрых знакомых – в их числе главный инженер Североникеля В.Я. Позняков, главный инженер проектов никелевых предприятий Кольского полуострова Я.Д. Речинский, инженер М.И. Захаров и другие. Иван Симонович и Михаил Владимирович были приобщены к лауреатству ранее. Неплохие дела и хорошая компания.

Выдержка из письма Белоглазова.

«Горячо поздравляю Вас с высокой заслуженной Вами наградой. Жду Вас с нетерпением. Хотелось бы услышать Вашу речь о науке и «науке», о работе важной и не важной и т.д.

Примите еще раз горячее поздравление и глубокую благодарность за Ваше «московское сидение», за Ваши труды по созданию и изданию книги.

Ваш К. Белоглазов».

Я опять в Ленинграде. Институт чествует своих лауреатов. В конференцзале на сцене отведено место металлургической тройке и награжденному одновременно академику Дмитрию Васильевичу Наливкину. Зал полон. Светло, уютно, а сегодня даже тепло. И, тем кто этого не видел, трудно представить себе, что совсем недавно здесь была мерзость запустения, зияли пробоины от снарядов. Но за пределами этих стен – картина чудовищных разрушений далеко еще не восстановленного города, города героя, претерпевшего невыразимые страдания, но выстоявшего, не склонившегося перед грозной силой фашистских полчищ, на протяжении почти трех лет сковывавшего, а затем разгромившего их.

Торжественное заседание открывается теплой прочувственной речью директора Дмитрия Сидоровича Емельянова. По единодушному решению моих солауреатов и просьбе руководства института – я выступаю от имени награжденных. Очень взволнован. Говорю о становлении Советского Союза и его промышленности, героике прошлого и грандиозных перспективах будущего. Говорю о великой когорте советских инженеров, их самозабвенном труде в дни мира и войны, их роди в создании научно-технической базы коммунизма. Говорю об alma mater. Не оставляю, конечно, без внимания и пожелание Белоглазова. Концовка, как полагается, задачи коллектива нашего института и здравица.

Слушают внимательно, с интересом. Часто и дружно аплодируют – убедительное свидетельство, что высказанные мысли дошли и восприняты положительно.

——–

Заседание окончено. Все устремляются к эстраде. Бесконечные рукопожатия, теплые приветственные слова. Ко мне подходит незнакомый студент еврей: «Я как-то стеснялся свой национальности, но вашим сегодняшним выступлением вы навсегда излечили меня от этого недуга».

Кто мог подумать, что спустя двадцать два года мне в этом самом зале будет дана самая увесистая и самая незаслуженная пощечина в мой жизни. На замещение вакансии профессора кафедры, которую я возглавлял, голосовалась кандидатура доктора технических наук, профессора Хейфеца Вольфа Лазаревича. Крупнейший и многогранный ученый, подлинный эрудит в области физической химии, теорий металлургических процессов, экстракционно-ионитной гидрометаллургии и электролизу водных растворов, автор оригинальных методов получения чистых металлов, самобытный исследователь, блестящий лектор – он был нам абсолютно необходим. Появление Вольфа Лазаревича на кафедре не только подняло бы нашу работу на более высокую ступень, помогло организации обучения студентов по индивидуальным планам и подготовке инженеров – исследователей, но, без преувеличения, продлило бы мою жизнь. Однако часть членов конкурсной комиссии ополчилась формально на шестьдесят три года Хейфеца, а по существу пожелала нанести мне сокрушительный удар. На заседании Ученого совета ректорат не оказал мне должной поддержки. Результаты голосования оказались отрицательными.

Я никогда не забуду этот день – 10 апреля 1968 года. Торжественное заседание Ученого совета в связи со 150-летием со дня рождения Маркса с посвящениями Великому Мавру глубокими по содержанию и блестящими по форме докладами наших корифеев Л.В. Смирнова, Е.Л. Гороховского, Михлина и следующее за этим рабочее заседание совета, где с предельной четкостью было показано, что я – мавр сделавший свое дело и могу уйти.

Но пока вернемся к лауреатскому торжеству.

——–

Товарищеский ужин в институтской столовой. Пытаемся улизнуть, но нас не отпускают. Заместитель директора Котлинский гарантирует легковую машину в любое время и дает соответствующую записку. Отправляем детей со знакомыми, а сами – я и Белла Семеновна – остаемся. Занимаем места на студенческом конце праздничного стола – здесь я чувствую себя лучше. Начальнику продснаба Семену Измозику это не нравится: он отпустил продукты для торжества и потому ведет себя хозяином, он требует, чтобы я пересел к начальству, а получив отказ, хватает за воротник пиджака и тащит силой. Беспримерное хамство порождает приступ бешенства; с трудом сдержавшись, еще секунда и… Выручает вмешательство студентов.

Когда за многочисленными тостами и соответствующими возлияниями внимание от непьющих отвлечено – отправляемся домой. У портала института дежурит пять легковых машин, но, по записке Котлинского, ни одна не желает везти нас. С трудом ловлю случайный грузовичек. Белла Семеновна усаживается в кабину, а недавний триумфатор устраивается по пословице «назвался лауреатом – полезай в кузов».

Едем по ночному скудно освещенному пустынному городу. Эпизоды с Котлинским и Измозиком сразу же возвращают меня с небес на грешную землю. От юбилейного угара не остается и следа – хорошо, что он был непродолжителен. завтра же за обычную работу!

Так я тогда и поступил. Но в рамках воспоминаний хочу еще на несколько минут занять ваше внимание.

В ящиках моего рабочего стола, правда в беспорядке – да руки не доходят, сохранилась часть полученных приветствий. Многие из них относятся не лично ко мне, а к деятельности всей нашей Группы.

В свое время Петр Яковлевич Антропов первым поддержал мои дерзостные поползновения. Летом 1942 года он телеграфировал: «Ваша работа имеет большое значение для цветной металлургии. Желаю успешно закончить начатый труд. Дал указание Техсовет Веллеру оказать максимальное содействие быстрейшему окончанию работы. Замнаркомцветмет Антропов». Теперь Петр Яковлевич, уже в качестве заместителя члена Государственного Комитета Обороны, снова дает высокую оценку содеянному нами.

Иван Васильевич Архипов, благословивший издание нашего труда, теперь телеграфирует: «Горячо поздравляю вас с присуждением Сталинской премии первой степени. Ваш труд сыграл большую роль в деле организации в Советском Союзе производства никеля, меди, кобальта, платиноидов из сульфидных медно-никелевых руд. Желаю вам впредь плодотворной работы. Заместитель наркома цветной металлургии СССР Архипов».

Прочие телеграммы – Комитета по делам высшей школы, наркомов, главков, заводов, академии и ее институтов, научных учреждений, общественных организаций – каждая в своем роде, но все они той же направленности. И в совокупности своей они справедливы: не мы лично, а Группа наша в полном ее составе, многолетним самоотверженным и творческим трудом безусловно заслужила такое к себе отношение.

Особая категория – поздравления сугубо личного характера. Душевные, трогательные, подкупающие своей искренностью, глубоко волнующие – при чтении их непроизвольно туманятся глаза. Публикация в центральных газетах порождает отклики лиц с которыми былая многолетняя связь казалась безвозвратно утерянной и других – с кем знакомство было порою хотя и мимолетным, но впечатляющим. Каждое из таких писем восстанавливает в памяти кусочек прошлого. А ведь их было множество.

——–

Было бы неправильно думать, что лауреатство надолго выбило нас из колеи. Нет. Лично я и на подготовку своего выступления, и на само чествование, и на все что с этим связано потратил не более двух дней. Таким образом основная наша работа шла практически без перебоев, шла так, как в свое время писал Валерий Брюсов:

Единое счастье – работа,

В полях, за станком, за столом,

Работа до жаркого пота,

Работа без лишнего счета,

Часы за упорным трудом.

Как это замечательно сказано: «работа без лишнего счета». Те для кого работа источник радости и счастья – не считают не только пресловутых минут, но и «часов не наблюдают». Такой была наша Группа на протяжении многих лет и никто об этом не жалеет: есть по крайней мере что вспомнить.

——–

В 1948 году, в связи со 175-летием института, я, пожалуй первый и последний раз в жизни, оказался оторванным от своего основного дела почти на три месяца.

Прежде всего мне поручили составить историческую справку об ЛГИ для К.Е. Ворошилова, курировавшего тогда всю отечественную науку. Писал я с большим подъемом – история института всегда меня увлекала; садился за стол ранним утром, забывая нередко даже о пище телесной, и пыхтел «понеже не прослезихося» (понеже или дондеже? Забыл славянский язык, а после кончины С.Е. Андреева и В.И. Геронтьева – спросить некого). Боясь погрузиться в неизбежном объективистском перечислении фактов, я бесстрашно внес в очерк, несвойственные казенной писанине, элементы эмоциональности и это, видимо, сыграло свою роль. По крайней мере А.П. Герман и К.Ф. Белоглазов оценили его не только как полноценный по содержанию, но и публицистичный. А потрафить на них было право не легко. Печаталась записка по мере выпуска мною отдельных листов, тотчас же корректировалась, была закончена в одиннадцать часов вечера и доставлена Емельянову на вокзал точно в срок за пять минут до отхода Красной стрелы. Это было внушительное досье в сотню страниц, использованное впоследствии, наряду с другими материалами в юбилейных публикациях. И, странное дело, все готовившие эти публикации, с усердием достойным лучшего приложения, выкорчевали малейшие следы эмоций – тех самых, которые делали первоисточник читабельным и колоритным. С абсолютной беспристрастностью – ведь прошло двадцать лет – утверждаю, что пуританизм не пошел на пользу ни статьям, ни институту.

В этом отношении показательно, например, что в добросовестно составленном, но безобразно изданном сборнике «Ленинградский ордена Ленина горный институту за 30 лет Советской власти (1917-1947)» – только один раздел, душевно и интересно написанный доцентом Ефимом Львовичем Гороховским, читался и педагогами, и студентами с увлечением и неослабным интересом. Поблагодарим же редактора книги Д.С. Емельянова за то, что он отвел от стать Гороховского длань нашего техреда.

——–

Второе поручение сводилось к подготовке сотни развернутых характеристик и наградных листов научным работникам и сотрудникам, намеченным к представлению. Я привлек к этому делу доцента Владимира Николаевича Никифорова – моего доброго товарища со студенческих лет. Безукоризненно порядочный, неизменно корректный и выдержанный, с высокоразвитым чувством ответственности и сверх всего чемпион мира и окрестностей по грамотности и четкости почерка – он в дальнейшем оказался ведущей фигурой нашего «производства».

Начали мы с импровизирования характеристик трем крупнейшим, но совершенно разным, профессорам института и, как не пыжились, творения наши получились сухими, бледными, однотипными – все трое на одно лицо, к тому же при словарном фонде мало чем отличавшемся от возможностей Эллочки – людоедочки. Пришлось отвлечься от конкретных персонажей и заняться самообразованием применительно к потребностям этой новой для нас области. Не буду раскрывать производственные тайны, но составленные нами по истечении трех дней пробные характеристики, получились четче и сочнее обычных. Они отражали научные заслуги, общественное лицо и индивидуальные черты каждого и использовали возможности великого и могучего русского языка в значительно большей мере, чем это доступно адептам стандартного стиля и штампа. Полученный опыт позволил надлежащим образом организовать работу выделенной руководством института комиссии и дело пошло на лад. В результате, за весьма короткий срок появились сто четыре личных дела, тщательно проштудированных секретарем партийного комитета доцентом А.С. Голиковым и одобренных директором института Д.С. Емельяновым. К этому же времени Емельянов разработал и основную документацию.

Работа нашей комиссии протекала дружно и весело. Владимир Николаевич Никифоров вспоминает. Зашел как-то Белоглазов. За огромным столом усердно строчит дюжина молодцов. Пять машинисток на перегонки стучат на своих машинках. Две секретарши проверяют напечатанное. Посередине стола напротив друг друга восседаем мы с Никифоровым. Константин Федорович постоял, посмотрел, иронически поджал губы и уронил: «контора Макферсона работает на полный разворот». В некоторой мере он был прав. В постановке дела, действительно, были внешние черточки американской деловитости, но творим мы все же свое советское дело. И, как увидите из дальнейшего, творим неплохо.

Николай Пудович был еще лаконичнее: он сказал только «ну и ну», безнадежно махнул рукой и ушел. Впрочем другие, появившиеся в этой комнате, тоже смотрели на нас не то с удивлением, не то ошалело.

——–

Я упустил из виду сказать, что инициатива юбилейничанья исходила от промышленных министров и была поддержана Ленинградскими руководящими организациями. Более чем одобрительно относился к этому и Главное управление горно-металлургических вузов Министерства высшего образования, которому мы в то время были подчинены. Это совершенно естественно. После войны развитие горного дела и металлургии было задачей первостепенной важности, определявшей поднятие всего народного хозяйства страны. В решении этой задачи наш институт был отнюдь не на последнем месте. Выдвигая свои рекомендации промышленные Министерства декларировали тем самым необходимость сплочения науки и производства и важность проблемы подготовки инженерных кадров. Тем поразительнее то, с чем встретился институт в Министерстве высшего образования при реализации этих рекомендаций.

Дмитрий Сидорович со всеми материалами едет в Москву и, в качестве подручного, приглашает с собой вашего покорнейшего слуги. Став таким образом свидетелем развертывания событий и получил возможность описать их с абсолютной достоверностью.

Сначала кадровики требуют сокращения количества представленных институтом личных дел в четыре раза; а ведь за делами – живые люди. Затем секретарша заместителя министра, который должен подписать эти дела, на протяжении недели не пускает нас к своему шефу: «занят, сегодня не принимает, зайдите завтра». Она же упорно отказывается соединить с ним по телефону. Когда это Емельянову случайно удается – реакция неожиданна: «Неделю не можете попасть? Сейчас же вам помогу: открою замок, а вы идите напрямик не взирая на моего сурового стража».

Две-три минуты спустя, пронесясь «швейцара мимо стрелой», мы в заветном кабинете с заветной кипой дел. Еще минут двадцать и все подписано. Умышленно медленно мы проходим мимо негодующей секретарши…

Если, однако, вы думаете, что этим все кончается – ошибаетесь. Другой замминистра, рангом повыше – первый, добрых десять дней держит у себя основное представление не принимая ни положительного, ни отрицательного решения. Выручает руководитель нашего главка профессор Рыжов: звонит в ЦК партии – жалуется на волокиту; обещает тотчас же помочь; реакция мгновенная: зам. выбрасывает своей секретарше институтские документы в первозданном виде – без приказа и без отказа. Приказать не хочет, отказать не может. Дело должен решить министр.

Четыре дня Емельянов непрестанно ходит в его приемную. Здесь встречают любезно, но… «министр занят»… Емельянов теряет свою обычную выдержку, хочет бросить все и уехать. Не без труда удается уговорить его потерпеть еще пару дней. И тут происходит нечто совершенно невероятное. «Бедный вы мой бедный! – говорит секретарша – Сколько вы ходите с вашими бумажками! Дайте их мне». Просмотрев документы и убедившись, что все утрясено, увязано, согласовано, поддержано, завизировано и т.д. – она исчезает в кабинете министра. Десяток волнующих минут и все подписано: ведь дело то бесспорное. Наши функции закончены. Теперь все в руках Правительства. Можно ехать домой.

——–

Невольно возникает вопрос: следовало ли директору института столь упорно бороться за положительное разрешение этого дела. Не задумываясь отвечаю: следовало. Работа промышленных предприятий и министерств имеет объективные показатели, позволяющие оценивать их деятельность. Высшая школа также имеет свои показатели, но не прямые, а косвенные. Главный из них качество выпускаемых специалистов. А как его оценишь? Соответственно только эпизодическое выделение того или иного вуза из общей из массы – подтверждает признание его заслуг. И уж если старейшее, но не стареющее высшее техническое учебное заведение страны, преемник идей великого Ломоносова в области металлургии и рудных дел, основоположник русской горно-металлургической науки и промышленности, создатель высокоплодотворных научных школ, и так далее, и так далее, не достоин внимания Правительства, то что же говорить об остальных. Недаром награждения ЛГИ открыли дорогу награждению ряда других институтов. Так дожжен ли был Емельянов отступить только потому, что столкнулся с недоброжелательством отдельных персонажей. Так или иначе, последовавшее вскоре Правительственное решение однозначно и неоспоримо показало кто был прав.

——–

Пользуюсь случаем отметить, что за мою долгую жизнь я ни разу не имел отказа в приеме руководителями промышленных наркоматов – министерств. Но в Минвузе РСФСР, даже в шестидесятых годах, не был принят замминистром Метелкиным, хотя проторчал в министерстве две с половиной недели, да еще во время отпуска. Очевидно обилие профессоров в системе этого министерства порождает у некоторых недалеких руководителей неуважение к ним.

Я органически не способен унижаться по делам личного порядка, какое бы значение они для меня не имели. В этом случае я не прождал бы и получаса. Но при служебной надобности приходится сдерживать свое самолюбие. Вот я и сдерживал его семнадцать дней. Не слишком ли долго?

Примечательно, что меня многократно принимал министр высшего образования СССР – Вячеслав Петрович Елютин, не только выносивший необходимые решения, но и находивший иные темы по которым интересовался моим мнением.

Разные люди, разный кругозор, разный подход, разный стиль руководства.

——–

Два памятных эпизода, относящихся к этому пребыванию в Москве – трогательный и забавный.

Ехали мы в такси по улице Горького с заместителем начальника Ленинградского управления по делам искусств Юрским – отцом молодого и высокоталантливого артиста Юрского, которого знает и ценит ныне весь Ленинград. И вдруг, не прерывая оживленного разговора, наш спутник снял шляпу и слегка наклонил голову: мы проезжали мимо памятника Пушкину. Непроизвольность этого жеста, свидетельствовавшая об органической потребности отдать дань уважения великому поэту, произвела на меня совершенно исключительное впечатление и навсегда осталась в памяти.

Второе происшествие совсем иного характера. Несколько дней я жил в Москве в гостинице Якорь на улице Горького дом 49 в одном номере с Емельяновым – вскоре он удрал: мой могучий храп лишал его сна; не помогала даже подушка, положенная на голову. У меня заболело горло и спутник посоветовал сделать спиртовой компресс.

При гостинице был ресторан. Заняв столик я попросил кофе, пирожное и сто грамм. Официантка выполнила заказ, получила деньги, но, увидев, что я вылил водку во флакон и убрал его в карман, – пришла в явное замешательство.

Вскоре она появилась в зале с какой-то особой и они внимательно осмотрели меня. Затем мужчина с обликом штангиста, медленно прошел мимо и исчез.

Внезапно вновь появилась официантка. Поставив на стол поднос с закусками и привлекательным графином, она с волнением зашептала: «Умоляю вас, не губите меня, прошу вас, платить не надо, здесь лучший коньяк…» Не понимания в чем дело я сказал, что ничего этого мне не надо и ушел.

Недоумение рассеял Дмитрий Сидорович. Показывая на мой флакон – восьмигранную призму с притертой пробкой и завинчивающимся никелированным колпачком – он рассмеялся и сказал: «Все понятно, вас приняли за контролера!»

Действительно все стало на свои места. А что было бы прими они меня за вымогателя? Я вспомнил бицепсы штангиста и ощутил дрожь в коленях.

——–

Выполняя поручения руководства института  участвовал в осуществлении многих последующих мероприятий, связанных с юбилеем: первичных переговорах с дирекцией Театра оперы и балета имени Кирова, сношениях с газетными и журнальными работниками, писании отдельных статей, составлении картотеки питомцев института, разбросанных по всему лицу земли нашей и т.д. В числе прочего оказалось и распределение билетов на торжественное заседание, количество коих резко отставало от количества стремившихся получить их.

Мы расчертили в большом масштабе план театра и Дмитрий Сидорович собственной директорской рукой вписывал кого, где и рядом с кем посадить. Делать это приходилось ночами: дни были заняты до отказа. В директорском кабинете помимо Емельянова, собирались Герман, Голиков, Никифоров, я и, шаг за шагом, решали эту далеко не простую задачу. Помню, например, как направленный академику П-ву билет во второй ряд был возвращен с запиской: либо первый ряд, либо не пойду. Мы обошлись без него. Более того, по моему совету академик Герман взял билеты в среднем проходе пятого ряда на те самые места, которые приобретал обычно и это умерило пыл некоторых других ревнителей боярской чести: «негоже Шуйскому быть ниже Годунова». Впрочем претензии были больше не по линии качества, а в отношении количества билетов. И я нажил себе врагов урезав аппетит одного переименовавшегося института, покушавшегося получить билеты и на Антона и на Онуфрия.

По росписи Емельянова – Никифоров, Дмитрий Александрович Краснов, как-то однажды Иван Николаевич Масленицкий, а за компанию с ними и я, тоже ночами, раскладывали билеты по конвертам, которые передавали затем по назначению. И не было ни одной ошибки, ни одного недоразумения, ни одного просчета.

——–

День юбилея. Я предвкушал удовольствие многих радостных встреч с появляющимися в институте однокашниками, но случилось непредвиденное.

В предъюбилейные дни институт засыпали приветственными телеграммами, письмами, адресами. А в юбилейное утро мне сообщили, что в театре мне предстоит выступать от лица отсутствующих. Препираться было неуместно и, забрав весь поступивший материал в лабораторию, я занялся его просмотром. А послания продолжали ежечасно поступать и поступать, и общее количество их (как принято ныне исчислять: «единица измерения – штук») превышало две тысячи при двухстах объемистых адресах.

——–

Доклад о деятельности института за 175 лет, как принято говорить в таких случаях «прочитал» на торжественном заседании академик Александр Петрович Герман. Но на самом деле он не читал, а говорил без записки. Готовиться начал за несколько месяцев. Написал и тщательно выправил текст своего выступления, а затем ежедневно утром и вечером учил его наизусть.

Вы спросите, зачем это было нужно? Ведь Герман обладал блестящим даров слова, никогда не терялся на трибуне и весьма непринужденно импровизировал. К тому же мы так привыкли к вступлениям по записям, что никто не осудил бы Александра Петровича за подлинное чтение. Усмотрите же в этом высокую оценку значимости события, дань уважения торжественному собранию и сделайте соответствующие выводы.

Недели за две до юбилейной даты Александр Петрович предложил мне прослушать его доклад. Мы заперлись в пирометаллургической лаборатории, Герман посидел пяток минут молча, встал и, обращаясь к воображаемой аудитории, начал говорить в своей обычно манере – неторопливо, но темпераментно, выразительно и предельно четко. Полтора часа слушал я не пропустив ни одного слова. Естественно, что содержание подобных выступлений в значительной мере определяется индивидуальностью докладчика. Доклад Германа отвечал академическим традициям: объективный, бесстрастный, насыщенный, может быть даже несколько пересыщенный, фактами, содержательный и безусловно впечатляющий. Так я и сказал.

«Я полагал», – с раздражением отозвался Герман, – «что подобный доклад должен продолжаться полтора часа и никто не возражал против этого. Вчера, понимаете, вчера Емельянов сообщил, что время должно быть вдвое меньшим. Представьте мое положение. Целиком исключить какой-либо раздел доклада – нельзя. Сократить по строчкам на протяжении всего текста, но тогда нужно переучивать все от начала до конца. А я так врос в первоначальный вариант, что уже не могу перестраиваться заново, да и времени мало. Выход один – вдвое ускорить темп речи, знаете, этакое аллегро. Утром я попробовал – можно, но эффекта того уже, разумеется, не будет».

Я понимал, что держать праздничную аудиторию в полуторачасовом напряжении – не удастся. Понимал, что несколькими месяцами ранее, когда юбилей маячил еще где-то в отдалении, о регламенте никто всерьез не думал. Понимал и Германа.

По моей просьбе Александр Петрович произнес начальную часть своего выступления в новом темпе; слушать было можно, хотя и с некоторым напряжением. Для привлечения внимания аудитории я посоветовал несколько варьировать темп речи. Посоветовал и другое – хорошо отдохнуть перед выступлением, поскольку оно потребует особо большого физического напряжения. «Ничего», – отозвался Александр Петрович, – «нужно, значит выдержу». На этом мы и расстались.

——–

И вот мне предстояло сегодня, четвертого декабря, подготовиться к выступлению в течение нескольких часов.

Было очевидно, что я смогу упомянуть лишь крайне ограниченное количество адресантов, но это надлежало сделать так, чтобы передать дух всей их мессы и не обойти ни одну из категорий посланцев, удостоивших институт своим вниманием.

Отложив в сторону то, что было представлено папками – получилось две колонки почти по метру высоты, я начал систематизировать остальное. Львиная доля пришлась на послания питомцев. Разных возрастов, разных выпусков, разных положений – они объединялись любовью к родному институту, беззаветной преданностью Родине. Много знакомых имен. Вот телеграммы старых товарищей по институту Криворучко из Ижевска, Комарова и Ляски с Колымы, Гусаковского из Норильска, телеграммы от других товарищей. И, если Ольга Попопва приветствует институт с вершин Тянь-Шаньского хребта, а Галина Лебедева из Берлина, если из Алма-Ата откликнулись дважды лауреаты Аникович и Смирняков, лауреаты Кушев и Аникович-Долматова, а с Северного Кавказа – горый инженер Борейша, выпуска как он сам пишет, бурного 1903 года, если другие питомцы – от рядовых инженеров до командиров производства – откликнулись со всех уголков нашей необъятной родины, то, пожалуй, лучше всех выразил общие чувства питомец институту выпуска 1935 года Абрамян – управляющий трестом Азнефтегеофизика.

«Приятно и радостно мне, питомцу Ленинградского ордена Ленина и Трудового Краскного Знамени Горного института, приветствовать и поздравить академический персонал, служащих и студентов в день славного 175-летнего юбилее. Еще многие годы не изгладятся из памяти моей радостные дни пребывания в чудесном очаге знания, науки и культуры, который был, есть и будет дорогой мне Горный институт. Вся страна знает Ленинградский горный институт, как величайшую кузнецу большевистских кадров – специалистов владеющих высотами науки и техники. Прошло тридцать лет как я получил путевку в жизнь став горным инженером. Я горжусь, что получил знания и воспитание в моем дорогом и родном Горном Институте. Я храню, как зеницу ока, диплом в котором запечатлен мой путь к знаниям и всегда, когда раскрываю его, вспоминаю моих дорогих преподавателей – академиков, профессоров, доцентов, отдавших так много сил, энергии и знаний нашему подрастающему поколению». «От всего сердца шлю пламенный привет и наилучшие пожелания дорогому, родному коллективу Ленинградского горного института».

Как видите, телеграмма написана искренне, с большим подъемом. Несмотря на, обусловленное горячей южной кровью, пристрастие автора к эпитетам «дорогой» и «родной» – сегодня она может звучать в театре, как типичное послание отсутствующих питомцев.

Мимоходом забегает Краснов. Говорит, что в институт непрерывно прибывают делегаты и гости со всех концов страны. Им забронировано четыреста билетов, а хватит ли этого количества никто не знает. Впоследствии оказалось, что расчет был абсолютно верен. Но тогда я пропустил это мимо ушей – не до того.

Большая группа приветствий от предприятий промышленности. Магадан и Норильск перекликаются с Ухтой и Нижним Тагилом, с Алма-Ата и Ташкентом, с Баку и Карагандой, Львовом и Владивостоком, Прокопьевском и Златоустом, Чукотским заливом Креста, Ленскими, Алданскими и Амурскими золотыми разработками. Из общей массы посланий этой группы отбираю телеграмму инженерно-технических работников ордена Ленина комбината Ростовуголь.

Несколько десятков высших учебных заведений, проектных и научно-исследовательских институтов нашей страны приветствуют ЛГИ. Среди них старейший русский вуз – московский университет, старейший советский проектный институт – Гипромез, старейшие научно-исследовательские организации в области черной металлургии – Институт металлов, в области цветной металлургии – Гинцветмет и многие, многие другие. Эти приветствия говорят об исключительном значении Горного института как рассадника технического образования в нашей стране, породившего ряд оригинальных и высокоплодотворных русских научных школ, о нерушимой связи института с практической деятельностью, его роли в создании горно-металлургической промышленности. Останавливаться на этом подробнее – значимо бы повторять Германа.

Из всех приветствий, поступивших от вузов, отбираю телеграмму Донецкого ордена Трудового Красного Знамени индустриального института.

«С чувством глубокого уважения приветствуем своего старшего собрата Ленинградский горный институт со 175-летием славной деятельность в развитии горной науки и подготовке высококвалифицированных инженеров по горнозаводскому делу. Юбилейное торжество Ленинградского горного института есть торжество нашей отечественной горной науки в завоевании мировых позиций в котором юбиляр сыграл ведущую роль. Слава первой в мире кузнице горных инженеров и ветерану горного образования нашей страны».

Те же мысли и чувства выражены в многочисленных приветствиях и телеграммах, поступивших от проектных и научно-исследовательских институтов. Вот, например, выдержки из телеграммы Макеевского научно-исследовательского института:

«Длинный путь деятельности института – это путь русской горной науки от начала ее формирования до нынешнего состояния блестящего расцвета». «Мировая слава института достойна уважения и преклонения – это слава нашей страны, где партией и правительством созданы все условия для успешного роста и процветания науки».

Я упоминал уже Гипромез – первый отечественный проектный институт, созданный при активнейшем участии ученых ЛГИ – Вячеслава Николаевича Лищина, Николая Пудовича Асеева, их соратников и учеников. Накануне ко мне зашел делегат Гипромеза маститый горный инженер Владимир Александрович Кулибин. Семья Кулибиных дала России десять горных инженеров, семь из коих получили воспитание в ЛГИ. Владимир Александрович внук знаменитого профессора нашего института Николая Александровича Кулибина и пра-правнук еще более известного механика самоучки – Ивана Петровича Кулибина. Это заслуживает внимания. Я вспоминаю отрывки их стихотворения, прочитанного директором института академиком Н.И. Коншаровым на юбилейном обеде 22 октября 1873 года.

Сто лет с тех пор, как над Невою

Екатериною второю

Был Горный корпус учрежден.

Вас и меня взлелеял он,

Мои товарищи, собратья!

И я горячие объятья

С Алтая простираю к вам,

Душевно, искренне жалея,

Что с вами быть в день юбилея

Мешает дань сибирякам.

Да, нечего сказать, далеко

Бог нам сулил жить от Невы;

Но вспоминаете, быть может, вы

За чашей на пиру глубокой,

И об отсутствующих нас…

А я бы так и обнял вас!

До одного, всех без изъятья!

Но коротки мои объятья,

А между нами ширь да даль.

Печально это, но печаль

Некстати в праздник юбилея

И, житель берегов Алея

Я весело вам шлю привет.

…………………………………….

Я стар уже и лыс, и сед,

Седьмой десяток доживаю,

Но Горный корпус вспоминаю

Всегда с взволнованной душой:

Он пестун мой; он – мне рожной…

Пять братьев Таскиных радушно

Хранил под сенью он своей,

Да столько ж наших сыновей,

Учил добру. Так равнодушно

Могу ль я говорить о нем?

Притом в кружке моем родном

Лиц им взлелеянных не мало:

Четыре зятя, шурин, тесть,

Свояк… но мне бы не мешало

Смекнуть, что надо знать и честь!

Ведь я могу вам надоесть!

…………………………………….

Это приветствие к столетнему юбилею прислал с Локтевского завода на Алтае Алексей Таскин, окончивший в 1825 году. Я привел его стихотворение не в силу литературных достоинств, да и сам автор называет себя рифмачом, а не поэтом. Но если Кокшаров отдал дань семейной традиции Таскиных, то нет сомнения, что Кулибины должны быть также достойно отмечены в моем выступлении. А в ассоциации с ним уместно упомянуть о послании члена-корреспондента Академии наук СССР Славянова: сына всемирно известного питомца ЛГИ Николая Гавриловича Славянова – изобретателя электросварки с металлическим электродом.

Высокую оценку деятельности Института дают работники партийных организаций: заместитель секретаря и заведующий отделом угольной промышленности ЦК КП(б) Украины, депутат Верховного совета Украинской ССР, впоследствии секретарь ЦК КПСС по промышленности Рудаков, член ЦК партии Украины Лебедь, секретарь Горкома партии города Донского Каретина – все они питомцы ЛГИ. Думаю, что к ним же надлежит причислить секретаря Ростовского Обкома Иванова. А вот не – питомцы: секретарь Псковского Обкома партии Антюфеев, Уфимского – Должных, Мурманского Обкома и других. Лично мне ближе всех Кольский край, «земля каменная, страна северная». Исходя из этого я и останавливаю свой выбор.

«Мурманский Обком ВКП(б) поздравляет коллектив института со 175-летним юбилеем. Многочисленные питомцы института и Горный институт в целом своей практической работой и решением проблем использования рудных ископаемых советского заполярья оказали значительную помощь в освоении огромных природных ресурсов Кольского полуострова и в индустриальном развитии Мурманской области. Мы надеемся, товарищи, что коллектив института и в дальнейшем будет помогать освоению ископаемых богатств области, превращению ее в цветущий край нашей любимой родины».

Значительная стопка телеграмм получена от крупнейших деятелей науки. Среди них академики Заварицкий, Скочинский, Терпигорев, Кржижановский, Черняев, Белянкин, Фрумкин, Неронов, Некрасов, Семенов, Арбузов, Палладин, Сатпаев, Шевяков, Зелинский, Берг и многие, многие другие, чьи имена известны всему миру.

Особняком две телеграммы двух горных инженеров выпуска 1885 и 1886 годов. Кто же эти ветераны? Герои социалистического труда: общепризнанный глава советских металлургов доменщиков Михаил Александрович Павлов и знаменитый путешественник АО Центральной Азии, крупнейший знаток геологии Сибири и ее безграничных таежных просторов Владимир Афанасьевич Обручев. Откладываю их телеграммы – они кратки, но достойны внимания.

Позвольте! От Обручева это вторая телеграмма. В первой, поступившей месяцем ранее, Владимир Афанасьевич, наряду с теплыми поздравлениями, укорял, что в свое время его излишне много обучали химии. Во второй телеграмме этого укора уже нет. А жаль, упоминание о химии несомненно вызвало бы оживление…

Все просмотренные материалы я перекладывал на другой стол. И вот теперь предо мной небольшая стопка отобранных приветствий, несколько листков с заметками и две уже упоминавшиеся колонки адресных папок. Перебираю эти папки и пробегаю глазами; прочитать сейчас невозможно – ведь суммарный текст их составляет около трех сотен страниц. Адреса министерств, академий наук – СССР, Украинской, Казахской, Эстонской ССР, филиалов и институтов академий. Представителям некоторых из этих организаций – каких пока не знаю – будет предоставлено слово, прочие, несмотря на их мировое значение, в рамках моего доклада могут быть только упомянуты. А между тем за каждым из этих посланий наверняка кроется масса интересного и, если бы вскрыть это – получилась бы увлекательная книга по типу тех, которые пишут библиографы. Чего стоит, например, эпизод с адресами Академии наук СССР.

Накануне вечером президент Академии Сергей Иванович Вавилос вызвал к себе ученого секретаря института Горного дела Фаермана и спросил – правда ли, что завтра юбилей ЛГИ. Получив утвердительный ответ Вавилов потребовал, чтобы секретарь разыскал приглашение института, но оно оказалось утерянным и взамен подали другое – Уфимского техникума. Вавилов, в прошлом коренной Ленинградец и даже наш островитянин пришел в неистовство: «Я говорю о Ленинградском горном институте – почти ровеснике академии, а вы путаете его неведомом с кем!» Отдав дань гневу Сергей Иванович тут же написал текст адреса, дождался его оформления и подписал. Фаерман, едва поспев на поезд, доставил послание Академии по назначению, побывал у Германа и Емельянова, а затем поведал эту волнующую историю мне. Я слушал его повествование и думал о невидимых нитях, тянущихся от Нескучного дворца к берегу Невы, к нашему институту. На торжественном заседании этот адрес зачитал академик Н.С. Державин.

Если ее так можно назвать, «техническая работа» – выполнена. Остается написать выступление и, следуя примеру основного докладчика, выучить его. Но взглянув на часы пришел в ужас: четверть часа тому назад надлежало есть с Емельяновым и его замами в Ленсовет, где назначено вручение ордена ста награжденным из ста четырех представленных институтов. Наша троица – Асеев, Белоглазов, Грейвер была удостоина орденов Ленина; Масленицкий – ордена Трудового Красного Знамени; Болотина, Кричевский, Никифоров, Осолодков, Фалеев – орденов Знак Почета; Федоров – медали За трудовую доблесть. Всего, как уже говорил, сто человек.

Бегу на главный подъезд, но все уже уехали. Сразу успокаиваюсь. Ведь орден не пропадет. Возвращаюсь в лабораторию и берусь за перо. Но Емельянов присылает машину – как видите были времена, когда ко мне проявляли элементарное внимание. Как опоздавший, получаю свой орден уже в индивидуальном порядке в кабинете председателя. Но в тот момент даже не ощущаю особого удовольствия – скорей в институт.

Текст сообщения дается мне относительно легко. Читаю написанное, переделываю отдельные места, дважды сокращаю. Читаю вслух раз, другой, третий – все с меньшим использованием рукописи.

Звонит Емельянов, приглашает ехать с ним в театр, но я прошу прислать машину через полтора часа. Появляется наш питомец последнего предвоенного выпуска Кудрявцев – просит билетика. Отдаю ему свой – только не мешай. Институт словно вымер: абсолютная тишина. Я не только совершенно спокоен, но собран и весел. Репетирую и с каждой новой читкой чувствую себя уверенней. Как мне кажется, звучит и концовка:

«Около двух тысяч человек собралось сегодня здесь, в этом прекрасном зале. Четыреста человек специально приехали со всех концов Союза. Никогда еще за 175 лет имя Горного института не собирало столь блестящей аудитории.

Но не только здесь в Ленинграде торжество, Юбилей Горного института вылился во всесоюзное торжество всей русской горной науки и промышленности. Сегодня праздник у всех русских геологов, горняков и металлургов, у всех кому дорога русская наука, ее слава, ее приоритет; счесть их нельзя, но мысленно они здесь – с нами!

Нет трудностей, которых не могла бы преодолеть, нет задач, которых не могла бы разрешить эта великая армия, руководимая Советским Правительством, партией большевиков и мудрым Сталиным!»

Мудрым Сталиным! Так кончал я не в порядке низкопоклонства, а в силу моего непоколебимого тогда убеждения. Несколькими месяцами ранее Сталин был избран почетным членом Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний. Постановление съезда Общества содержит самую высокую оценку деятельности Сталина. Какие же были основания считать, что подписавшие это постановление академики Вавилов, Несмеянов, Тарле и многие другие – неискренны? А таких примеров можно было привести миллион. Нет, тогда мы верили Сталину, верили в Сталина.

——–

Пришел шофер. Едем. У контроля стоит наш начальник снабжения милейший А.М. Юдович. Это удачно, ведь я – безбилетник. Прохожу на сцену и усаживаюсь у задних кулис, рядом с доцентом, ныне давно уже доктором – профессором – Димитрием Антоновичем Казаковским.

Осматриваюсь. На сцене, украшенной транспарантами с цифрами 175, почетный президиум: крупнейшие деятели науки и промышленности – всего человек сто. На авансцене, в середине утопающего в цветах стола, сидят Емельянов, заместитель министра высшего образования профессор В.О. Светлов, председатель исполкома Ленгорсовета П.Г. Лазутин – это он в начале заседания вручил, возглавляемой директором делегации института, орден Трудового Красного Знамени, которым награжден ЛГИ; тут же председатель Совета министров Карело-Финской ССР В.М. Виролайнен, наш секретарь партии А.С. Голиков, несколько неизвестных мне лиц и, рядом с Емельяновым, Левин – я не видел его пару лет и сразу не узнал. О Пантелеймоне Ивановиче я уже однажды упоминал: секретарь парткома института, Васильевского райкома, Ленинградского горкома, культурный и благожелательный человек, умный и дальновидный руководитель. Тремя годами ранее я как-то обратился к нему за советом и Пантелеймон Иванович предостерег меня от большой неприятности, теперь Левин помог с получением театра, а на вопрос Емельянова будет ли на торжественном заседании ответил: «если смогу – буду; если не смогу – тоже буду». И вот он руководит парадом.

Герман точно уложился в отведенное ему время. Выступают заместители восьми министров, читают свои адреса. Слушаю и ушам не верю, насколько адреса однотипны: «старейший», «до двадцатого века единственный», «за 144 дореволюционных года выпустил 3170 инженеров, а за 30 послереволюционных лет – свыше пяти тысяч» – все это заимствовано из посланной министерствам краткой справки, от которой ни одно из них не смогло или, вернее, не почувствовало необходимости оттолкнуться. Конечно каждому выступающему аплодируют, но не поймешь – содержанию прочитанного или тому что чтение закончилось. А во время выступления слышен непрекращающийся шум разговаривающих: кому интересно слушать одно и то же, особенно когда судьба свела с многочисленными друзьями – приятелями, которых не встречал много лет. И только один Василий Аркадьевич Флоров срывает бурные аплодисменты. Он не раскрывая подает адрес, говорит несколько отвечающих событию сердечных фраз от себя, передает поздравления министра металлургии Ивана Тевадросовича Тевосяна и его первого заместителя – нашего питомца – Анатолия Николаевича Кузьмина, наконец, просто, как бы вскользь роняет, что министерство выделили институту миллион рублей на приобретение оборудования. Его слушают! А следующий министерский деятель опять идет по уже не оправдавшему себя пути предшественников.

Дорогие товарищи, потенциальные юбиляры! Учтите урок прошлого и если будете посылать справки – непременно индивидуализируйте их. Помните: что пошлешь, то получишь!

Из Москвы прямо в театр передают поздравление первого заместителя председателя Госплана – нашего питомца Андрея Дмитриевича Панова и профессор П.И. Городецкий зачитывает его. Через несколько минут второй звонок – справляются, поступило ли поздравление.

Ко мне подходит Емельянов – интересуется сколько времени нужно для моего выступления. Узнав, что двадцать пять минут – приходит в ужас: Левин, чувствуя настроение аудитории, хочет скорее закончить торжественную часть и предлагает уложиться в пять минут. «Наум Соломонович», – почти просительно говорит Емельянов, – «избавьте меня от лишних неприятностей».

Но что я могу сделать. Мысленно пытаюсь исключить пару абзацев, не успеваю – предоставляют слово.

Движимый какой-то силой я не подходу, а непроизвольно почти подбегаю к кафедре. Разговаривает не только зал, но и президиум. Собрав всю свою волю начинаю, громко, взволнованно, и, конечно, без шпаргалки. Нужно заставить себя слушать и это удается. Шум сначала затихает, затем прекращается – такова сила живого слова. Неожиданно из ярусной ложи раздается возглас: «а ведь это наш Грейвер!» Я вздрагиваю и чувствую как увлажняются глаза. Что происходит в зале – по близорукости не вижу, но не проявлявший дотоле своих чувств, президиум при этом возгласе как один человек поворачивается в мою сторону.

Выступление, несколько раз прерываемое аплодисментами, продолжалось двадцать минут и закончилось при бурной реакции зала. Казаковский чуть наклоняется ко мне и говорит: очень хорошо, а он суровый судья и никогда не бросает слов на ветер. Опасения Дмитрия Сидоровича не оправдались.

Перерыв. Не торопясь попиваем с Беллой Семеновной чай за дальним столиком буфета. Но выходя попадаю в объятия однокашников. Столы заставлены бутылками и закуской, меня хватают за руки и тянут к двум разным компаниям. Волею судеб я оказываюсь в третьей, где главенствует монументальный Павел Иванович Рыбин, а затем, при его попустительстве, незаметно исчезаю. Через несколько дней мы узнаем, что за все время существования театра – этот вечер был единственным, когда в буфете не хватило вина.

На следующий день – воскресенье – осмотр музея, впервые открытого после семилетнего перерыва, и прием гостей на кафедре. Посетителей много. Впрочем у стола на котором выложены все приветствия все время народ и оттуда часто доносятся радостные восклицания. До нашей лаборатории добирается только Борис Владимирович Липин, Зинаида Владимировна Маслова, Александра Ивановна Нормарк, Николай Константинович Разумовский и за дружеским разговором незаметно проходят час – два.

Вечером грандиозный банкет, но я, по обыкновению уклоняюсь от участия в этом мероприятии – не люблю. А на следующий день с чувством облегчения – за работу, основную и единственную дающую удовлетворение.

Впрочем впечатлений хватает надолго, тем более что отклики продолжают поступать. То сообщение из Норильска, что Береснев ознаменовал юбилей широкой товарищеской встречей, то с Коломны газета целиком посвященная этому событию, то сам вспомнишь прошедшее и взгрустнешь.

——–

В разных местах «Воспоминаний» мы неоднократно встречались с Емельяновым. Настало время уделить ему отдельную страничку.

В 1939 году был сделан любопытный эксперимент: трех аспирантов Московского горного института назначили директорами Ленинградского, Свердловского и Днепропетровского институтов. К нам попал Дмитрий Сидорович. Уроженец смоленщины, пастух с 9 лет, комсомольский работник, инженер обогатитель, научный сотрудник Гидредмета – таковы этапы его жизненного пути. Кандидатскую диссертацию выполнял в Московском горном институте на кафедре и под руководством крупного деятеля отечественного обогащения, милейшего человека, хорошо всем нам известного доктора технических наук, профессора Ильи Моисеевича Верховского. К моменту появления у нас диссертация была готова, но не защищена.

Появление «назначенца со стороны» было встречено коллективом института с естественной настороженностью. Но Дмитрий Сидорович в короткий срок сумел завоевать общее уважение и расположение, стать «совершенно своим».

Среднего роста, худощавый, с зачесанными назад волосами (белые аккуратно расчесанные проборы посредине и сбоку уже тогда почти исчезли из обихода, по крайней мере у мужчин), с умными, серьезными, спокойными глазами, слегка выступающей нижней губой, скромно, но аккуратно одетый, по натуре благожелательный, простой  в обращении и доступный, понимающий и ценящий шутку, чуть нервозный, но умеющий хорошо владеть собой, мягкий и как он сам однажды сказал, ожесточающий сердце лишь при безусловной в том необходимости, быстро ориентирующийся в любой ситуации, весьма работоспособный, достаточно настойчивый и решительный, не чуждающийся хозяйственной деятельности и хорошо справляющийся с нею, отличный организатор – он полюбил наш институт, вросся в его многостороннюю жизнь и на протяжении ряда лет отдавал институту все свои силы, все мысли.

Работать с Емельяновым было легко. Наша Группа пользовалась его уважением и доверием. Скажу без преувеличения: Емельянов неизменно делал все, что требовалось для плодотворного развития ее деятельности. В отличие от подавляющего большинства институтских руководителей, он всегда знал над чем мы трудимся и мы охотно информировали его о всех наших новостях. Он часто, без каких-либо агрессивных намерений, заходил в нашу лабораторию. С особым уважением Емельянов относился к Белоглазову, оценивая, видимо, по достоинству его широкую эрудицию в области рудного сырья и труды по теории флотации. Принимая необходимое решение он всегда думал только об интересах дела, а не о том как отнесутся к этому те или иные сторонние люди.

Не будет преувеличением сказать, что в каждом нашем труде периода директорствования Емельянова есть какой-то и его вклад. В таком плане я без раздумья сказал бы только о директорствовании Грачева.

В разных местах текста уже описано, как Емельянов организовал в институте оборонное производство осенью 1941 года, сохранил в целости институтский коллектив во время эвакуации, организовал его деятельность в Пятигорске, Черемхово, а затем энергичными мерами восстановив основную базу, снова в Ленинграде. Он добился специального постановления правительства об ассигновании на восстановление и развитие института пятидесяти миллионов рублей и обеспечил составление оригинального проекта резкого расширения материальной базы института. Именно при Емельянове институт затерявшийся было в сонме многих, вновь поднялся в уготованное ему историей положение старшего среди равных. Однако этим все и кончилось. Сентенция Кузнецова о наказуемости добрых дел получила еще одно подтверждение.

Для того, чтобы сделать жизнь человека нетерпимой отнюдь не нужна коалиция сотен людей. При подходящей ситуации этого может добиться группка в несколько человек, а порою и того меньше.

Отдыхая в Друскениках мы познакомились с Софьей Марковной Сидиной – заведующей гинекологической больницей в Голицино – под Москвой. Высокая, представительная, немногословная, но волевая и явно привыкшая повелевать, с неторопливыми уверенными движениями – она внушала невольное уважение. У нас оказались общие былые друзья студенческих времен. Десятком лет позднее я прочитал (то ли в Правде, то ли в Известиях) огромную статью, описывающую травлю этой женщиной одним-единственным подлым человеком, которому она оказалась поперек дороги. И только стихийное вмешательство массы рожениц, прошедших через ее больницу, через ее руки, положило конец этому возмутительному делу. Но ведь такая реакция бывает далеко не всегда.

Не могу ничего сказать о ситуации конца сороковых годов вообще, но в ЛГИ она была вольготной для любителей склоки. Самостоятельность суждений и действий Емельянова порождала у некоторых неудовольствие, хотя лично я не видел к этому каких-либо оснований. Кое-кто из не получивших награждения считал себя обиженным. По-прежнему кликушествовал Трофим Дубрава, которого Емельянов не хотел даже брать из Черемхово в Ленинград. О значимости выдвинутых против Емельянова обвинений можно судить, например, по такому: общение с нервным секретарем Обкома КПСС Попковым. Вы, конечно, помните, что Попков был уничтожен как главный обвиняемый по так называемому «Ленинградскому делу», а спустя несколько лет – реабилитирован. Емельянов обращался к Попкову в связи с реэвакуацией и восстановлением института и этого оказалось достаточным, чтобы декларировать криминал. Впрочем общение со мной, насколько я слышал, также было отнесено к категории криминалов. Не знаю, да и не хочу знать прочих обвинений. Емельянов, получил строгий выговор по партийной линии и был переведен в Харьков. Здесь он заведовал кафедрой, затем директорствовал, защитил докторскую диссертацию – кстати в нашем институте, и, в 1964 году, после изменения профиля харьковского института, избран по конкурсу профессором кафедры обогащения полезных ископаемых ЛГИ.

Мы довольно часто встречаемся с Дмитрием Сидоровичем. Он как будто тот же, но с печатью усталости и, пожалуй, угрюмости. Не такой, каким был в прежние времена; да ведь и мы все тоже не прежние.

С тех пор как началось «дело Емельянова» – все его блестящие хозяйственные начинания пошли прахом. Ленсовет аннулировал разрешение на строительство жилого институтского дома на углу 20-й линии и Большого проспекта. Прекрасное здание, красующееся там, построено по нашему проекту, но не для нас. Институт не получил выделенных правительством кредитов. В директорствование профессора Д.А. Казаковского построено студенческое общежитие на Шкиперском протоке, но до сих пор основная наша материальная база – без изменений. Правда теперь ректор – профессор Л.Н. Келль – добился ассигнований на строительство производственных корпусов, но спустя двадцать лет! А если бы не антиемельяновский подход – все давно уже было бы завершено. Это утверждение я за последнее время слышал дважды: из уст нынешнего ректора и от секретаря парткома. Им виднее.

На протяжении многих лет заместителем Емельянова был академик Александр Петрович Герман. Герман! Человек высокой одаренности, растративший значительную долю своих талантов на мелочи. Человек абсолютной памяти, систематически засоривший ее доскональным изучением содержания бесконечного количества приказов, циркуляров, постановлений, инструкций, положений. Человек железной логики, расточавший ее на сугубо формалистическое истолкование случайных бумаг – вплоть до полного извращения истинной их направленности.

Он обожал острое слово, но далеко не всегда поднимался до изысканного английского, сверкающего французского и крепкого русского юмора, довольствуясь тяжеловесным немецким. На юбилее Ф.Н. Шклярского с заранее обдуманным намерением назвал виновника торжества «ветеринаром науки». Получилось грубо. На заседании ученого совета, обсуждавшего вопрос о публикации научных работ, упиваясь звуками собственного голоса многократно докладывал: «у нас нет органов размножения», пока обозлившись я не бросил ему реплики «говорите за себя». Кафедрой иностранных языков иностранных языков заведовала Цветкова – единственная женщина, входившая в состав ученого совета. При открытых голосованиях она большей частью воздерживалась – видимо, на всякий случай. Оглашая результаты тайного голосования Герман заявил: «тридцать за, одна воздержалась». Цветкова обиделась. Профессор П.И. Городецкий утверждал, что если ему удается кое-что сделать, то только благодаря тому, что он всегда и везде опаздывает. Когда кто-то пришел на заседание совета после его начала – Герман бросил: «вы опоздали на пол Городецкого».

Став академиком, Александр Петрович не изменил ни своего образа жизни, ни своих отношений к окружающим. Кстати в Черемхово он с изысканной вежливостью приветствовал при каждой встрече мою Галющу – ей было тогда двадцать лет – и мы оба не ведали, что будущая фамилия Галющи по мужу – Герман. Белла Семеновна до сих пор уверена, что Александр Петрович принимал Галю за мою жену: во всяком случае с Беллой он не здоровался. Званием своим он не кичился. В черемховском распределителе, «отоваривавшем» карточки сотрудников института, дочь Германа кричала: «Мы вне очереди, мы академики!» Кто-то из присутствующих подал реплику – «простите, это вы академик…», но дл девицы ирония не дошла. Узнай Герман о демарше своего детища – он, несомненно, был бы недоволен. Впрочем в те времена невыдержанность проявляла не только она. Некоторые пролезли в продовольственную комиссию, но активность их упала до нуля, как только это перестало приносить материальные выгоды. Другие так заискивали перед продавщицей, что она разразилась сентенцией: «профессора, а подхалимы». И мудро поступала Белла Семеновна, приходившая в распределитель лишь тогда, когда все уже были удовлетворены. Впрочем таких было немного. А ведь что полагалось все равно выдавали, только опаздывающим может быть чуточку похуже – вот и все.

Герман жил в институтском профессорском корпусе. В своем кабинете появлялся точно в одиннадцать часов и оставался здесь до конца рабочего дня, а если была надобность, то и долее. Он был в курсе всех институтских событий, но для него существовало лишь то, о чем официально доводилось до его сведения. Зная это, я обращался к Александру Петровичу по делам лишь в тех случаях, когда это было абсолютно необходимо, но охотно беседовал с ним на вольные темы. В случае же надобности осуществить ту или иную акцию с участием шефа – я никогда не ставил вопрос о необходимости этой акции, а лишь спрашивал, как ее оформить. При такой подходе Герман обсуждал возможный вариант оформления а – б – в – г – д и останавливался на одном из них, не вникая уже в существо дела.

Он много зарабатывал, но был равнодушен к деньгам. Как-то в преддверьи к семидесятилетнему юбилею Сталина некий жулик, без всякого труда, выудил три тысячи рублей якобы на подарок вождю. Несколько раз, в связи с похоронами наших товарищей, мне поручали организовывать сбор общественных средств. Иногда необходимые суммы были довольно значительны. В таких случаях я оставлял свободной первую строчку, подписывал от двухсот до пятидесяти рублей на второй и шел к Герману. Александр Петрович без размышлений проставлял сумму на сто рублей больше и дальше этот подписной лист обычным порядком обходил профессуру, учитывающую заданный тон. Большинство не выражало при этом своих эмоций, но бывали и случаи острых переживаний – отставать представлялось неудобным, а денег жаль. Мария Львовна – лаборант профессора Неронова – рассказывала: «Пришел, увидел на столе подписной лист, прочитал, взял ручку, подумал, положил ручку на место, встал, походил по комнате, снова посидел, опять походил, потом подошел к столу, схватился за голову, застонал и подписал». Он был не одинок. Один известный профессор, кстати, зарабатывавший значительно больше меня, лет через двадцать напомнил о некогда понесенном им ущербе. Чтобы не травмировать людей я предложил Герману организовать «похоронное братство» из десятка профессоров, которые несли бы все расходы в подобных случаях. Идея эта очень понравилась Александру Петровичу, но мы не нашли добровольных последователей.

Наши отношения с Германов были лучше, чем у большинства сверстников. Он нередко советовался со мной по особо тревожившим его вопросам, чему удостаивал относительно немногих. Но бывали и острые схватки. Помню как в результате одной из них Александр Петрович рявкнул: «Советую вам чем скорее умереть – вас похоронят с красными флагами!» Я не задумываясь отпарировал: «Надеюсь, что не доставлю вам удовольствия исполнить на моей могиле танец диких ирокезов…»

Другой памятный эпизод был совершенно иного плана. Судьба Германа, только что прибывшего в Черемхово из освобожденного советской армией Пятигорска, была неясна. Появившись в институте, он самочинно, но с такой уверенностью занял свое былое место, что все сочли это совершенно нормальным и признали его власть.

Как-то институту было предписано направить несколько десятков студентов на расчистку дорог от снега. Приказ Германа, исполнявшего в это время, за отъездом Емельянова, обязанности директора, передали в общежитие, но необходимой разъяснительной работы не провели и студенты не вышли. Герман лишил всех продовольственных карточек – другими словами обрек на голод.

Мы не оправдывали поведение студентов, хотя отсутствие теплой одежды и подходящей обуви являлись смягчающим обстоятельством. И, тем не менее, поступок исполняющего обязанности директора был тоже неоправдан. Недаром он вызвал общее возмущение, хотя никто, не исключая общественные организации, не счел возможным ввязаться в это дело. Тут-то я и решил, что мой долг вразумить Германа. Такого же мнения держался и мой дружок Николай Васильевич Родионов, совмещавший тогда два поста – заместителя директора по хозяйственной части и руководителя спецотдела. Впрочем в начальственном кабинете Родионов молчал, а я оказался на авансцене.

Позднее я понял, что должен был идти к Герману в одиночку: наличие третьего лица только усилило ярость – было перед кем покрасоваться. А бешенство его было действительно неописуемым. Он кричал, что железной рукой заставит выполнить свои приказы, что никому не позволит вмешиваться в его дела и так далее, и так далее. Я, конечно, не остался в долгу, но лишь до поры, до времени. Когда Герман прорычал, что сейчас же издаст приказ о моем увольнении – я замолчал. В связи с изданием монографии «Николь, медь, кобальт, платиноиды» я непременно должен был в ближайшие дни выехать в Москву, а Герман вполне мог выкинуть фортель, который задержал бы эту поездку. Я ни на минуту не сомневался, что министерство отменит приказ Германа, но пока прошел бы месяц или полтора. Это представлялось равносильным срыву издания книги, она же была для меня в то время дороже жизни. Вот почему при таком повороте дела я замолчал, а затем вышел из кабинета.

Через час-два о происшествии знала вся наша колони. Николай Васильевич клялся, что никому не сказал ни слова: это сам Герман хвастал, как он одолел Грейвера. Встретивший меня Александр Назарович с укоризной сказал: «Эх, Наум Соломонович, не ожидал от вас – поддались Саше. Да посмей он вас пальцем тронуть я бы первый поставил его на место!» Но я знал, что это лишь слова…

В конечном счете карточки выдали и все образовалось само собой. Но даже теперь, спустя четверть века, когда я вспоминаю об этом событии, кровь бросается мне в лицо. Я не должен был уступать: это было предательством по отношению к студентам и никакая книга не может служить тому оправданием.

Справедливости ради должен отметить, что Герман не только свирепствовал в отношении студентов, но и выручал их. Так, если в условиях военного времени Министерство угля вовремя не переводило денег на стипендии, Александр Петрович выплачивая их из своих накоплений с последующим возмещением. И делал он это не раз и не два, хотя требовались достаточно крупные суммы. Выручал он институт и во время эвакуации, когда железная дорога требовала оплаты фрахта наличными деньгами.

Герман любил, чтобы им восхищались и во имя этого нередко озорничал. Комендант общежития подал рапорт: войдя в семь часов вечера в комнату… обнаружил там студента в любовной сцене с некой посторонней девицей и второго студента, занимавшегося своими делами; девица была охарактеризована весьма нелестно. Комендант просил объявить обоим студентам выговор. Резолюция Германа состояла из трех пунктов. Первое – реабилитировалась девица: дурных девиц в Советском Союзе нет, значит это была близкая знакомая, принимать коих в дневное время не возбраняется. Второе – коменданту за вход в комнату без стука объявить выговор. Третье – второму студенту «выразить мое соболезнование». Нет нужды говорить какой резонанс это получило в студенческой и, скажем прямо, не только студенческой среде. Целую неделю все разговоры вертелись вокруг очередного демарша Германа.

В послевоенное время наши отношения стали более ровными: возможно, что на Александра Петровича произвело впечатление вторичное присуждение лауреатства, к тому же первой степени, да еще по науке. Вообще же, нисколько не изменившись, он со мною старался быть сдержанным, а я, естественно, тоже не горел желанием вызывать духов без особой в том надобности.

Некоторые штрихи, характеризующие наши встречи в период юбилея, даны были выше. В те годы Александр Петрович увлекся проблемой горного давления, отдавал ей все свободные часы и это тоже сказалось благотворно на его взаимоотношениях с людьми. В свое время проблема Кара-Бургаза так завладела Курнаковым, что ни о чем другом он не мог ни думать, ни говорить. Даже на похоронах своей дочери Верочки, Николай Семенович, идя за гробом, говорил о соляных копях. Теперь Герман везде и со всеми делился мыслями о горном давлении и это заслуживало безусловного уважения.

О педагогической деятельности и направленности научных интересов Германа я рассказывал в разделе «Глазами студента» и возвращаться к этому нет нужды.

В начале пятидесятых годов Татьяна была ответственным редактором стенгазеты «Металлург». Как-то, работая над очередным номеров, она задержалась в институте. Время было не очень спокойное. Белла Семеновна нервничала и, вызвав такси, я во втором часу ночи поехал в институт. На главном подъезде мне сообщили – только что скончался Александр Петрович. Я прошел к Герману, здесь кроме родных были С.С. Смородин и еще пара человек. Взяв у Сергея Семеновича фотографию покойного, я разыскал нашу редколлегию, благо она трудилась в металлургической лаборатории, и тотчас же был выпущен экстренный номер «Металлурга», посвященный Александру Петровичу. Установочные данные по телефону продиктовала Белла Семеновна – она была в Большой советской энциклопедии, а остальное сообщил я. Эту газету еще ночью вывесили в деканатском коридоре и на следующий день перед нею стояли толпы народа.

К Герману можно было относиться по разному, но несомненным представлялось одно: он был по своему колоритной фигурой даже не колоритном тогда общем институтском фоне.

Александр Петрович погребен на Литераторских мостках рядом с К.Ф. Белоглазовым, Ю.А. Балибиным, С.С. Смирновым, недалеко от Леонида Ивановича Лутугина. Здесь же, но на первой аллее от входа, покоится Николай Семенович Курнаков.

——–

Я, кажется, уже приводил как-то сентенцию англичан: самое важное в жизни – во время остановиться. Пора и мне подумать об окончании повествования. Раньше я полагал, что труднее всего писать о далеком прошлом; теперь, когда остались последние два десятилетия, убеждаюсь в обратном. Дни наши не были ни пустыми, ни бесплодными, но если отрешиться от сокровенной сущности деяний – дни эти представляются сейчас потрясающе одинаковыми: содержание разное, а облик – один.

——–

Недавно я прочитал сентенцию Арго «На дружеской ноге».

Мемуарист один писал, что ненароком

Он подружился с Александром Блоком,

В ответ на что другой мемуарист

Поведал, что играл с тремя Толстыми в вист

И проиграл, выигрывать не смея, –

То были Лев Толстой и с ним два Алексея.

Скажу со всей прямотой: такой вины за собой не чувствую. Элементы фантазии, несомненно, сделали бы мои стенания более занимательными, но их здесь нет. Как обещал с самого начала, описывал людей и отдельные события такими, какими они мне представлялись, такими, какими сохранила их память. О себе старался говорить лишь в той мере в какой невозможно писать воспоминания абстрагируя их от личности автора и его «точки зрения». Иное дело, что о многих и многом, очень многом, упомянул вскользь, а то и вообще ничего не сказал.

Как мог я пройти мимо своего первого «первомая» 1918 года? Присоединившись на Невском к демонстрантам добрался в их рядах до Марсова поля. И чем дольше я был в гуще народа, тем больше мне передавалось общее приподнятое и радостное настроение, казалось никак не вязавшееся с тяготами времени. Несли самодельные плакаты. Пели. В рядах взрослых и отдельными небольшими колоннами шли дети. А тротуары тоже были заполнены людьми: некоторые приветствовали демонстрантов, другие настороженно молчали.

Впоследствии, как и каждый советский человек, я десятки раз участвовал в праздничных шествиях. Но это первое оказалось особо значимым и само по себе, и как существенный момент моего становления.

Тогда же или несколько позднее в качестве организатора всех празднеств в нашем городе выдвинулся некто Гордон, ставший довольно популярной личностью. Как-то в день праздника утреннее небо было сплошь покрыто тучами, но затем за четверть часа совершенно очистилось. В ближайшем номере газеты появились забавные стихи о Гордоне, который с метлой забрался на небо и навел там порядок.

К этому же времени относится мое первое знакомство с белыми ночами. Пустынный город выступал во всей своей противоречивости: голодный, но несгибаемый; замусоренный, заплеванный семечками, с трепещущими от ветра обрывками бесконечных объявлений, воззваний, афиш на цоколях домов, но величественный и великолепный; без куска хлеба, но с золотым венцом Исаакия; сказочный как Китеж, но реальный как жизнь.

По карточкам выдавали пятьдесят грамм хлеба в день и эпизодически папиросы из табака старых запасов – в том числе даже Зефир в коробках с золотым тиснением и номерами сотый, двухсотый, трехсотый. Впрочем и Петроград, и вся Россия курила в основном махорку, хорошо если фабричную, а то самодельную, сотворенную бог весть из чего. Свертывали из газетной бумаги огромные козьи ножки и дымили так, что, казалось, прокоптят само небо.

По службе в Петрокоммуне я был связан с вокзалами. Железнодорожниками командовал дерзкий и своенравный Викжель – комитет обладавший в тот момент большим влиянием и не раз пытавшийся диктовать советской власти свою волю. Но, нужно отдать должное транспортникам, поддержание связи между различными районами страны требовало героических усилий. От былых поездов с вагонами четырех классов, не считая двух категорий международных, – осталось немного. Основная масса пассажиров ехала на «максимах» – бесконечно длинных красных товарных поездах. Ехали без расписания, без билетов, не ведая когда прибудут к месту назначения. Средняя скорость бывала порой как у почтовых лошадей – 10 верст в час. Ехали в вагонах, между ними, на крышах. Куда? Зачем? У каждого свое, у большинства – хлеб. Стучали и скрипели буфера, на стыках рельс и стрелках тарахтели колеса.

В вагонах обычно было тесно: сидели прижавшись друг к другу, лежали вповалку. Девушка эстонка подняла крик, что сосед пытается ее ограбить: шарит вдоль ноги, а в чулке деньги. Матрос набросился на старика, клялся застрелить на первой же остановке. Один из пассажиров знал подозреваемого – носильщик со станции Мга. Другой высказал предположение, что единственным поползновением старика было желание согреть руки – откуда мог он знать о деньгах… Матрос успокоился, тем и кончилось. А когда получасом позднее на полу вагона обнаружилась подозрительная струйка жидкости, тот же матрос добродушно отозвался: «у барышни эстоночки крантик слаб».

Мой однокашник по реальному училище Яшка Ядров, придя на вокзал с опозданием и увидев хвост поезда – пустился за ним вслед. И что бы вы думали? Догнал-таки максима где-то за Обуховом верстах в двенадцати-пятнадцати от Петрограда.

——–

Облик Петрограда восемнадцатого года характерен и для нескольких последующих лет. Но, когда я вернулся из Вятки, он менялся буквально на глазах.

Новая экономическая политика была ориентирована в основном на деревню. Замена продразверстки продналогом, введение твердой «червонной» валюты взамен обесцененных денежных знаков – создали заинтересованность деревни в производстве сельскохозяйственной продукции. В городах появились хлеб и другие продукты. Правда, далеко не у всех хватало денег, чтобы приобрести их в достаточной количестве, но все же жить стало легче. Это позволило ликвидировать карточную систему распределения. Начала восстанавливаться промышленность уменьшая соответственно армию безработных.

Но были и другие проявления нэп’а. Как грибы росли мелкие частные предприятия. В появившихся магазинчиках, не взирая на вывески, торговали чем придется. В поисках подтяжек мы шли с Кривичем от Штаба до Литейного, пока я не высказал мысль, что всякую вещь следует искать там, где меньше всего шансов ее найти. Зашли в табачный магазин и… купили подтяжки. Но частновладельческий сектор крепнул, рос, специализировался и через год-два его было уже не узнать. Если вначале в бесчисленных кафе подавали самодельные ватрушки и тарталетки, то вскоре появились мощные кондитерские с собственными пекарнями, многочисленным штатом и соблазнительной продукцией. Кто из петроградцев хоть раз не побывал у О. Гурме на Невском напротив Троицкой или в другой кондитерской с витиеватым названием на Владимирском проспекте напротив собора. А позднее, по работе в Петрозаводском ЦРК, мне пришлось конфликтовать с какой-то частной конфетной фабрикой, санкционировать приобретение на аналогичных предприятиях гуталина с кошками и мелкой галантереи. Примечательно, что частники предоставляли ЦРК тех-шестимесячный кредит в то время как госторговля ограничивала его обычно сорока пятью днями. Значит было выгодно. Между прочим именно в то время мне довелось широко пользоваться биржей для покупки муки у Хлебопродукта, мяса и овощей у Вятских и Ярославских организаций. И маклерская сделка являлась железным законом.

Наиболее уродливыми ответвлениями нэп’а были, с моей точки зорения, открывшиеся в Петрограде игорные дома. Общество «Друг детей» нуждалось в средствах. Еще не окрепшее государство могло лишь частично удовлетворить эту потребность. Обществу предоставили право зарабатывать самому. В результате на Владимирском оказался карточный клуб. Знакомый помощник начальника районной милиции рассказывал, как потянулись в это здание спекулянты, растратчики, жулики, деклассированные девицы – вся накипь, вылезшая на белый свет.

Карточный клуб был ориентирован на тех, кто располагал крупными суммами. Для мелочи открыли ряд заведений с рулетками, где ставки были от пяти копеек, но в конечном итоге тоже можно было проиграться до нитки. Зайдя однажды в такой я увидел бледные, напряженные лица, трясущиеся руки и это было и жалко, и противно. Командующий парадом бесстрастно провозглашал: «Прошу делать игру», «Ставок больше нет», а когда пущенный им шарик попадал в лунку – производил расчет, лопаткой придвигал к себе выигранные деньги и все начиналось сначала.

Не думаю, чтобы эти мероприятия оправдывали себя даже с чисто коммерческой стороны. Неизвестно откуда брались проигрываемые деньги и куда они в большей мере шли: детям или в карманы банкоматов – крупье и стакнувшихся с ними. О моральном ущербе и говорить не приходится.

Отдавая дань времени появились рестораны и ресторанчики с фривольным аристократическим обслуживанием. Дело дошло до того, что даже Александринка – театр драмы имени Пушкина – оказался на грани падения. Афиша приглашала на безумную ночь со столиками в партере и ложах, на кабаре с участием всей труппы, обещала продемонстрировать скачки призовых жеребцов и показать восход солнца. И какова же была наша радость, когда вскоре после этой «ночи» в газете появилась громовая статья. Детали ее, конечно, изгладились из памяти, но кое-что все-таки осталось. Скачут призовые жеребцы – с горечью писала газета – и впереди маститый Владимир Николаевич Давыдов – несется старик изо всех сил, через рампу, через оркестр… И в заключение, уже совершенно серьезно, вопрошала: А не показать ли устроителям этой «ночи» восход солнца в концентрационном лагере.

Не все поняли нэп и не все приняли его. Я знал участников революционного движения спившихся в эту пору. Мой добрый приятель – комиссар воинского подразделения периода гражданской войны – застрелился. В изменившихся условиях, приняв отрыжку за существо, они не нашли себе места в жизни. А ведь впереди уже маячили величественные и героические годы пятилеток.

——–

В 1922-23 годах Бронислав Иосифович Орлов подвизался в Ржеве, где заготовлял для кооперации экспортные пушнину и лен. В этом нет ничего удивительного: Советский Союз имел уже договорные отношения со странами Прибалтики, Востока, Скандинавии, Турцией, Австрией, Чехословакией, Германией, Англией. С тех лет я пользуюсь американской безопасной бритвой Gillette, которую купил в Пассаже. Так начиналась торговля капиталистических стран с первой страной вступившей на путь социалистического строительства.

Само собой разумеется, что каждый из упомянутых выше договоров имел свое значение и свою направленность. Но торговое соглашение с Англией, заключенное в марте 1921 года, привлекало наибольшее внимание. Тремя годами позднее Англия признала СССР не только де-факто, но и де-юре. Однако еще через три года английское правительство встало на путь провокации: в поисках поводов для разрыва – произвело бандитский налет на Аркос, выпустило две фальсифицированных книги – так называемые «синию» и «белую» и односторонне прекратило с СССР всякую связь. Естественно, что это вызвало у нас бурю негодования.

В пригожий летний день наше студенчество влилось в ряды демонстрации, шествовавшей мимо английского представительство. Вдоль фасада плечом к плечу стояли милиционеры, а демонстранты озорно теснили их, прижимали почти вплотную к зданию, не допуская, однако, каких-либо особых бесчинств. Шторы за окнами были задернуты, но те, кто притаивался за ними, должны были чувствовать себя не особенно уютно. Из лозунгов помню два: «Наш ответ Чемберлену» и «Лордам по мордам». Коротко и внушительно.

——–

В двадцатых годах стали вновь обретать себе право гражданства – танцульки. От них было отвыкали, но ведь отвыкли и от свободной продажи водки, а она появилась – сначала двадцати, а затем – сорокаградусная. Собственно возражать против танцев было бы дикостью; огорчало только одно: чрезмерное увлечение западом. Д’Актиль писал:

«Долой фокстроты! Долой фокстроты!

Весь мир отравлен фокстротным ядом!

Все расплясались как идиоты

Прижавшись фасом, виляя задом.

Добро б девицы из киностудий

Или младенцы в эстетном виде,

А то совсем простые люди

Пустились в пляску напрягши груди.

А ведь фокстроты – верх чопорности по сравнению с некоторыми нынешними западными увлечениями, порой не прикрытыми даже легким флером пристойности.

Милый, старый плавный вальс, который танцевали под мелодию «Вальс над волнами…». Вспомнит ли тебя кто-нибудь в двадцать первом веке… А может быть ты вновь станешь фаворитом?

Лихая русская кадриль! Детищу деревни была закрыта дорога в фешенебельное собрание. А может быть и ты вновь будешь взята молодежью на вооружение?

Темпераментные мазурка и венгерка, плавный и торжественный полонез, прихотливый котильон – не содержали даже намека на эротику. И я за любые новые танцы, если они радуют глаз и удовлетворяют этому единственному условию.

——–

В последние дни декабря 1935 года Павел Петрович Постышев выступал в Правде с предложением порадовать детей новогодней елкой. Выскажи подобную мысль кто-нибудь из простых смертных – воинствующие мещане с их показной бдительностью тотчас же подвергли бы его гонению как церковника. Но разрешение свыше меняло дело и было встречено всеми, имеющими детей, с большим удовольствием.

Чтобы приготовить рагу из зайца нужно прежде всего иметь зайца. В город потянулись машины с елками. Впрочем помимо зайца, нужны жиры, специи и гарнир. А елочных украшений ни у кого не было и молниеносное изготовление их потребовало значительной изобретательности. Втайне от ребят, ночью кромсали мы бумагу, клеили и красили человечков, птиц, рыб, картонажи, словом все что вздумается. Лаборатория в первый и, пожалуй, единственный раз, практически прекратила свою основную деятельность. Одни отливали парафиновые елочные свечи и делали из проволоки подсвечники – я в этом не нуждался: волею случая получил гирлянду низковольтных лампочек. Другие из кусочков стеклянных трубочек и палочек крутили на горелках сосульки и всякие фигурки, а под просвещенным руководством и при участии Павла Владимировича Фалеева серебрили, полученные разновременно в качестве принудительного ассортимента, неходовые круглодонные колбочки – сойдут за шарики. На тихоходном патефонном моторчике я укрепил бумажный абажур с прорезями; при зажженной внутри абажура лампочке по стенам и потолку комнаты ползли светотени.

Большую елку – почти до потолка – мы принесли домой поздно вечером, когда дети уже спали. Недостаток украшений обильно восполнили клочками ваты, имитирующими снег. Утром детям сказали, что в нашей комнате угарно – у нас тогда было печное отопление – и закрыли ее на ключ.

Вечером к нашим пятилетней Галине и четырехлетней Татьяне пришли их сверстники. Ребят построили парами, дверь распахнулась и дети, потеряв дар речи, застыли на пороге. Нужно было видеть их изумленные мордахи. Они не могли оторвать от елки глаз, щечки раскраснелись, ротики полуоткрыты… А когда оцепенение прошло, дети сначала робко, затем все смелее ходили вокруг елки с восхищением рассматривая каждую деталь ее убого убранства. Начали раздаваться возгласы, смех, началось  настоящее веселье. Глядя на детей мы тоже радовались от души. Славный и запоминающийся был вечер. И никто не подозревал сколь грозными окажутся наступивший 1936-ой и, особенно, 1937 год.

——–

Мне не хочется ворошить память печального тридцать седьмого и смежных с ним годов, но об одном грустном эпизоде с весьма редким по тому времени счастливым концом я все же поведаю.

Мо приятель – назовем его условно Семен Семенович – попал в полосу неприятностей. Как полагалось по тогдашнему ритуалу, сначала его густо обмазали дегтем на собрании и ославили врагом народа, затем уволили с поста заместителя директора вуза, отстранили от педагогической деятельности, сняли с воинского учета, выгнали из научного общества и так далее, и так далее. Месяцы шли за месяцами, а Семен Семенович с семьей на иждивении своих родных не видя никакого просвета.

Однажды вечером я прочитал в одной из центральных газет заметку в пять-шесть строк: кого-то, где-то обвиняли во всех смертных грехах, а это оказалось клеветой. Тотчас же вызывал Семена и посоветовал ему немедленно писать жалобу Сталину – малейшее промедление и случай будет упущен.

Весь вечер и всю ночь изливал Семен Семенович свою душу, а на следующий день – как сейчас помню, воскресенье – мы бросили в ящик почтового вагона пакет с двумя десятками страниц.

Прошло дня два. Семен Семенович уехал в Москву, искать по возможности – правду, а на крайний случай – хотя бы работу. Тут-то и началось.

Звонок из Смольного – Семена Семеновича просят приехать к Андрею Александровичу Жданову – тогдашнему главе ленинградской партийной организации, члену Политбюро ЦК ВКП(б). Каждый день два-три настойчивых звонка, а Семена нет. Наконец, после бесплодных хождений по мукам, вернулся и, только что не с вокзала, попал в обком партии.

Заведующий соответствующим отделом внимательно слушает повествование Семена о его бедах. Достает из сейфа толстое досье и перелистывает его, сопровождая воодушевляющими репликами: «ерунда!» «нелепость!» «возмутительно!» «абсолютно никаких оснований!» «все высосано из пальца!»

Второй секретарь Обкома – Алексей Александрович Кузнецов[1] – протягивает Семену руку – признак хороший. Товарищ Жданов хотел лично разобраться в этом деле, но накануне был вызван в ЦК и поручил рассмотрение Алексею Александровичу. Семен повторяет повествование. Заведующий отделом излагает свои соображения. Кузнецов внимательно слушает, задает вопросы, не торопясь знакомится со всеми материалами.

«Ваши правота и невинность совершенно очевидны», – говорит Алексей Александрович. – «Какую помощь вы хотели бы получить от нас?» «Прежде всего, восстановления моего честного имени». «Это будет сделано немедленно». «Я прошу предоставить мне работу». «Послушайте добрый совет. Разогнать ваших недругов не так уж просто – их слишком много. А если их не трогать, то работа на старом месте вряд ли вас устроит. Мы договоримся с Министерством и вам будет предоставлено любое вакантное место в любом вузе вашего профиля». «Я хотел бы получить деньги за вынужденный прогул». «По закону оплачиваются только два месяца. Но ваш случай – исключительный. Подайте заявление в суд и скажите судье, чтобы он позвонил мне», – Кузнецов написал на бумажке номер телефона и переда Семену. «Но ведь в суд явится вся институтская орава и опять начнет свою травлю!» «Скажите судье, чтобы он позвонил мне», – повторил Алексей Александрович, – «и не беспокойтесь. Что бы вы еще хотели?» «Только одно: знать чему я обязан таким поворотом в моей судьбе?» «Вы писали товарищу Сталину?» «Писал». «А почему вы не обратились непосредственно к нам? Мы бы сразу навели надлежащий порядок». «Писал во все возможные инстанции, в том числе в Обком, но ни от кого ответа не получил». Уголки губ Кузнецова чуть дрогнули. «На вашем письме резолюция товарища Сталина: разобрать и доложить. В таких случаях дело рассматривается в три стадии. Первая – проверить правильность заявления и доложить – это будет сделано сегодня. Вторая – устранить несправедливость и доложить – это будет сделано в ближайшие дни. Третья – принять меры, чтобы такие случаи не повторялись в дальнейшем – доложить».

Судья встретил Семена более чем недружелюбно, но после звонка в Обком его нельзя было узнать. Он немедленно назначил слушание дела и рекомендовал истцу, в связи с неоспоримостью его претензии, даже не приходить на соответствующее заседание: «я им покажу как клеветать на честных советских людей!» А в положенный день Семен получил исполнительный лист на зарплату за все время.

Министерство назначило Семена Семеновича заведующим кафедрой в одном из крупнейших городов центральной России. В последующем он блестяще защитил докторскую диссертацию, занял ведущее положение и обрел широкую известность в своей области науки. Талантливый и высокоплодовитый ученый, автор многочисленных трудов, выпестовавший десятки кандидатов наук и многих докторов наук.

Можно только догадываться почему письмо Семена Семеновича, в отличие от миллионов других, было доложено Сталину. Как мне рассказывали, Сталин подбирал в это время материал о перегибах и скромная газетная заметка была предвестницей грядущих изменений во внутренней политике.

Так, сделав выводы из расположения небесных светил, мне удалось направить судьбу человека по надлежащему руслу. Я имел все основания добиваться звания астролога, но не пожелал: что ни говори, а астрология – лженаука и может очень и очень подвести…

——–

Если помните, я перелистывал написанное ранее и фиксировал то, что представлялось забытым. Правда в последующем я лишь нескольким отдельным частностям этого забытого позволил влиться в «Воспоминания». Однако и с этим пора кончать. Но как, например, не вспомнить поистине историческую встречу городом-героем наших героических воинских частей, возвратившихся из Германии летом 1945 года, примерно тогда же, когда вражеские знамена были повержены у древних стен Кремля.

На улицы вышел весь город. Мы с Беллой Семеновной простояли на Литейном несколько часов. Одно за другим шли боевые подразделения – в строю, но вольным шагом. Трепетно искали ленинградцы в их рядах родных, близких и просто знакомых. Те, кто нашел, шли рядом, с лицами, озаренными любовью и счастьем. Радостно было видеть девушку, идущую в колонне рука об руку с любимым и старушку изо всех сил поспешающую за колонной лишь бы не потерять вида дорогого ей человека.

Народ приветствовал своих славных сынов и скорбел о тех, кто остался на поле брани или погиб от злодейской руки фашистских палачей. Но в тот день радость резко превалировала над скорбью, хотя каждый проявлял это по-разному. Рядом со мной стояла молодая женщина. Сначала она взяла меня под руку и я оказался на двойном буксире. Затем положила голову на мое плечо. И в этом право же не было никакой вольности. Недаром Белла Семеновна лишь лукаво взглянула на меня, да ямочки на ее щеках стали чуть пунцовее. Так и стояли мы втроем молча, полные неповторимых ощущений с непоколебимой верой в трудное, но счастливое будущее.

——–

В тридцатых, сороковых и, особенно, пятидесятых годах мне весьма часто приходилось ездить в Москву. Люблю Москву, но из-за трудности найти пристанище не люблю туда ездить. Устраивался одно время по справкам месткома в общежитии ВЦСПС на Ильинке: необъятная комната с рядами кроватей и закреплением койки только на одну ночь. Устраивался в боярском зале Гранд-отеля – огромном помещении без окон, где некогда безобразничали кутящие купцы. Живал в пропахнувшей лыжной мазью пригородной гостинице для спортсменов, но, как известно, в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань. Жил несколько раз в негритянском корпусе студенческого городка на Соколе, явно стесняя аборигенов. Останавливался по рекомендации в частных домах, но чувствовал себя здесь крайне стесненно. Только в отдельных номерах хороших гостиниц устраивался крайне редко – для этого требовалось время, а его мне всю жизнь не хватало.

Попробовал я было создать постоянное пристанище, да ничего не вышло. Телеграфировал из Ленинграда в гостиницу, где часто останавливаются научные работники, и для первого раза получил отличную комнату. Во второй раз комната оказалась значительно хуже. В третий раз предоставили только койку, а затем и вообще отказали. Когда я поведал об этом одному всезнающему москвичу, он уклончиво ответил: разве вы не знаете, что ленинградские конфеты лучше московских.

В 1943 году жил я в общежитии Министерства цветной металлургии где-то около Бабушкина переулка. Но тогда пропитание каждого было в значительной мере делом его собственных рук, а за отсутствием плиты сварить что-либо можно было только в топке водогрея, куда удавалось – и то с трудом – засунуть один котелок. Вот почему если я возвращался рано, то ел либо картошку, либо картофельный суп – что получится; если же опаздывал, то пробавлялся сырой морковью. Для не получавших пайка и то, и другое было роскошью. Именно тогда я «задолжал» моему соседу по общежительской комнате, доброму старшему товарищу нашему доценту Александру Федоровичу Вайполину фунт соли.

Вскоре после окончания войны общежитие это было ликвидировано. А я в последующие годы стал останавливаться в так называемой «Елютинке» – общежитии министерства высшего образования СССР на некогда знаменитой Трубной площади. Подвал с решетками на окнах, пять ступенек вниз. В каждой комнате четыре-пять коек при одном общем небольшом столе. Если все комнаты заняты – устраивают в коридоре: под диван постилаешь газету и кладешь на нее одежду, часы и прочее. Ночью будят – просят не храпеть, не понимая, что действие «носовых заверток» во время сна не поддается волевому регулированию. Как-то грозили, если буду храпеть – дать сапогом по голове. Но даже к этому я отнесся с философским спокойствием – ведь не посмели. «Елютинка» же хороша уже тем, что обслуживающий персонал «свой» и не нужно унижаться. Впрочем не грех бы Вячеславу Петровичу навестить свое детище, не грех бы также подумать о несколько больших удобствах для деятелей высшей школы, приезжающих в столицу в подавляющем большинстве не по своей прихоти, а в силу государственных надобностей. Располагая огромным количеством студенческих общежитий можно, казалось бы, кое-что предоставить и для ученых – отдача была бы огромная.

——–

Забавный эпизод, связанный с вояжами. Появилась у меня чудесная кожаная куртка на байке с молнией. Приехал я на Ленинградский вокзал в Москве. Деньги на билет во внутреннем кармане, а молнию не открыть. С огромным трудом умолил одну из пассажирок забраться на скамейку и через прозор у шеи извлечь своей тоненькой ручкой капиталы. В аналогичном случае в Ленинграде, Фалеев и Болотина уложили меня на стол и, с надлежащей серьезностью, произвели вскрытие брюшной полости. С тех пор я в полной мере оценил мудрость веков, воплощенную в обычных пуговицах.

——–

Поезд Красная стрела отправляется в полночь и прибывает утром. Тут с соседями не разговоришься: «здравствуйте», «прощайте» – и все. Но однажды совместная поездка в Стреле имела интересное продолжение.

После прибытия поезда в Ленинград мы вновь встретились с соседом по купе у автобусной остановки. Спутник мой оказался словоохотливым и любознательным; спустя несколько минут было известно, что он коренной москвич, приехавший повидаться с родными и друзьями, а я почти коренной ленинградец, возвратившийся из десятидневной командировки. Разговор наш продолжался в автобусе.

В Москве в театрах были?

Да, в Большом на Борисе.

Кто пел?

Пирогов.

А, Пирогов… – мой спутник пренебрежительно махнул рукой, – я слышал с Шаляпиным!

И я слышал с Шаляпиным.

А, простите, сколько раз?

К сожалению Бориса – только однажды.

А я, без преувеличения, раз сорок!

Наш автобус подошел к остановке «Улица Некрасова», мы вышли и направились дальше по улице Восстания.

Коль скоро мы с вами потревожили тень Шаляпина, – сказал мой спутник, – позвольте рассказать вам об одной поистине незабываемой встрече с ним. Дело было в Ницце на bataille des fleurs. Не буду описывать Ниццу – Альпы, синеву южного неба, сливающуюся с синевой Средиземного моря, пеструю по своему составу и облику многоязычную – от эллина до скандинава – толпу возбужденного, веселящегося народа. Расскажу только то, что непосредственно относится в Шаляпину.

На открытой машине медленно ехал Энрико Карузо, а сзади на грузовичке  маэстро с инструментами. Карузо сообщил, что в соответствии с программой петь будет итальянский тенор Баттавио и тут увидел, что у стены дома стоит Шаляпин. Карузо протянул к нему руки и Шаляпин поднялся в машину. Тогда Карузо объявил, что сейчас будет выступать не Баттавио, а Шаляпин. Как он пел! Боже мой, как он пел! Он парил над притихшей зачарованной толпой, он повелевал ею. Его забросали цветами. А он обнял Карузо, сошел с автомобиля и как бог пошел по ковру из цветов.

Мы подошли к моему дому и распрощались. В те времена – середина века – не принято было проявлять сколько-нибудь повышенный интерес к случайным знакомым, да еще побывавшим в Ницце. Так и я не знаю, кто был мой спутник.

А вот другого человека, который также рассказал мне интересный эпизод с Шаляпиным я, пожалуй, назову: Павел Осипович Осипов.

Познакомились мы с ним в Наркомате цветной металлургии в начале 1943 года. Я тогда проводил в Наркомате дни и ночи и в одну из таких ночей Павел Осипович, как говорят «к случаю» поведал мне следующее:

После революции я был председателем Дорпрофсожа бывшей Николаевской железной дороги. В те времена поезда ходили нерегулярно и попасть в них было трудно.

Сижу я в своей служебной комнатушке, открывается дверь, входит высокий мужчина в доже и говорит:

Послушай, друг, отправь меня в Москву.

А Вы кто такой?

Я – Шаляпин.

А чем, гражданин, Вы это докажете?

Чем докажу? Хочешь блоху спою!

Трудно передать до чего мне стало стыдно; я покраснел до корней волос, но не растерялся: что Вы, дорогой Федор Иванович, да я пошутил; я узнал Вас сразу же как только Вы открыли дверь!

Нечего говорить, что были приложены все усилия, чтобы отправить Федора Ивановича с возможными по тому времени удобствами.

Павел Осипович прищурился, помолчал, улыбнулся и добавил: согласитесь, что шаляпинская блоха куда более убедительное удостоверение личности, чем паспорт; еще не родился человек, который мог бы ее подделать!

В истинности этой истории можете не сомневаться. Во-первых – такого не выдумаешь. Во-вторых, Павел Осипович – человек заслуживающий безусловного доверия. Более того, лет через двадцать я узнал из газет, что Осипов – один из деятельнейших организаторов железнодорожного переезда В.И. Ленина и Советского правительства в марте 1918 года из Петрограда в Москву. Только в газете Осипов описан энергичным и стремительным, а в 1943 году он казался мне флегматиком. То ли коренным образом изменился, то ли, как говорят, наружность обманчива.

Я видел Шаляпина шестнадцать раз в значительной части созданных им образов – Бориса и Варлаама, Грозного в Псковитинке и Сальери, Олоферна в Юдифи и Ермаки во Вражьей силе, Мефистофелем в спорах Гуно и Бойто, Мельника в Русалке и Дона Базилио в Севильском цирюльнике.

Прошло сорок пять лет и многие детали, казалось бы навсегда запечатлевшиеся в памяти, – в значительно мере изгладились. Но до сих пор, как наяву, я вижу сцены видений Бориса и безумия Мельника, слышу дьявольский смех Шаляпина – Мефистофеля; до сих пор в моих ушах звучат песнь-былина Варлаама, озорная, разгульная «Широкая масленица»; до сих пор мороз пробегает по коже при воспоминании о Шаляпинской «Клевете».

Все прошло, но осталось ощущение, выпавшего на мою долю великого счастья – общения с гением.

Летом 1918 в Аничковом дворце (ныне дворец пионеров) Алексей Максимович Горький делился воспоминаниями о Льве Толстом. Слушателей было всего человек тридцать-сорок и я в их числе. Горький держался просто – иначе и быть не могло. Высокий, худой, сутулый, лицо скулистое с впалыми щеками, хорошо всем известными горьковскими усами и морщинами; глаза глубокие, внимательные, порой широко открытые, порой прищуренные, гневные, озорные, иногда со смешинкой. Насколько помню он был одет в рубашку, подвязанную шнурком с кистями. Сильно окая по важности, Алексей Максимович читал свои записи, но часто отрывался давая волю нахлынувшим воспоминаниям. Свое выступление о Толстом Горький закончил проникновенными словами: «он богоподобен!»

О Шаляпине того времени можно было бы с равным основанием сказать: непостижим и неповторим!

Я видел и слышал Шаляпина в послереволюционные годы, непосредственно перед отъездом его заграницу. «В поклоненьи богу злата» носился он по всему свету разменивая талант на фунты и доллары, но уже не создал ничего нового, достойного его великого дарования. Что это – судьба Антеи, потерявшего свою мощь или отсутствие духовного стимула творить на чужбине? А может быть и то, и другое…

——–

Несколько слов о том, как мы порой не замечаем интереснейших людей и как совсем казалось бы простые люди могут оказаться удивительно интересными.

В 1930 году Белла Семеновна была в положении. За нею наблюдал, здравствующий поныне, известный гинеколог – доктор Теребинская. Когда подошло время, Теребинская, по нашей настоятельное просьбе, познакомила нас с медицинской сестрой – акушеркой Чертковой. Олимпиада Дмитриевна прожила у нас неделю и, с ее помощь, 19 сентября появилась на свет наша старшая дщерь – Галина.

Годом позднее Белле Семеновне опять понадобилась акушерка. На квартире Олимпиады Дмитриевны мне лаконично ответили: «Нет вашей Липы, приехал Горький и увез с собой».

Я не принял этого всерьез. Но года через два мой добрый приятель Михаил Павлович Худолой, возвратившийся из Москвы, рассказал, что был у Горького – навещал приятельницу своей жены Олимпиаду Дмитриевну Черткову. А еще через 35 лет в третьем номере «Нового мира» за 1968 год появились воспоминания известного в свое время портретиста, мастера книжной графики и театрального художника – В.М. Ходесович «Таким я знала Горького», в которых Олимпиада Дмитриевна упоминается несчетное число раз.

Валентина Михайловна в числе прочего, публикует ряд писем Горького, относящихся к 1922-1927 годам и в каждом из них что-нибудь о Липе.

«Если увидите липу – мой сердечный привет ей, милой женщине. Славная она». «Передайте мой поклон милой Липе, скажите, что очень люблю ее». «Липице поклон, сердечный привет». «Честное слово я в нее влюблен, в Липу. Влип. Эдакая славная душа». «Липе поклон, привет! Если бы мне было 33 года, я бы предложил ей руки и сердце совершенно серьезно». И так далее.

Все это в двадцатых годах – до нашего мимолетного знакомства. Какая же выдержка и скромность: ни она, ни Теребинская даже не обмолвились о Горьком. В результате, хотя Олимпиада Дмитриевна сразу повела себя в нашей семье совершенно как своя, но разговоры с нею не вышли за пределы медицинских консультаций и чисто житейских дел. Прямо моей вины в том, разумеется, нет, но до сих пор не могу простить себе своей близорукости. Мимо прошел человек столь близкий Александру Максимовичу, а я этого и не заметил. Подобных возможностей я на своем веку упустил тысячи!

С 1931 года Олимпиада Дмитриевна хозяйничала в доме Горького, непреклонно наблюдала за его здоровьем и режимом жизни. Она была при Горьком в тягостные для него дни внезапной смерти Максима и, по-видимому, в числе крайне немногих, при кончине самого Алексея Максимовича.

——–

Он был моложе меня на четыре года. Худощавый, выше среднего роста, с красивым подвижным лицом, то озаряемым привлекательной улыбкой и искорками глаз, то суровым и, пожалуй, даже чуть презрительным. Человек высокой принципиальности и культуры, кристальной чистоты, безграничной душевной доброты, прямой, простой и мудрый, предельно благожелательный, гибкий и в то же время когда нужно несгибаемый и непреклонный, непререкаемый судья в вопросах чести, блестящий педагог и лектор, талантливый и пытливый искатель научной истины – он пользовался огромной популярностью, уважением и любовью сотрудников института и студенчества.

На протяжении ряда лет мы почти ежедневно встречались в институте, а иногда и у института: Петр Дмитриевич каждое утро с трогательным постоянством провожал свою супругу Ларису Васильевна Поппель-Трусову до автобуса.

Мы были дружны, искренне уважали друг друга, не пропускали случая переброситься шутками. В затруднительных случаях я охотно советовался с Петром.

Мы в один день защищали наши диссертации: я – докторскую, он – кандидатскую. Оппоненты отметили, что его труд тоже по существу докторский. Теперь, более чем когда-либо, очевидно, что Петр Дмитриевич был единственным в ЛГИ, кто мог стать достойным воспреемником и продолжателем новаторских изысканий Константина Федоровича Белоглазова в области теории флотации.

В начале июня мы вместе ездили на Кольский полуостров в связи с внедрением исследований Группы никеля. Затем Трусов отправился на Балтийский завод для руководства практикой студентов. В первый же день войны кинулся в Ленинград, а здесь его уже ожидало решение райкома партии о назначении на пост, на который стремились выдвигать лучших из лучших.

Я уже писал, что истребительный отряд, командиром которого был мастер Балтийского завода Григорий Михайлович Рекк, а комиссаром наш доцент, многократный секретарь парткома Петр Дмитриевич Трусов, отправился из Ленинграда в тыл врага через три недели после начала войны.

И вот, спустя девять лет в пригожий летний день мы едем к месту их трагической гибели.

Нас шестеро, не считая двух шоферов: Лариса Васильевна, В.А. Орлов (1930), участники войны Г.М. Головин (1939) и А.Б. Усизнов (1930), бывший боец потребительного отряда – работник завода имени Котлякова и я. Мивовали Лугу проехали еще несколько часов и свернув влево по проселочной дороге добрались до деревни Лазуни. Места эти глубинные, кругом болота, в распутицу не проехать, не пройти. Наш проводник остановил машину у дома колхозника, партизанившего в этом районе. Тот в свою очередь проводил нас до рокового места. С их помощью мы восстановили ход событий.

На небольшой поляне, где мы находились, в начале войны стояло четыре амбара – к моменту нашего посещения от них остались только опорные камни. Здесь первоначально разместился весь отряд. Спустя некоторое время он получил указание перебазироваться на другое место. Командование отправило туда бойцов, а Трусов и Рекк задержались, чтобы уничтожить какие-то документы и взять с собой рацию. Амбар в котором они находились имел выход только в лесу. К этому-то выходу предатель лесом привел немцев. Когда наши товарищи попытались скрыться – им из автомата перебили ноги, затем пытали, нанесли многочисленные ножевые раны, вырезали полосы кожи со спины, а на лбу звезду.

Отсутствие командования в условном месте вызвало тревогу. На разведку отправился наш ленинградский проводник. Он то и попал первым на место зверской расправы. Вдвоем с нашим местным проводником они тут же на опушке леса вырыли братскую могилу, уложили туда тела погибших, покрыли сверху фартуком и засыпали землей. Это было 12 сентября1941 года.

Вот и могила. Она в полном порядке: аккуратно обнесена кольями, к установленному в головах памятному столбу прибиты красная звезда и красный флажок. Шумят деревья, да подают свои голоса лесные пичуги. В великом волнении безмолвно стояли мы здесь, обнажив головы.

Примечательно, что за все время войны немцы больше ни разу не появлялись в этой местности. Немым свидетельством рокового события оказались только сожженные амбары, да братская могила.

По представлению инициативной группы партийный комитет института принял решение перенести прах наших героев в Ленинград. Экспедиция – Л.В. Поппель, представители института и специалисты по эксгумации из треста «Похоронное дело» в январе 1951 года с огромными трудностями, едва не замерзнув в пути, добрались до Лазуни и произвели необходимые операции. Мы между тем подготовили новое место упокоения на Богословском кладбище, а затем установили здесь памятник.

Место это для нас священно. Ежегодно 12 сентября или в День Победы здесь собираются те, кому дорога память о нашем Петре Дмитриевиче – ученом, гражданине и патриоте. Сюда же приходят родные и близкие Григория Михайловича.

В тяжелую годину Петр Дмитриевич пал жертвой измены. Выполняя свой долг он отдал жизнь, пролил свою горячую кровь. Пусть же ласкова будет к нему родная земля – к нему и его товарищам, ко все погибшим за Родину. Светлая память о них – вечна и нетленна. И никто и никогда не вытеснит ее из сердца родных, близких, друзей, из сердца народа.

Мир праху погибших и мир всему миру.

——–

Умер Сталин. Вся страна с величайшим волнение читала и перечитывала скорбный бюллетень.

Не знаю как охарактеризовать последовавшие за этим дни. Это не было оцепенением – работали заводы, шли поезда, у газетных киосков стояли огромные очереди. Но говорит и думать могли только о кончине вождя. Люди потеряли сон. Радио не выключалось. Перед каждым проходили былые годы – не много, не мало три десятилетия. Сталинские пятилетки; повседневная жизнь огромной страны по сталинским предначертаниям; мудрая сталинская внешняя политика; цитаты из его трудов, как неоспоримое свидетельство истины; бои «за Родину, за Сталина»; сталинградская битва; десять ударов Сталина; сталинские планы построения коммунизма… Мы безгранично верили Сталину и в Сталина. Знали, конечно, что и он смертен, но в мыслях этого не держали, относя неизбежный акт к более чем отдаленному будущему.

Имя Сталина было всегда с нами. Как-то, готовясь к выступлению на митинге в Черемхово, я долго томился поисками достойной характеристики вождя и, наконец, нашел: «величайший гений всех времен и народов» – это было от всего сердца. Впоследствии я встречал ту же – слово в слово – характеристику в газетах и думал: что это – воплотившее истину крылатое слово не знающее рубежей или потрясающее единство мыслей.

Миллионы людей – особенно молодежь – подались в Москву на самолетах и пешком, на автомобилях и автобусах, на переполненных до предела поездах – в вагонах и тамбурах, с грошами и без гроша. Их влекло непреодолимое желание отдать Сталину последний долг, проститься с ним. Попасть в колонный зал союзов можно было только в организованном порядке, в составе коллективов своего учреждения. Но «чужих» в ряды колонн не пускали и им приходилось изыскивать свои пути: шаг за шагом неудержимо пробирались они к заветному месту, по выставленным в качестве заграждения автомобилям и под ними, и в конечном итоге достигали своей цели.

Плечом к плечу стояли мы в переполненном до отказа конференц-зале института во время траурной процессии. Боялись пошевелиться, чтобы не пропустить ни одного слова диктора и выступающих. И даже, когда после окончания радиопередачи, один из местных деятелей, заблаговременной утишивший скорбь свою, призвал «умножать наши высококвалифицированные недостатки» – это не вызвало и тени улыбки.

Незадолго до описанных событий было возбуждено дело о «людях в белых халатах» – группе крупнейших, обслуживающих Кремель, московских врачей, обвинявшихся в намерении убить Сталина. Дело это, вызвавшее большой резонанс, было задумано с весьма дальним прицелом. Последовавшая после смерти Сталина полная реабилитация все арестованных вызвала величайшее удовлетворение широких масс и, особенно, интеллигенции.

Сообщение, что «во главе органов государственной безопасности оказалась преступная банда агента международного империализма Берия» и разгроме ее, было встречено в первый момент с естественной настороженностью – уж очень невероятным все это представлялось, но затем оценено в полной мере.

Решение XX съезда партии о культуре личности. В том же конференц-зале нам читали соответствующе письмо ЦК партии. Оно трактовало о многих губительных результатах беспредельного единовластия, о поистине чудовищных нарушениях социалистической законности, судебном произволе.

Потрясенный до глубины души я был как в трансе. Мне казалось, что всех обуревают такие же переживания. Но сидевший невдалеке профессор Татаринов, по окончании чтения, невозмутимо отозвался: «ничего особенного, все это я давно знал». Я мог только поразиться такой осведомленности.

Уже XX съезд партии реабилитировал группу осужденных при Сталине по политическим обвинениям. Значение же последовавших затем массового пересмотра «криминальных» дел и столь же массовой реабилитации, наконец, появления на большой земле товарищей, исчезнувших почти два десятилетия тому назад – не могут быть переоценены и не требуют комментарий. Увы, воспользоваться этими решениями, даже на склоне дней, довелось не всем. На многих они распространились лишь посмертно. Жизнь – взята, честь – восстановлена.

И еще одно: те немногие из возвратившихся, которых я знаю, несмотря на все пережитое, несмотря на подточенный организм, в полной мере сохранили жажду жизни и активной деятельности. Как хотите, но на это способны только советские люди.

И, наконец, последнее. Страна наша, несмотря на обусловленную культом личности обстановку, в короткий срок создала мощную социалистическую промышленность, проявив невиданный героизм разгромила полчища врагов, дала импульс возникновению системы социалистических государств и семимильными шагами двигалась к коммунизму. Как хотите, а это ли не убедительнейшее проявление безграничных жизненных и творческих сил нашего социалистического общества.

——–

Коротко о потерях, которые мы понесли.

Я рассказывал как безвременно и трагично ушли от нас Борис Павлович и Константин Федорович, ушли в расцвете своих творческих замыслов и дарований. Безвременной представлялась нам и кончина Александра Назаровича. Николай Пудович скончался 5 октября 1952 года, когда ему было 81 год – возраст почтенный и к тому же в последнее время он все более отключался от наших дел. Но, когда умирает близкий человек с которым ты тесно соприкасался, более того, жил общими интересами на протяжении многих лет – это в конечном итоге всегда оказывается неожиданным и потрясающим.

Я до мелочей помню этот день. Утром забежал к Асеевым; Мария Акимовна Асеева, племянница Николая Пудовича, сказала, что за «дедом» непрестанно наблюдают врачи, а сейчас он то ли спит, то ли в забитьи. Через пару часов звонил по телефону – сведения те же. Нервы напряжены. Лекцию читал с большим трудом, хотя аудитории это и не было заметно. А тут еще нечто совершенно невиданное: на задней парте раздались затрещины – подрались два студента. В их направлении по столам пронесся староста. Все студенты в возбуждении вскочили со своих мест и лишь через несколько минут удалось восстановить относительный порядок.

По окончании лекции бросил все дела и направился к Николаю Пудовичу. Старик при мне пришел в сознание и негромко, но совершенно ясно и отчетливо, спросил: «Что, Наум Соломонович, видно плохи мои дела?» «Что вы, дорогой Николай Пудович, – возразил я. – Вы действительно больны, был кризис, но благополучно миновал и теперь даже пойдете на поправку». «А вы не лукавите?» «Когда же я вам говорил неправду? Врачи сказали: нужно возможно больше спать и набираться сил». «Спать? – с тенью сомнения спросил старик. – А если заснешь и больше не проснешься? Впрочем спать, так спать…» Мария Акимовна поправила подушку, я посидел рядышком, Николай Пудович задремал.

Я вышел на институтский двор и тут почувствовал, что волоку правую ногу. Зашел в директорскую приемную. Здесь были Герман и Татаринов. «Что с вами?» – одновременно задали они один и тот же вопрос – мой вид поразил их. Я рассказал о событиях дня. Германа встревожило положение Николая Пудовича, Татаринова – происшествие на лекции. «Назовите фамилии этих мерзавцев и я их немедленно выгоню из института!» Я этого, конечно, не сделал.

Институтская машина довезла домой Татаринова, а затем меня. С большим трудом и многократными остановками поднялся я на свой четвертый этаж, с помощью Беллы Семеновны разделся и лег.

Прошло два часа. Телефонный звонок: Николай Пудович, не приходя в сознание, скончался. К ужасу Беллы Семеновны я вскочил, оделся, вызвал такси и уехал в институт. Нога двигалась свободно. Позднее врачи объяснили действием шока.

Как всегда, два безумных дня подготовки к погребению. Как всегда, скорбный митинг в конференц-зале. Огромное стечение народа: Пудыч был очень популярен, уважаем и любим.

Меняются почетные караулы. Звучат траурные мелодии. Выступают многочисленные ораторы. Оглашается поток телеграмм. А я в оцепенении думаю о замечательном жизненном пути этого человека. Алапаевск – Горный Институт – Гипромез – Гипроцветмет – Гипроалюминий – Ниисалюминий – ВАМИ – Группа никеля. Возглавляя и инициативно участвуя в становлении медной, свинцовый, цинковой, алюминиевой, магниевой, никелевой, кобальтовой, платиноидной и других отраслей социалистической металлопромышленности, он заложил основы научного проектирования предприятий цветной металлургии. Он первым в нашей стране организовал подготовку металлургов – цветников и ученики превзошли самые смелые ожидания своего учителя. Он отдавал им свои силы и знания, они отвечали трогательными вниманием и любовью. И в этот день не было среди них ни одного, кто не ощущал бы великой скорби, кто не вспомнил своего учителя добрым душевным словом.

Старик за много лет до кончины высказывал пожелание, чтобы его погребли на Смоленском кладбище; он даже выбрал себе там место. Но это оказалось невозможным: кладбище было закрыто для захоронений.

Длиннейший кортеж проводил Николая Пудовича в его последний путь на Серафимовском кладбище. Могилу его легко найти: она примыкает к левому дальнему углу кладбищенской церкви.

Остается добавить немного: Мария Акимовна Асеева (1935) отказалась выполнять предсмертную волю покойного – передать часть его домашних вещей внучке – Нине Александровне Холмовской (1945). В этом споре племянница вела себя вызывающе недостойно, внучка – выдержанно и благородно. Но завещание было, так называемым, «домашним», юридической силы не имело и не давало возможности передать дело в судебные органы.

——–

Скончался Сергей Вячеславович Липин (1925). Металлург по образованию он, как многие другие, пошел по стезе химии и. сосредоточив свою научную деятельность в Главной палате мер и весов, одновременно, профессорствовал на нашей кафедре общей и физической химии.

Близорукий в большей мере чем даже я, с большим сердцем – он часто хворал. Отношения наши были подчеркнуто корректными, но, за отсутствием общих интересов, мы обычно обменивались при встречах лишь незначащими фразами вежливости. И только однажды, при очередном появлении в награжденческих списках сочатения трех фамилий Асеев – Белоглазов – Грейвер, Сергей Вячеславович особенно тепло пожал мне руку со словами: «Давно знаю вас и давно хотел сказать – вы серный друг». Смею думать, что он не ошибся.

——–

Нет Бронислава Иосифовича Орлова. Был в санатории, почувствовал себя плохо, перевели в больницу, сделали ванну. Показалось холодно, открыл кран с горячей водой. Сердце не выдержало. Сделали вскрытие: сердце совершенно изношенное и никакой травмы в других органах. А между тем всю жизнь его лечили от язвы желудка, повышенной-пониженной кислотности, каждое лето направляли в Есентуки, а изменения сердца – проглядели.

Не проходит недели, чтобы я не вспомнил своего друга, ту или иную его мысль, то или другое острое слово, вспомнил иногда с грустью, чаще с улыбкой, но с несомненно добрым чувством.

——–

Умер Василий Аркадиевич Флоров (1930). Он много сделал для развития производства редких металлов в нашей стране и на посту заместителя наркома – министра цветной металлургии СССР и в своей последующей деятельности. Талантливый, разносторонне образованный специалист – он мог охватывать крупнее проблему обеспечивая плодотворные решения их. Человек с богатым воображением и хорошим стилем – он успешно писал популярные научные очерки и работал в составе редколлегии журнала «Техника-молодежи». Острый и невоздержанный на язык – он умел создавать себе врагов.

Мы были близки семьями. Я часто встречал в доме Флоровых интересных людей. Как-то мы одновременно отдыхали в Майори. Василий Аркадиевич и Роза Вениаминовна жили на полном пансионе в санатории Совета министров Латвийской ССР, где не хватало только птичьего молока; мы – не вольных началах. Василий просил: Белла Семеновна, угостили бы меня молодой картошкой с укропцем.

Нам обоим было полезно ходить. Но в таких случаях нужно иметь определенную «цель жизни». Мы нашли забегаловку в пяти километрах от Майори и, после обеда, пока дамы отдыхали, отправлялись к месту назначения: Флоров выпивал стакан кислого югославского вина, я съедал стакан мороженого. Так каждый день на протяжении почти месяца.

Мы прочитали в газете постановление о реорганизации металлургических министерств. На следующий день отправились в Болдури, где был министерский дом отдыха, но не застали ни одного из ведущих работников – все они еще накануне бросились в Москву устраивать свои судьбы. Флоров поморщился: я в отпуске и появляться в министерстве в такую минуту по собственной инициативе – считаю унизительным; нужно будет – вызовут.

Последнее время Василий Аркадиевич был недоволен своей работой, решил уйти на пенсию и отдаться литературной деятельности. Министр дал согласие. Василий уехал на дачу и на следующий день хотел побывать в министерстве, посмотреть как сформулирован приказ. Когда утром подали машину – он сидел на завалинке мертвый с отпавшей челюстью. Кликнули соседей. Оказалось, что пятью минутами ранее Василий разговаривал с ними.

Я был на гражданской панихиде. Три часа шли мимо гроба собраться по оружию. Министр, потрясенный внезапностью кончины, стоял в почетном карауле. Прощание окончено, траурный кортеж на Донское кладбище и кремация. Здесь же погребена, скончавшаяся ранее, Роза Вениаминовна.

——–

Ушел и Василий Федорович Федоров (1931) – один из самых выдающихся деятелей цветной металлургии с которым я тесно соприкасался на своем веку.

«Обрусевший кареляк», как значится в его анкете студенческих времен. Ученик Белоглазова, специализировавшийся по золоту, но в свое практической деятельности в равной мере постигший таинства геологии, горного дела, обогащения, металлургии, и, что по тому времени особенно примечательно, экономики. Специалист замечательной интуиции у которого широта технических взглядов неразрывно сочеталась с глубоким проникновением в отдельные детали. В министерстве рассказывали, что А.И. Микоян сказал о нем: человек наших масштабов. Может ли быть большая похвала.

Мне доводилось быть свидетелем его телефонных разговоров с председателем Госплана СССР Н.А. Вознесенским. Как всегда Федоров предельно четко сообщал о положении дел и излагал свои просьбы. При всей уважительности, тон разговора был простым и дружественным. Вознесенский задавал шутливые вопросы, а Федоров непринужденно отвечал ему в таком же плане.

Я кое-что рассказывал о Федорове, как руководителе никелевой промышленности в военное время. Крупнейшая его заслуга – развитие свинцово-цинковой промышленности Алтая.

Сталин сказал Федорову: Необходимо в кратчайший срок резко увеличить производство свинца. Лаврентий Павлович говорит, что нужно удвоить. Продумайте и через неделю доложите как это сделать.

Через неделю, излагая свои наметки, Федоров заметил, что при таких темпах возможны и неизбежны просчеты и отдельные предприятия могут оказаться временно нерентабельными. Сталин похлопал Федорова по плечу и ответил: Условимся для данного случая считать так – рентабельно, когда в стране есть свинец и нерентабельно, когда его нет. Свинец нужен был для атомных дел.

Для работников свинцово-цинковой промышленности был установлен ряд льгот. Федоров дал им расширенное толкование. Министр финансов заявил протест. На заседании Совета Министров председательствовал Сталин. В защиту Василия Федоровича выступали Микоян и Вознесенский, да еще по два раза. Результат: объявлен выговор, а толкование – утверждено.

Я сказал Василию Федоровичу, что таким решением он может гордиться – другому бы за самоуправство голову оторвали, а он отделался выговором. Однако «пострадавший» не разделял моего оптимизма и с грустью отозвался: «Из Совета Министров сейчас не вылезаем; то я жалуюсь на строителей, то Дымшиц жалуется на меня. Но дело-то общее, так что добрых отношений не теряем».

В последующем, уже в качестве министра цветной металлургии Казахстана он внес весомый вклад в разведку и использование сказочно богатых недр этого края. Его привлекала Куба и он отдал ей два года. Был также в Англии и Индии. Он руководил отделом цветной металлургии Комитета по новой технике СССР и работал заместителем председателя Комитета по металлургии СССР. Всюду всегда был неутомимым поборником нового, прогрессивного. И какой бы пост не занимал, оставался неизменно простым, доступным, благожелательным и человечным.

Последние годы частенько недужил, но ограниченно прислушивался к предписаниям докторов и не давал болезням власть над собой. И на сей раз отлежавшись дома в течение двух дней, хотел поехать в Комитет, тем более, что об этом очень просил другой заместитель председателя – Владимир Николаевич Костин, оказавшийся в одиночестве. Утром встал, позавтракал. Почувствовав недомогание, прилег. Антонина Федоровна оказывала ему посильную помощь. Но, внезапно Василий Федорович сказал: «это конец». Скорая помощь приехала через несколько минут, но могла только констатировать смерть.

И опять на гражданской панихиде встретилась вся металлургическая Москва, встретилась, чтобы проводить на Новодевичье кладбище еще одного своего достойного собрата. В числе прочих здесь были Никифорвы и Грейверы.

С неизменно усиленным биением сердца захожу я теперь к Федоровым: без хозяина – дом сирота. Но, как прежде, гостеприимно и сердечно встречает меня Антонина Федоровна – грустная как-то сразу постаревшая. И радуют меня прекрасные дети Федоровых: милая Марианна Васильевна, геолог с блестящими лингвистическими способностями – владеет несколькими языками, и Василий Васильевич, окончивший институт международных отношений по китайскому отделению, безупречно владеющий английским языком, работающий сейчас в нашем полпредстве в Камбодже.

——–

Комната общежития все пять обитателей которой оказались отличниками – получила прозвище «лауреатской». О двоих из этой пятерки я хотел бы сказать несколько слов.

Земляки белозеры, они с детства были на редкость дружны и поистине неразлучны, вместе выросли, воевали, затем поступили в Горный институт, оказались назначенными в заполярье на комбинат Североникель, работали цеховыми инженерами, техруками и начальниками двух ведущих цехов – плавильного и рафинировочного.

Рослые, кряжистые, невозмутимые – они, когда нужно, дневали и ночевали на заводе, с неиссякаемым мужеством и выдержкой настоящих металлургов пребывали в неизменной готовности преодолеть любые, порой грозные, неожиданности развивающегося производства, не отрекаясь впрочем, и от радостей бытия. И выпестованные ими коллективы были под стать их руководителям.

В числе многих производственных дел один из них инициативно участвовал в утроении мощности плавильных электропечей, другой, столь же активно, в переводе комбината на флотационное разделение медно-никелевых файнштейнов и освоении металлургического передела получаемых специфических продуктов. Говорить о значении этих мероприятий, революционизировавших производственный облик комбината, нет нужды. Не даром оба наших питомца оказались вклиненными в, составленный Североникелем, первичный список представляемых на Ленинскую премию. Когда же Министерство приказало вдвое сократить этот список – начальник рафинировочного цеха Николай Андреевич Китов (1948) без колебаний заявил: отказываюсь в пользу Николая Федоровича Борисова (1948) – считаю, что он сделал больше, чем я.

С обоими Николаями у меня установились прочные дружеские отношения, но Китов был как-то любезнее моему сердцу и, видимо, не только моему: не случайно же именно его избрали первым секретарем Мончегорского Горкома партии. Лично мне казался мягче, общительнее, отзывчивее.

Лет пять тому назад мы задумали провести свой отпуск на родине Беллы Семеновны – в тысячелетнем Белозерске. И, добравшись до него, не успели вылезти из такси, как к нам с радостным приветствием подбежал Николай Андреевич: он с супругой и дочкой тоже отдыхал на родине. Городок небольшой. Все аборигены знают друг друга. И мы, встречаясь почти каждый день, наговорились вволю.

Двумя годами позднее я читал в декабре лекции в вечернем филиале института в Мончегорске, но жил там затворников, не показываясь ни знакомым, ни начальству. В одну из суббот после лекции я, зайдя в кафетерий, наскочил на Китова. Он был чуть навеселе, страшно смутился этому – господи, Наум Соломонович, а я не в форме. По обыкновению мы обнялись, разговорились и потом добрый час гуляли по проспекту Жданова. Николай Андреевич рассказывал о трудностях, встретившихся при промышленном освоении обжига никелевых концентратов флотации файнштейна в кипящем слое. Я и без этого был детально информирован об обстоятельствах дела, знал и о неприятностях грозящих в таких случаях начальнику цеха, даже если он абсолютно не виновен. Не даром на диспетчерских совещаниях Китов все более претворялся в мальчика для битья и остро переживал это.

Нагулявшись мы разошлись, договорившись о встрече. Но встрече этой не суждено было состояться.

В понедельник утром Китов чувствовал себя больным, но все же отправился на работу – не хотел пропускать диспетчерского. На улице ему сделалось плохо. Скорая помощь по вызову не приехала. В аптеке отказали в оказании первой помощи – не их функция. Через три четверти часа скончался на улице у ворот своего дома.

Николая Андреевича хоронил весь город. Борисов, страшный от болезни и бессонницы, недвижимо стоял у гроба своего друга. На кладбище выступал наш питомец – в прошлом работник Североникеля, а то время второй секретарь Мурманского Обкома партии – Алексей Матвеевич Матвеев. Говорил взволнованно, остро переживая тяжелую утрату.

Николай Андреевич оставил по себе светлую память, которая сохранится на много лет в сердцах всех, кто его знал. Но жизнь требует своего. Оказалось, что семье Китова буквально с первых же дней не на что жить и Матвеев был очень озабочен трудоустройством супруги Китова.

Как же это могло получиться: ведь заработок начальника цеха, да еще в условиях заполярья – весьма значителен. Это верно, но Китовы были бессеребренниками щедро помогали родственникам, воспитывали двух чужих детей. И даже трудовые накопления казались им элементом стяжательства.

——–

Этот веселый вихрастый колымский крепыш с приветливой добродушной физиономией, лукавой улыбкой, искрящимися глазами и мгновенной реакцией – был до краев полон жизненных сил, требовавших непрестанного приложения. Он стал студентом в год окончания войны и тотчас же прилепился к нашей лаборатории – единственной бывшей в то время на полном ходу. Не отказываясь ни от какой работы, с равным рвением растирая пробы, помогая в проведении плавок и других операций – он вскоре стал не только совершенно своим, но и любимцем наших дам. Когда у Левки болел животик – дамы варили ему манную кашу, если он не появлялся пару дней – беспокоились не случилось ли что-нибудь.

Из окна пятого этажа большого учебного корпуса пожарники спустили подлежавший просушке шланг. Левка поднялся по этому шлангу метра на два, потом побежал наверх и, убедившись что шланг закреплен добротно, вновь повторил свою попытку. Лезть мешала стена. Тогда Левка, снова вбежав на верхотуру, съехал по шлангу вниз. И было в этом мальчишеском озорстве нечто, не позволяющее даже серьезно сердиться.

Как-то в Магадане соревновались любители бокса. Попасть в зал было невозможно. Левка записался в список выступающих на ринге. Был избит, но зато оказался в зале.

На третьем курсе Лев Ляски (1950) влюбился в пятикурсницу Людмилу Рутковскую (1948). В поисках ее он носился по всему институту опрашивая встречных и поперечных, забегал и ко мне: «Наум Соломонович, вы не знаете где Мила?» И было в этом столько непосредственности, что оставалось только посмеиваться.

Они поженились. Однако вскоре, совершенно случайно, я наткнулся в газете на объявление о разводе. Вызвал Левку, показал ему кулак и грозно заявил, что приду в суд. Ошарашенный Левка поморгал глазами, затем встряхнул своей кудлатой головой и, видимо приняв решение, отозвался: «суда не будет – я сам все устрою». Так и сделал.

Отец Ляски – Енож Яковлевич – на рубеже двадцатых и тридцатых годов окончил геологический факультет нашего института и имел репутацию одного из наиболее авторитетных геологов Дальстроя. Почему сын не пошел по стезе отца – не знаю. Но металлург из него вышел лихой, не боящийся ни трудностей, ни опасностей, знающий и инициативный. Работал в Главстрое, затем на Рязанском заводе цветных металлов. Иногда я случайно встречал его в Москве, иногда он навещал меня в Ленинграде, темпераментно рассказывая обо всем что его волновало. И не было случая, чтобы он забыл спросить о Белле Семеновне, Болотиной, Федорове, послать им сердечный привет.

Вы уже знакомы с моим добрым приятелем Владимиром Семеновичем Королевым – директором Рязцветмета, ранее подвизавшемся на Североникеле. Он всегда хорошо отзывался о Ляски и об этом стоит упомянуть хотя бы потому, что было в них что-то общее, схожее.

На всемирном конгрессе обогатителей 10-15 июня 1968 года я встретил питомца тех же времен инженера металлурга В.С. Варзина (1950). Демонстрировался изобретенный им вибрационный концентратор для гравитационного обогащения. Варзин сообщил мне скорбную весть. Двумя неделями ранее Ляски, возвращаясь из ресторана в несколько приподнятом настроении, не дошел до своей квартиры на две ступени, упал назад себя и разбил череп. Варзин был на его похоронах.

Нет нашего Левки и я искренне скорблю при воспоминании о нем. Любил этого бесшабашного, но чудесного парня. И мне кажется, что чувство было взаимным…

——–

Этот студент был мне симпатичен – скромный, выдержанный, трудолюбивый, интересующийся, без фейерверка, но из тех на кого можно уверенно положиться. И как обидно, что я, отлично помня его облик, забыл фамилию. Он мечтал, да, именно мечтал, работать на аффинажном заводе, но при распределении попал на, совершенно чуждый ему, уральский твердосплавный. Пару раз он писал мне о своей неудовлетворенности, просил помощи.

Случилось так, что я встретился в Министерстве цветной металлургии с Иваном Симоновичем Бересневым и директором аффинажного завода Кужелем; последний приехал за новым назначением, но пока еще обладал всей полнотой власти. Береснев хорошо знал Кужели и в тот же день моему протеже был отправлен требовавшийся ему документ.

Ответ не замедлил: мой корреспондент писал, что он счастливейший из смертных. Однако, полумесяцем позднее пришло второе письмо примерно следующего содержания: «Отправившись на работу я взял с собой конверт и ваше письмо, чтобы похвастать товарищам своей удачей, а бумагу Кужеля для сохранности оставил в чемодане. Пока я был на смене – общежитие сгорело и сгорела моя мечта. Великое отчаяние овладевшее мною вызвало вспышку туберкулеза – я в больнице». Выйти из больницы ему уже не удалось. Остались жена и ребенок.

——–

Дима Зусь (1954) и еще несколько молодых инженеров попали на Надвоицкий алюминиевый завод. Встречая Зуся не только в институте, но и у себя дома – он учился в одной группе с Татьяной Наумовной – я близко знал его. Несколько сумрачный, но умный, требовательный к себе, с высоким чувством ответственности, добрый товарищ – он по всем данным должен был сделать хорошую инженерную карьеру. Аппендицит, операция, нарушение послеоперационного режима питания – друзья натащили соблазнительной снеди – и все.

——–

Ушли из жизни и некоторые другие питомцы мои: высокоталантливый Кандианс (1940), умерший в лагере на руках своего друга К.К. Белоглазова, Шамиль Цомаев (1940), Николай Александрович Ровский (1940), Владимир Николаевич Знаменский (1940), скончавшийся внезапно в Ленинграде накануне отъезда заграницу – я был на его похоронах, Николай Александрович Костычев (1954) отдавший душу в Никеле (Печенга), Владимир Рафаилович Шапиро (1956), Давид Григорьевич Кацман (    ) и неизвестно сколько еще.

Тем более нет – и, пожалуй, большинства – моих современников по учебе в институте. Одни отошли в славе, иные в неоправданном бесчестии.

Я пережил смерть многих близких мне людей на возрасте. Но каждый раз с особой остротой ощущаю безвременный уход молодых, у которых, казалось бы, все должно быть впереди.

Как-то встретили мы в первом магазине Гастронома Катю Никонову (1945). В студенческие времена в Черемхово она жила у Николая Пудовича, вела его несложное хозяйство. Я близко знал эту милую, спокойную и несомненно умную девушку, пользовавшуюся общим расположением. Теперь перед нами была красивая, цветущая женщина, пораженная лучевой болезнью.

——–

Во время одной из металлургических конференций в Мончегорске была организована товарищеская встреча питомцев Института. Их оказалось свыше шестидесяти, в том числе главные геологи и маркшейдер комбината Лялин, Бейленсон и другие аборигены земли Кольской. Но превалировала, разумеется, инженерия, послевоенного производства. Посвятим же ей хотя бы пару страничек.

Владимир Борисович Жилкин (1949) окончил во время войны Военно-инженерную академию. Очень сдержанный, подлинно культурный, воспитанный и широко образованный, с высокоразвитым чувством ответственности, может быть несколько медлительный, но зато безукоризненно обаятельный в своих мыслях и рекомендациях. Это он был зачинателем использования титана и его сплавов для изготовления промышленных автоклавов и «вечных» насосов для перекачки электролита, заменивших прежние, разрушающиеся в течение одного-двух месяцев. Это он подался в изучение новых текстильных синтетических материалов с позицией использования их в гидро-электрометаллургических производствах. И знак Лауреата Ленинской премии достойно украшает его грудь.

——–

Игорь Сергеевич Иванов (1947) получил первую инженерную закалку в нашей лаборатории, а затем в нашей платиноидной бригаде на Североникеле. Начальник исследовательской части, начальник цехов электролиза и кобальта, затем заводской лаборатории – он аккумулировал разносторонний опыт крупного, сложного и многообразного металлургического предприятия. Душа общества, за острым словом в карман не лезет – иногда даже в ущерб собственным интересам. Как и все мы – кажущийся глава семьи, но тактичнейшая Евгения Осиповна не дает ему почувствовать это; впрочем, быть под таким каблуком – одно удовольствие. Несмотря на отдельные щелчки – баловень судьбы. И даже склонность к сибаритству я расцениваю лишь как дань природному острому уму и таланту. В лауреаты не попал, но около лауреатства побывал: значился в списке двух десятков лучших, но выпал при отборе десяти.

Зачинателем водного спорта на Североникеле был еще в довоенное время Михаил Владимирович Иолко. После войны мне довелось быть свидетелем, как на квартире Иванова яростно шили паруса. На долю Игоря выпали обязанности боцмана при капитане – тогда начальнике плавильного цеха, ныне директора комбината – мастера спорта Л.П. Лешко и коке – начальнике цеха электролиза, волею народа избранном депутатом Верховного Совета СССР – А.А. Григорьевой. Александра Антоновна жаловалась: разбаловались, требуют трюфелей… Как хотите, а «боцман Иванов» – это звучит куда значимее, чем начальник какого-то цеха.

——–

На Североникеле подвязывается Юрий Васильевич Алексеев (1954). Выступая в день открытых дверей я сказал, что готов принять любого из абитуриентов у себя в рабочей обстановке. На следующий день в лаборатории появился Алексеев. Наша беседа решила его судьбу и ни у одного из нас нет оснований сожалеть об этом.

——–

Две дамы: Евдокия Кузьминична Иванькова-Загреба (1945) и Полина Кирилловна Пономаренко-Никишина (1944).

Дуся оказалась однолюбом: кобальтовый цех и ничего другого. Хозяйственная по натуре, она непрестанно хлопочет о выполнении плана, остро переживает малейшие неполадки и вносит посильный вклад в усовершенствование технологии производства. Можно не сомневаться, что практику своего дела она имеет обстоятельнее любого профессора. И, если цех работает как хорошие часы, в этом, несомненно, есть и значительная ее заслуга. А вот, обещанную мне на выставку пятидесятилетия Советской власти, чушку кобальта – так и не прислала: пожадничала.

О Полине – по крайней мере о защите ее дипломного проекта – я уже рассказывал. В течение ряда лет она успешно подвизалась в цехе электролиза никеля, а затем в техническом отделе комбината, постигнув в равной мере таинства практики производства и мудрость надлежащего отображения их на бумаге. Умная, быстро ориентирующаяся в обстановке – она чувствует себя непринужденно в любом обществе и никогда не бывает лишней. Сейчас Полина Кирилловна начальник отдела технического контроля на комбинате Печенганикель, а муж ее секретарь Горкома партии в Никеле. Разновременно относительная значимость общественного положения каждого из них менялась. И, не иначе как по почину злоязычного Иванова, в зависимости от того кто на данном отрезке времени «главенствовал» – бытовали шутливые клички: «Пономаренкин муж» и «Никишина жена»…

——–

Всех перечисленных выше я досконально знал по институту. Но Георгия Тимофеевича Рябко (1951) как студента – едва помню. Инженерный путь его начался в исследовательском цехе комбината Североникель не вполне удачно. Но, став начальником цехов кобальта, а затем электролиза – он проявил себя не только высоко инициативным инженером, но и поистине выдающимся администратором – организатором с огромной настойчивостью и пробойной силой реализующим принятые решения. Рябко по заслугам Лауреат Ленинской премии. Но, насколько мне довелось наблюдать, успехи, укрепив веру в свои силы, одновременно открыли простор элементам зазнайства и это тем более огорчительно, что директорский пост для Георгия Тимофеевича достаточно вероятен. На подступах к нему Рябко, пройдя выдающуюся производственную школу, занимается ныне экономическими проблемами комбината, а сочетание этих двух элементов если еще и не панацея от всех зол, то во всяком случае уже многое. Будем надеяться, что в беге времени наш питомец достигнет и остальное.

——–

Еще один – Алексей Матвеевич Матвеев (1948) – тоже некогда обитатель «лауреатской комнаты». Участник Велико Отечественной войны, техрук рафинировочного цеха, секретарь Горкома КПСС, слушатель Высшей партийной школы, второй секретарь Мурманского Обкома КПСС – таков его жизненный путь. Государственный ум и абсолютная память сочетаются у него с житейской мудростью, доступностью, отзывчивостью, блестящей способностью просто и убедительно излагать свои мысли и владеть аудиторией. Встречи наши неизменно дружественны. Мы никогда не забываем обмениваться письмами к торжественным дням. Впрочем на недостаток корреспондентов я вообще жаловаться не могу.

Мурманский порт – грандиозное хозяйство. Предписанные к нему суда бороздят воды всех морей и океанов. И Алексей Матвеевич сетует, что ему куда больше приходиться заниматься рыбой, чем металлургией.

В данное время Матвеев – председатель Облисполкома, депутат Верховного Совета СССР. Поскольку же ему приходится общаться с губернаторами соседних финских и норвежских провинций, мончегоряне любовно, но не без иронии, называют его «наш губернатор». А он несказанно вырос политически, но как человек – каким был, таким и остался. И это, несомненно, самая большая похвала.

Людей может объединять идентичность бытия, общность убеждений, взглядов, стремлений, даже интересов и вкусов, но в то же время каждому присущи свои индивидуальные черты. На свете нет двух человек абсолютно одинаковых. Но, если бы я вздумал описывать всех наших мончегорян, то неизбежно впал бы в трафарет: нет у меня необходимых для этого остроты глаза и мозаичности языка, а писать в стиле ведомственных характеристик – дело явно бессмысленное[2]. Пусть же извинят меня обойденные стороной – не вниманием – и ведают, что каждый из них владеет кусочком моего старческого сердца.

——–

Я упоминал о товарищеской встрече питомцев ЛГИ в Мончегорске. Чьей-то злой волей я оказался тамадой: говорю «злой волей» потому, что мне легче прочитать лекцию о санскритском языке – все-таки что-то слышал о нем, чем быть главой пира. Вступительное слово, порождение мужества отчаяния, прошло сносно, но в дальнейшем я совсем растерялся. Попробовал было следовать давнему примеру Муйкстова, но плагиат получился бледным. И я благословил свою судьбу, когда пирующие перешли в неуправляемое состояние, избавляющее от необходимости управлять ими.

С тем большим вниманием и восторгом я наблюдал впоследствии настоящего тамаду – самородка, взрожденного звонким игом.

Волею судеб я оказался проводом в Алагерды. Маленький городишка, окаймляющий в котловине завод и поднимающийся по склонам гор, на райская для северника жара, внимательные аборигены для которых услуга свежему человеку – развлечение, а свадьба – событие, привлекающее внимание абсолютно всех.

Покончив на заводе свои дела и кое-как дотянув время до вечера, я улегся спать. Но первый же сон был прерван мощным стуком в дверь. В номер вошло несколько мужчин намеревавшихся заполучить меня на свадьбу: дочь мастера завода сочеталась браком с сыном секретаря Горкома партии.

Не могу сказать, что это предложение обрадовало меня. Но бывший в числе посетителей мой знакомый металлург – Ваган Апминакович Мелконян – достаточно четко намекнул, что отказ по кавказским обычаям – кровное оскорбление, и я сдался.

В старенький виллис набилось семь человек, однако остановивший нас милиционер только махнул рукой – свадьба. По узкой извилистой горной дороге, в большей мере подходившей для мулов, чем для автомашин, мы поднялись на семьсот метров и попали в местечко Санани – родину Анастаса Ивановича Микояна: невеста оказалась дочерью его сестры.

Застолье, накрытое на длиннейшей веранде, вместило человек семьдесят если не больше. Тамада – красивый видный мужчина, директор местного пивоваренного завода, потряс всех своим неиссякаемым красноречием. Он говорил по-русски и сидевший рядом со мной Мелконян пояснял, что это знак внимания ко мне – единственному не понимающему по-армянски. Воспроизвести блестящую импровизацию тамады нет никакой возможности, но дух ее я постараюсь передать, оговорив заранее, что это лишь бледная тень того, что было на самом деле.

«Сегодняшний высокоторжественный день никогда не изгладится из нашей памяти. Мы празднуем бракосочетание нашей дорогой, нашей славной, нашей непревзойденной четы и в едином душевном порыве желаем ей многих лет жизни, счастья и благоденствия.

Я провозглашаю тост за новобрачных!

Дети замечательных родителей, гордости Алаверди и Санаина, они в полной мере восприняли их лучшие черты – скромность, трудолюбие, честность, принципиальность, высокие моральные качества. Только у таких родителей вырастают такие дети.

Я провозглашаю тост за родителей новобрачных!

Армения – лучшая страна в мире, жемчужина советских социалистических республик. Тучны ее нивы, плодородны ее сады, чудесны ее вина, неисчерпаемы богатства недр. И все это должно быть достоянием человека, источником радости и довольства.

Я провозглашаю тост за Армению!

А где еще есть такой народ как армянский? Древнейшая нация мира, творец высокой самобытной культуры, нация выстоявшая в многовековой неравной борьбе с могущественными коварными врагами, нация не раз казалось бы лежавшая во прахе, но воскресавшая из пепла, нация мужественных людей и пламенных патриотов – достойных граждан великого многонационального Советского Союза.

Я провозглашаю тост за армянскую нацию!

Увы, в среде замечательных людей порой тоже оказываются отдельные отщепенцы. И если среди нас найдется хоть один, кто не разделяет общих чувств, пусть свершится с ним сами то, что он желает сейчас свое родине, своей нации, нашим чудесным новобрачным, пусть в ясный солнечный день над его головой гремит гром и пусть, презираемый всеми, не доживет он до глубокой старости.

Пью за то, чтобы в нашей среде не было таких людей!

А мы, во всей своей массе, в воздаяние нашей искренности, благожелательности, благородства чувств, будем благодействовать и радоваться взирая на наших новобрачных, их детей, внуков и правнуков, да не пресечется род их во веки веков.

Я провозглашаю тост за гостей, за всех почтивших наш свадебный пир своим присутствием!»

Затем следовали пышные, поистине гиперболические, тосты тамады за отдельных гостей и ответные реплики того же плана. Пили и за меня. Предвидя это, я успел придумать достойный экспромт и на сей раз не ударил лицом в грязь.

Хозяйка дома с величавым поклоном встречала и провожала гостей. Хозяин, появляясь то тут, то там, с предельным гостеприимством угощал всех вместе и каждого порознь. Играли зурначи и девушки, плавно двигая руками, танцевали как лебеди. Довольные гости посылали зурчанам деньги – это был их заработок. Я тоже передал бумажку. Изрядно вкусивший к этому времени Мелконян, узрев пятидесятирублевку (разумеется старыми деньгами), схватил меня и стал бурнопламенно целовать – очевидно за то, что его протеже не посрамил своего патрона. На площади у дома тоже пели и танцевали – мы видели контуры людей в отблесках света, падавшего через окна. Лилось вино и радостен был бесконечный пир, с которого я с трудом удрал глубокой ночью.

Вместе со мной в город возвращались Мелконян и главный механик комбината. При изрядно выпившем шофере это было рискованным предприятием. Но неожиданность, подстерегавшая нас, оказалась совсем другого рода. Наш спутник доставил нас не в гостиницу, а к себе домой. Протесты остались без внимания, а податься далее в темноту южной ночи пешком – не решился даже Мелконян, в прошлом главный инженер Алавердского завода. Разбуженная хозяйка спешно стелила постели, а мы чувствовали себя аки тати в нощи.

——–

Я уже упоминал об услужливости аборигенов. Когда я спросил, где можно пообедать – первый встречный проводил меня до входа в ресторан, предупредительно уведомив, что это заведение первой категории. Начальник технического отдела инженер Епископосян на берегу ручейка обучал меня жарить шашлык. Железнодорожный кассир затащил в кассу и подробно расспросил зачем я еду в Ереван. А на обратном пути, когда я вновь остановился в Алаверди, тот же кассир, осведомившись на правах старого знакомого, как понравилась столица, выдал билет до Тбилиси с замысловатым штампом, по которому при отчете должны были уплатить вдвое больше, чем билет стоит – «деньги не бывают лишними». Это было вежливо, пожалуй даже угодливо, но уж очень непосредственно. И мне невольно вспомнился анекдот Константина Федоровича о кавказских нравах. Когда приезжий притащил милиционера к столику, где торговали паспортами, блюститель порядка взял первый попавшийся документ, внимательно осмотрел его, осведомился о цене и изрек: «не понимаю чего волнуешься – хороший паспорт и недорогой».

Замечу попутно, что в Ереване по отношению ко мне систематически проявлялись знаки внимания. Администратор лучшей гостиницы Армения, узрев в командировочном удостоверении профессорское звание, предоставил люкс в три комнаты с тремя балконами и, разумеется соответствующей стоимостью. Дама в автобусе, у которой я осведомился как проехать до университета, – уплатила за меня, сказала, что у них так принято. Другая дама, у которой я спросил дорогу на рынок, не только проводила меня, но и, не особенно выбирая выражения, осведомила о покровительстве Грузии и пренебрежении Арменией при Сталине. Вскоре в Ереване снимали установленную на горе колоссальную фигуру Сталина и при этом задавило одного армейца; он был назван «последней жертвой». Даже жулик, вспарывавший в трамвае задний карман штанов, где были зашиты деньги на обратную дорогу – действовал с величайшей деликатностью, хотя и не очень умело – я почувствовал и на ходу выскочил из вагона; связываться с ним не решился – меня предупреждали, что в таких случаях пускается в ход бритва. Удачливее был алавердский искусник, стащивший часы пока я мыл руки. Через пол часа на моей руке красовались такие же другие, купленные мною в местном магазине, но десятки знакомых и незнакомых заводских работников, вплоть до директора Саркисяна, сочли нужным выразить свое соболезнование. Я бесконечно благодарен моему доброму другу Андронику Согомоновичу Бурназяну любезно познакомившему меня с изумительными сокровищами ереванского книгохранилища и до сих пор с улыбкой вспоминаю бесчисленные анекдоты Мелконяна. Впрочем из последних воспроизведу только один. Турция прислала ноту протеста: почему на гербе Армении изображена гора Арарат не находящаяся на ее территории; Армения ответила: на том же основании, что и полумесяц на гербе Турции.

Вот та обстановка, в которой родятся настоящие тамады. А у нас для этого климат слишком суров.

Тамада и директор пивзавода – это блистательное сочетание и, в качестве старейшего петрокоммунца, могу вас заверить: у директора – тамады пиво не скиснет.

——–

Коль скоро мы заговорили о пиве – еще один эпизод.

В годы НЭП’а ЛСПО имело во многих городах пивные склады. Поскольку я работал тогда в Вологодской конторе, мы с Б.И. Орловым сочинили рекламную афишу, которая была расклеена по всему городу.

 

ГРАЖДАНЕ!

ПЕЙТЕ ПИВО ТОЛЬКО ЗАВОДОВ ЛСПО

б. КАЛИНКИН И СТАРАЯ БАВАРИЯ

ныне Стенька Разин и Красная Бавария

Ленинградского союза потребительских обществ

С 20 ДЕКАБРЯ ЦЕНЫ СНИЖЕНЫ НА 10%.

Заводы ЛСПО громадная химическая лаборатория,

оборудованная по последнему слову науки и техники.

ПРЕДПОЧИТАЯ ПИВО ЛСПО ПИВУ ЧАСТНЫХ ЗАВОДОВ

ВЫ ПОДДЕРЖИВАЕТЕ КООПЕРАЦИЮ.

ВСЕ ДЛЯ КООПЕРАЦИИ, НИЧЕГО ЧАСТНОМУ КАПИТАЛУ!

 

Откликом на афишу явился остроумный, талантливо написанный, но беззлобный стихотворный фельетон в местной газете с эпиграфом: «Приходите пиво пием новое», заставивший нас смеяться от души. Нам повезло: автор фельетона не принадлежал ни к пуританам, ни к членам общества трезвости.

К этому же времени относится мой первый «научный труд» – разработанная по личной инициативе записка в полсотни страниц «О трестировании пивоваренной промышленности». Я направил ее наркому торговли Вейцеру, которого знал по Вятке, в Центросоюз, ЛСПО и еще в какие-то организации. Откликов не последовало – видимо я несколько опередил свое время: эра «фирм» еще не наступила. Короткие извлечение опубликовала газета «Пищевик» под псевдонимом «Грей».

——–

Норильску крупно повезло: при консервировании Североникеля в начале войны, основной инженерный коллектив его не рассеялся по предприятиям цветной металлопромышленности, а в подавляющей части оказался перебазированным на Таймыр. Значение этого доя создания и развития Норильского комбината поистине трудно переоценить. Заполучи Норильск только Ивана Семеновича Береснева (1927) – одного из крупнейших металлургов цветников нашей страны – это уже было бы для комбината событием огромной важности. А ведь прибыла целая когорта наших питомцев – сработавшийся коллектив энергичных, высокоталантливых специалистов.

Профессор Владимир Клементиевич Котульский (1903) – крупнейший геолог энциклопедист, блестящий знаток никелевых месторождений. Он много сделал на своем веку, но мог сделать неизмеримо больше, если бы не сложные жизненные коллизии.

Игнатий Васильевич Усевич (1930) – горняк с неоценимым опытом проведения открытых и подземных разработок в Кировске и Мончегорске. Чудесный человек, отличный товарищ, опытный организатор производства, умеющий ладить с людьми не поступаясь своими принципами и к тому же мастер острого и остроумного слова, имеющего порой неизмеримо большее значение, чем окрик или административное воздействие.

Славную когорту «старших» дополняли их молодые соратники – выпускники тридцатых годов.

Алексей Борисович Логинов (1936) – обогатитель и металлург, будущий директор Норильского комбината. Несмотря на дружбу и многолетнюю совместную работу я тогда еще не чуял в нем деятеля столь высокого полета и разностороннего дарования, каким он, к моему большому удовлетворению, оказался впоследствии. А дружба наша сохранилась нетленной.

Владимир Алексеевич Дарьяльский (1940) и Иван Степанович Иевлев (1940). Они тоже получили свое металлургическое крещение в нашей группе. В период дипломного проектирования я предоставил им возможность познакомиться с электролитными цехами Урала и это существенно облегчило их первые шаги в Мончегорске. Природный ум, значительные познания, быстрая восприимчивость, блестящие административные задатки – открыли обоим широкую дорогу.

В конце сороковых годов Иевлев неожиданно перекантовался из комбината в министерство. Я поинтересовался, что побудило его изменить стезю. «Останься я долее, мне пришлось бы после Береснева лет пять быть главным инженером, а затем неизбежно директорствовать пять-десять лет. Столь длительное пребывание на Таймыре не входило в мои намерения. Значит нужно было уйти раньше Ивана Симоновича». Как видите, далеко смотрел этот, знающий себе цену, прозорливый муж!

Главным инженером стал Дарьяльский. Помню, как при первом моем появлении в Норильске, Владимир Алексеевич растрогал меня своим радостным безискусным приветствием: «Батька приехал!» Он был все тем же – приветлив, словоохотлив, заразительно смеялся и новой была только нервозная привычка сжимать в руке десяток карандашей. Наш разговор много раз прерывался телефонными звонками и в разговорах чувствовалось уважение подчиненных и четкое, уверенное решение всех вопросов главным инженером.

В последующем Иевлев перестал давать о себе весточки и я имею о нем лишь отдельные случайные сведения. Но Дарьяльский – ныне профессор, директор Красноярского института цветных металлов – неуклонно поддерживает нашу традиционную праздничную связь и в искренней дружбе его я совершенно уверен.

В Норильск приехали и другие наши питомцы. Требовательный к себе, добросовестный и трудолюбивый, щепетильный и безукоризненно порядочный Анатолий Васильевич Бусько (1940); в Мончегорске он впервые осваивал участок выплавки качественных никелевых анодов. Сдержанный и подчеркнуто корректный Борис Григорьевич Игнатьев (1940); в Мончегорске он был активным участников освоения электроплавки в промышленной печи опытного завода. Владимир Николаевич Знаменский (1940) – инженер той же категории, но любитель радостей жизни, чуть-чуть сноб, едва заметно фат; человечный, терпимый к людским слабостям и в то же время хороший руководитель и организатор – я с удовольствием осмотрел кобальтовый завод, где он директорствовал.

О Шамиле Цомаеве (1940) я рассказывал ранее. В Норильске он пробыл недолго и вернулся в Мончегорск, где активно воевал с главным инженером К.В. Сушковым. В 1943 году я видел письмо Цомаева, адресованное главному инженеру Главникелькобальта Аркадию Авдеевичу Задикяну, начинавшееся так: «Дорогой Аршак Аветисович! Этот ишак Сушков говорит, что я не знаю конверторного передала и грозит снять меня с работы…» Я заверил Задикяна, что претензия Константина Васильевича неосновательна: конверторный передал булл единственным, которые Цомаев владел – по крайней мере в трезвом состоянии.

Значительно позднее других прибыл в Норильск Константин Константинович Белоглазов (1940). В первые дни войны он был обвинен в том, что рассказывал в Ленинграде в кафе Норд антисоветский анекдот. Алиби было очевидное: Костя в это время безвыездно жил в Мончегорске, но наветам в те времена порою верили больше, чем очевидности. Приговор – длительное заключение. Лагерь на Урале, где умер Володя Кандиано, а Костя дошел до полной дистрофии. Работа на аффинажном заводе. Освобождение за окончанием срока. Работа в Норильске в должности начальника технического отдела. Полная реабилитация со снятием судимости.

Константин Константинович унаследовал высокую талантливость отца, но, к сожалению, лишь с умеренной дозой усидчивости, упорства и целеустремленности. Тем не менее его последние труды в институте Гипроникель по автоклавной переработке сульфидных никелевых руд – сейчас заслуженно в центре внимания: они оригинальны, интересны и перспективны.

О норильских дамах говорить не решаюсь, бо памятую: «судьи всему, везде, над ними нет судей». Но факт констатировать могу: обогатители Анна Андреевна Никонова (1937), Антонина Петровна Волкова (1940), жена Знаменского, Сусанна Ивановна Сергеева (1950), жена Белоглазова, так же как металлург Людмила Алексеевна Лобик (1940), жена Бусько – были вполне на своем месте. Тоня же Волкова (институтской прозвище «бабка») была тезруком огромной норильской обогатительной фабрики, а последние годы – организатором и директором тамошнего политехнического института, вероятно самого северного в мире. Так-то!

Я упомянул лишь тех наших питомцев, коих знаю наиболее близко. А ведь в Норильске трудился полулегендарный Николай Николаевич Урванцев (1915), трудились и другие геологи, горняки, металлурги. Не знаю всем ли им – перечисленным и неперечисленным – будет отведено место в будущей истории нашей никелевой промышленности, но убежден, что все они имеют на это неоспоримое право.

В последующем институт продолжал пополнять кадры комбината своей молодежью. Так, например, из выпуска моей дщери Татьяны Наумовны (1954) в Норильск получили назначение четверо: Николай Слюсарев – несколько сумрачный, но очень деловой и талантливый; Олег Вязьмин – политичный и, как мне кажется, гибкий; Борис Бузов – скромный, несколько наивный, беспечно плывущий по течению жизни и… кандидат в мастера по шахматам; Шамро – впрочем об Эммануиле Афанасьевиче несколько подробнее.

Он впервые появился в Норильске в день, когда мы с Татьяной Наумовной должны были летать на большую землю и, конечно, отправился с нами на аэродром. В комбинатском вагоне оказалось провожавшие нас Дарьяльский и Белоглазов, а также ехавший по своим надобностям, председатель Горсовета. В здешних местах время терять не любят, появились карты, тройка норильчан заняла места за столиком, четвертым же, конечно, уселся наш Эмка и с места в карьер взял бразды правления в свои руки: яростно бил картами по столу, комментировал ходы, отчитывал партнеров за ротозейство – словом чувствовал себя совершенно в своей тарелке. А я глядел на его и вспоминал, как Эмке прорезали печень, когда он прикрывал отступление студентов от напавших хулиганов, как на студенческом вечере он читал со сцены дерзновенную сатиру на профессора Сольдау, да так ловко, что все поняли ее направленность… кроме декана, и самого Сольдау, которые присутствовали, но не допускали даже возможности «оскорбления величества».

Мысли мои прервал Дарьяльский. «Наум Соломонович, чуть было не забыл вам сказать. Третьего дня получил телеграмму вашего питомца из Красноярска – украли деньги, вышлите аванс на билет. Пропился прохвост, а теперь канючит. Вот приедет я ему авансом покажу как надо себя вести. Шамра какая-то». Физиономия Эммануила сразу стала серьезной. Он поднялся и голосом преисполненным собственного достоинства изрек «Шамро – это я!» и для убедительности, ткнул себя перстом в грудь. Пара секунд молчания и гомерический хохот. Так состоялось первое знакомство молодого специалиста с главным инженером и главным металлургом комбината.

Не знающий страха, обожающий броваду – он в прежние времена был бы бретером. Бесшабашный весельчак, поклонник Бахуса, простодушный, но далеко не простак, умный, но с большой хитринкой, остряк самоучка, автор удачных виршей и эпиграмм, любитель розыгрышей начальства – он ныне слывет бузотером. По служебной лестнице шагал и вверх и вниз, бывал в трудных переделах, но… обходилось – видимо из уважения к свойственным только настоящим металлургам хватке, самообладанию и отваге.

Сейчас Шамро и Вязьмин по-прежнему норильчане, но превратились в исследователей, жаждущих ученой степени. Что будет только дальше, поживем – увидим.

——–

Как не вспомнить Климахина (    ) с Надвоицкого алюминиевого завода. Плотный, коренастый, сильно окающий – он работал там начальником отдела снабжения в период строительства предприятия, женился, построил домишко. Желание стать инженером привело его в относительно зрелом возрасте в наш институт. Человек дельный, хорошо учился. «Наум Соломонович, пошли на практику в Надвойцы». «Надвойцы ты и так знаешь; нужно поехать на завод широкого профиля – это твой будущий инженерный капитал». «Знаю, очень хорошо знаю. Но сено косить надо: корова сдохнет!» Осенью возвращается и радостно сообщает: «Теперь посылайте куда угодно – продал корову». Окончил институт, успешно работает в своих Надвойцах и по технической и по партийной линии. Там же трудится еще несколько наших питомцев – нареканий нет и даже хвалят.

Главный инженер Норильска Николай Порфильевич Машьянов (1952), главный инженер Уфалея – Валентин Иванович Михайлов (1948), руководитель исследовательской части Гипроникеля Алексей Матвеевич Вербловский (1949) – наши послевоенные питомцы. Список лиц такого, да и более высокого ранга – можно было бы значительно развить. А это говорит само за себя.

Приехал я на подмосковный завод, производящий монокристаллы. Начальство не хотело пускать меня на предприятие – нет бумажки из министерства. В конечном итоге разрешен общий осмотр в течение получаса. Привели в цех – попал к инженеру Жуковскому (1957), нашему питомцу. Появляется еще трое питомцев. С огромным интересом провожу здесь весь день. В заочную аспирантуру поступают Юрий Мстиславович Смирнов (1955) и Александр Сергеевич Кузнецов (1955) – они работают на Украине в аналогичных производствах. И поблизости в той же области трудится другой Кузнецов – Аркадий Сергеевич (1956). Выявляется, что в становлении производства монокристаллов нашими питомцами внесен крупный вклад, хотя мы их этому совершенно не обучали.

Поступает в аспирантуру Рем Салимович Гузаиров (1956) – работает на Урале по производству редких металлов высокой чистоты и представляет к защите отличную работу. Тем же, но применительно к другим элементам, должны заниматься молодые специалисты выпусков 1967 года Шульга, Ким, Мареничи, направленные в Узбекистан на Алмалинский комбинат.

На курсы повышения квалификации при нашей кафедре приезжают питомцы с предприятий всего Советского Союза – алюминщики, магниевики, татанщики, «редкачи» и в подавляющем большинстве славный, стоящий народ. Наблюдается даже такая картина: средняя по учебе, если у них есть искорка, очень вырастают в процессе практической деятельности, по крайней мере в контурах своего производства.

Позвольте иллюстрировать это еще только одним, но особенно близким мне примером из практики института Гипроникель.

Было бы сильным преувеличением утверждать, что в этот институт, несмотря на самое дружественное к нему расположение, ЛГИ посылал только одних лучших. Нет. Да и начальник отдела кадров Гипроникеля не всегда считался с мнением кафедры и института. Бывали и такие случаи, когда ЛГИ направлял тех молодых специалистов, которых обязан оставить в Ленинграде. Попробуем же посмотреть на эту когорту с высоты птичьего полета.

В середине сороковых годов мой добрый приятель Юрий Иванович Блинов ознакомился с работами Фрейбергской горной академии по карбонил-процессу выского давления. В последующем, под его руководством, наши питомцы Алексей Матвеевич Верюловский, Михаил Димитриевич Дроздков, Иван Данилович Заболотский, Павел Сергеевич Кудрявцев – своими многогранными изысканиями довели этот интересный и технически сложнейший метод «до ума» и промышленного внедрения. Дальнейшие изыскания в этой области осуществляются ныне под руководством А.М. Вербловского.

Исследования Евгения Ивановича Ежова, недавно блестяще защитившего у нас кандидатскую диссертацию по теории и практике шахтной плавки окисленных никелевых руд на природном газе, а также Бориса Петровича Онищина, Александра Александровича Трунина и Евгения Израилевича Майзеля по электроплавке тех же руд на ферроникель; дерзновения Сергея Петровича Кормилицина и Льва Шлемовича Цемохиана по технологии конвертного рафинирования и обогащения ферроникел, а последнего еще и по получению анодного никеля кислородной продувкой в конверторах с вакуумированием; поиски Юрия Петровича Филиппова по плавке в жидкой ванке с применением природного газа; труды Владимира Григорьевича Бровкина усовершенствовавшего, совместно с коллективом Североникеля, пирометаллургический передел кобальтовых шлаков; теоретически интересные поползновения Геннадия Федоровича Резванова в области аммиачной гидрометаллургии и, уже пробивающие себе дорогу к практическому исследованию, хитроумные автоклавные комбинации Константина Константиновича Белоглазова – все это далеко, далеко не полный перечень и наших специалистов и исследований, выполненных ими в Гипроникеле за последние десять-двадцать лет.

А разве недостойны всемерного уважения и внимания усердные труды проектантов – Майи Дмитриевны Березниковой – блестящего знатока электролиза никеля; Натальи Дмитриевны Никольской – многогранного инженера, которого товарищи без тени улыбки именуют «корифеем кипящего слоя»; Александра Захаровича Левин-Когана – Гипроникелевского вождя ртутных дел; Киры Михайловны Шелеповой, подвизающейся в области молибдена и вольфрама; Льва Моисеевича Мушкатина – ведущего технолога новейших проектов Норильского комбината; Инны Александровны Алексеевой – ведущего технолога проектов Буруктальского и Побужского заводов; Анатолия Васильевича Петрова, разрабатывающего проект ферроникелевого завода; Костелова и Кузнецова, принявших из рук безвременно ушедшего однокашника моего Игнатия Ивановича Красильникова, комплекс оловянных дел.

И эти, и все прочие – ведь я не назвал Анатоия Васильевича Бусько, Ариадну Леонидовну Соколову, Людмилу Алексеевну Лобик и очень многих других – все на своих местах и все трудятся с очевидной и нередко очень большой отдачей.

——–

Были среди наших питомцев и иностранцы – из ГДР, Китая, Кореи, Монголии, Болгарии, Гвинеи, Ганы, Марокко, приезжали инженеры и ученые из ГДР, Югославии, Польши. С болгарами мы сошлись наиболее тесно, и поддерживаем товарищескую связь. Наследник гвинейского миллионера Абдалай Аба – очень знающий и талантливый – занимает какой-то важный пост у себя на родине и, по слухам, собирается к нам в аспирантуру. О марокканце одно воспоминание: упорно вымогал отличные оценки. Попавший к нам монгол оказался туповатым.

Помню, как забавно я расстался с двумя – их вообще-то училось гораздо больше – китайцами. Они были у меня на самом лучшем счету: добросовестные, трудолюбивые, внимательные, вежливые – я и сейчас не могу их представить себе в стане оголтелых врагов. Эти два китайца, единственные из всего выпуска приняли пришли попрощаться. Я высказал, отвечающие случаю, напутственные пожелания, затем обнял одного, хотел поцеловать, но он как-то дернул головой и губы мои коснулись его шеи. Но остановиться я уже не мог и со вторым повторилось то же самое. Впоследствии я увидел в газете фотографию Ворошилова, целующего Мао-Дзе-Дуна… тоже в шею. Но, коль скоро это не случайность, то в чем же дело? Разъяснила сотрудница института Ия Сильверстовна Хомякова, прожившая в Китае значительную часть своей жизни. Оказывается китайцы считают поцелуи негигиеничными и вместо них трутся щеками…

Николай Пудович любил повторять, что слава учителя в учениках. Петру Леонидовичу Капица принадлежит другое высказывание: ученики не дают учителю отставать от жизни. Добавлю от себя: ученики – главное оправдание жизни учителя. Вот почему мне кажется, что посвятив им в «Воспоминаниях» порядочно места – я поступил правильно. А то обстоятельство, что рассказал не о всех – в полной мере оправдано сентенциями мудрого Кузьмы Пруткова: «нельзя объять необъятное» и «плюнь тому в глаза, кто скажет, что можно объять необъятное». Поэтому, други, не обижайтесь…

——–

Коль скоро я написал столько о других – уместно уделить немного места и себе, но в особом разрезе: каким некоторые из этих «других» меня представляют.

Всю жизнь мечтаю познакомиться с профессорской женой, у которой муж не идиот – сказала мне одна московская дама, жена ученого – моего хорошего приятеля. С моей женой эта дама была знакома, но, видимо, это ее не удовлетворило.

Заметьте, кстати, что если не все, то подавляющее большинство жен считает мужей идиотами. Моя двоюродная сестра Дора Евсеевна Хазаи преуморительно рассказывала, как довольно известный петербургский адвокат Геркус с энтузиазмом плескался в заливе, а жена его с берега истовым голосом кричала: «Еношка! Енох! Еношка!» И поясняла окружающим: «Он дурак, он не понимает, что ему холодно…»

Пришла ко мне как-то наша преподавательница – ныне профессор – Галина Бикториловна Иллювиова (1937) и поведала, что обо мне – как она выразилась – говорят в городе.

На заводе, где работает мой муж, стоит очередь в кассу. План не выполнен, премиальных нет, получка маленькая, кассир задержался в банке – словом все поводы для брюзжанья.

«Эх, – говорит один, – что наша житуха. Вот некоторые живут, так это да! Я близко знаю одного профессора Горного института – этого, как его, забыл сейчас фамилию… Знаменитый – его все знают! Дважды лауреат, крупнейший никельщик. Как его, черт!»

«Никельщик? Может быть Грейвер?» – подсказал муж моей собеседницы.

«Да, да. Глубочайший старик, еле ноги волочит, в пяти местах работает. 25 тысяч огребает и, что бы вы думали, на днях третью жену разменял».

Дело это было лет 20 тому назад. В те времена даже пионеры считали меня просто стариком, а не «глубочайшим». А ноги так носили, что с презрением к ним имели право отнестись разве участники пробега Детское село – Ленинград.

Но это цветочки. «В пяти местах работает». За всю мою жизнь совместительствовал только полтора месяца, да и то 35 лет тому назад; бросил – не захотел распылять силы. Но где на тогда эти пресловутые 25 тысяч?

Самое примечательное, конечно, жены. Женат я свыше 40 лет – с 1925 года. Жизнь с женой прожил в мире и согласии – «антагонистические противоречия» бывали только в связи с, видимо, неотвратимым наведением порядка на письменном столе и в книжном шкафу. Зачем же мне приписывать этакое? Между прочим что значит «разменял»? Одну пятидесятилетнюю на двух 25-летних или, может быть, на двух двадцатилетних с придачей? «Разменял» – какая скотская терминология!

Впрочем однажды, волею судеб, я чуть было не стал на стезю супружеской неверности. По утрам мы с Беллой Семеновной вместе ездили в Горный институт на работу. Килька, хоть раз проехавшая в нашем автобусе, рассказывала бы своим подружкам: «Хорошо в нашей коробке – свободно, никто не толкается и не бранится». На Косой линии я вылезал первым, помогал жене выбраться на тротуар и мы неторопливо отправлялись к месту назначения, иногда беседуя, иногда предаваясь своим мыслям.

В тот день протянутая мною ладонь, как обычно не повисла в воздухе, а я, подхватив вышедшую из автобуса особу под руку, бодро зашагал с нею по ежедневному маршруту. И вдруг до меня донесся растерянный глас моей благоверной. Подняв глаза и обнаружив, что спутница моя молодая смазливая девица – я растерянно прошептал: «Батюшки, не та!» – Девушка, весело рассмеялась, вырвала руку и убежала, а я, возвратившись на лоно добродетели, поступил в полное и безраздельное владение своей законной супруги. Из осторожности и виновато помалкивал, но Белла хохотала до упада.

Эпизод иного плана произошел территориально как раз напротив – в доме шестьдесят по Большому проспекту. Здесь помещался магазин самообслуживания и я часто заходил за кулечком конфет. Однажды очередь, стоявшая в кассу, заподозрила меня в мелкой краже. Как надлежит поступать в таких случаях – нигде не предусмотрено. Я попробовал отрекомендоваться – мне не поверили. Я предъявил институтский пропуск – никто не захотел его смотреть. Я повысил тон – запахло скандалом. Тогда я вывернул карманы и кассирша подтвердила, что находившийся в одном из них пакет с двумястами граммами конфет – оплачен. По глазам окружающих я видел, что они не очень этому верят. А некий муж велий, явно не окончивший Сорбонии, но, возможно, побывавший на краткосрочных ветеринарных курсах, авторитетно прокомментировал: «Бывает такая болезнь – клептомания».

Впрочем, в порядке самокритики, должен признаться, что первые симптомы этой болезни были у меня обнаружены еще в студенческие времена. По окончании спектакля в театре драмы им. Пушкина Белла Семеновна одеваясь положила свою сумочку на скамейку и шепнула, чтобы я присмотрел за нею. Когда мы облачились в свои пальтишки – я протянул руку к сумочке, но услышал резкое: «куда?» Оказалось, что моя спутница уже забрала свое достояние, а кто-то использовал ту же скамейку для той же цели. Мои извинения были встречены скептически: «Знаем мы таких студентов…» Вступать в объяснения в обстановке театрального разъезда было нелепо и мы ретировались, оставшись нереабилитированными.

Когда оборудование металлургической лаборатории, эвакуированное в начале войны, возвратилось в Ленинград – я вывозил его с товарной станции Финляндской железной дороги в институт. Студентам, направленным на эту работу, кто-то из институтского начальства неосмотрительно сказал, что разгрузка вагонов займет не более трех часов. Но при отсутствии сноровки, приспособлений и, особенно, должного усердия – студенты в это время не уложились и я вынужден был задержать их: простой вагонов был категорически противопоказан. Тогда одна из студенток почти в лицо назвала меня сволочью.

Зачисленная в нашу лабораторию студентка университета Мосалева вместо работы целыми днями бегала по приятельницам. На сделанное мною замечание последовал лаконичный ответ: «А вы все врете».

Однажды, как ныне говорят, «по указанию директивной организации», я выступал в институте с большим общественно-политическим докладом на подготовку к которому потратил свыше трех месяцев, работая в среднем, включая воскресенья, не менее шести-восьми часов в день. Но, когда, отвечая на соответствующий вопрос, я более чем скромно оценил свой труд в 400 часов – зал засмеялся. Это была пощечина докладчику, заподозренному во лжи, заподозренному коллективом в котором он к тому времени подвизался тридцать пять лет.

На открытом партийном собрании рабочих и служащих Горного института 3 ноября 1963 года, некто Карелин – клеврет проректора по хозяйственной части Котлинского – заявил, что я алкоголик и на работу систематически прихожу пьяным. Когда из зала раздались возгласы «да он только воду пьет» (действительно воду – чай я не пью) – оратор огрызнулся: «вы что? Не верите рабочему классу?» и тем мгновенно нокаутировал всех моих доброжелателей.

Общеизвестно, что принципиальная возможность превращения воды в вино была впервые декларирована девятнадцать столетий тому назад и жила в веках как чудо. Увы, поступок моих недругом не оставит по себе памяти в веках…

Не могу отказать себе в удовольствии подойти к этому с других позиций. Я имею высокую честь принадлежать к великой когорте горных инженеров. Члены этой когорты, как правило, горячо любят жизнь во всех ее проявлениях. Но, к глубочайшему огорчению, на протяжении всей жизни я был в этом отношении отщепенцем. Вот почему меня осенила гениальная мысль – взять выписку из протокола партийного собрания, носить ее на груди и предъявлять как доказательство своей горняцкой полноценности. Увы, в протокол-то ничего и не записали! И здесь убытки!

Но это тоже еще не все. Меня пригласили на всемирный обогатителей в качестве гостя с билетом на «верхотуру». В фойе была интересная выставка. Осматривая ее я столкнулся с нашим питомцем – колымчанином Варзиным. Подошли еще несколько колымцев; разговор стал общим. Один из собеседников попросил разрешения снять нас на память. И это невинное занятие возымело далеко идущие последствия. Со всех сторон налетели фотографы, защелкали затворы аппаратов и куда бы я не оборачивался – всюду встречал пытливое око объектива. Почин колымского фотолюбителя, в сочетании с моими лауреатскими знаками, стал причиной массового заблуждения: меня приняли за одного из вождей обогащения.

На следующий день на фотовитрине выставки красовалось несколько снимков министра цветной металлургии СССР Петра Фаддеевича Ломако, несколько снимков, где центральной фигурой оказался вам покорный слуга и разовые фотографии отдельных участников конгресса. Заместитель министра цветной металлургии СССР Ивзи Алексеевич Стригин деликатно, но, как мне показалось, не без крупицы яда, сказал: «Вы имеете возможность приобрести эти снимки на память». Ряд знакомых обогатителей с улыбкой спрашивал попала ли фотовыставка в мое поле зрения. Иностранцы – их было около восьми сотен – должны были изумляться, что это за таинственная фигура: не выступает, а в обогащении что-то, видимо собой представляет.

Прямые суждения до меня в данном случае не дошли. Но имелись все основания счесть меня саморекламщиком, ловкачом и даже арапом. Не мог же я каждому объяснять как все получилось…

Итак, разновременные впечатления разных лиц рисуют следующий колоритный облик автора: идиот, стяжатель, ловелас, развратник, очковтиратель, вор, жулик, сволочь, пьяница, саморекламщик и так далее. Как хотите, а мемуарист с подобным букетом пороков – явление интригующее.

——–

В 1953 году мне было вменено в обязанность сделать на общеинститутскую конференцию сообщение на тему: «Применение марксистско-ленинской экономической теории в преподавании металлургических дисциплин». С аналогичными докладами, ориентированными на преподавание геологических и горных дисциплин, выступили мои коллеги.

Не буду рассказывать об основной части моего сообщения: положения общего характера слушали все: излишне обильная иллюстрация их примерами из разных областей металлургии представил интерес только для немногих находившихся в зале специалистов в этой области – остальные дружно беседовали; концовка доклада, не укладывающаяся в рамки трафарета, снова привлекала внимание присутствующих, но… Впрочем об это дальше.

Марксизм-ленинизм всегда представлялся мне маяком, указывающим человечеству путь развития общества, строительства социализма и коммунизма. Имея постоянно перед глазами этот наглядный пример, я, по мере разума и сил, стремился излагать преподаваемые мною дисциплины не замыкаясь в рамки существующего положения (как говорили древние римляне, status quo), а в их движении и изменении, определяющем пути развития техники.

Делясь своим педагогическим опытом – я, естественно, счел нужным, хотя и в весьма общей форме, очертить в заключительной части моего выступления контуры металлургии будущего в том виде, как они представлялись мне пятнадцать лет тому назад.

Я начал с трех китов от которых можно было ожидать преобразования лица советской металлургии – механизации, автоматизации и непрерывности производства. Я говорил о порождаемых ими перспективах резкого повышения производительности, улучшения показателей и культуры производства, наконец, коренного изменения самого характера физического труда, все более превращающегося в контроль и регулирование действий агрегатов.

Я говорил о централизованном управлении всем многообразным хозяйством цеха из диспетчерских пунктов, оборудованных надлежащей аппаратурой и телевизионными экранами, о ритмичной работе без штурмовщины и сезонных колебаний и т.д. и т.д. Все это требовало, конечно, решительного повышения технического уровня работников производства и, в первую очередь, инженеров металлургов – мозга и души всего дела.

В докладе была протянута рука помощи собратьям обогатителям, возможности которых, как известно, определяются двумя факторами: уровнем техники и спецификой строения рудного сырья. Техника разделения минералов непрестанно совершенствуется, но структура рудного сырья все еще довлеет над обогатителями. Вот почему искусственное изменение этой структуры приемами металлургии, направляющее «ошибки» природы, должно получать надлежащее развитие. Это откроет обогащению новые возможности, которые могут быть еще более расширены целеустремленным использованием его в качестве составного элемента металлургической части технологических схем.

Когда я был студентом младших курсов уральские домны могли давать 40-80 т чугуна в сутки, а южные – до 200-400 т. Впрочем тогда все считали на пуды, а потому проплавы казались внушительнее. В тридцатых годах появились наши домны гиганты, но производительность их ни по объему, ни по коэффициенту его использования – отнюдь не казались предельными. Вот почему я дерзнул заявить, что «стройные красавицы домны недавнего будущего, работающие на офлюсованном агломерированном концентрате, при дутье обогащенном кислородом и высоком давлении газов под колошником дадут по крайней мере вдвое больше чугуна, чем теперь, т.е. 2,5-3 тысячи тонн в сутки, а, вероятно, и того больше».

Мне представлялось, что одну домну должны обслуживать один-два работающих конвектора или две-три работающих мартеновских печи. Казалось также, что присело время внедрения, разрабатывающегося еще Б.П. Селивановым, прямого получения железа из руд на металл, не содержащий ни кислорода, ни раскислителей.

Участник создания никелевой промышленности СССР, я видел становление самых крупных в мире рудно-термических электропечей. Было совершенно очевидно, что дешевая энергия гигантских гидростанций позволит увеличить количество и расширить области использования всех разновидностей термических электроагрегатов с их неоценимыми техническими возможностями и технологическими преимуществами. Само собой разумелось, что резко возрастут мощность печей и в особенности их производительность.

Я говорил о революционизирующем производство молодом советском методе обжига в псевдо жидком состоянии – кипящем слое и о плавке во взвешенном состоянии. Акцентировал, что литье под давлением и бесслитковая прокатка станут основными методами использования жидкого металла.

Подлежали разрешению задачи обязательного обеззоливания угля, изыскания новых высококачественных огнеупоров, создания новых высокостойких и высокопрочных материалов для изготовления аппаратуры и ряд других.

Напрашивалось широкое использование в металлургическом производстве новых дешевых источников тепла – природного горючего газа и, в случае надобности, газа подземной газификации, да еще быть может полученного на кислороде, т.е. высококалорийного. В специальных процессах, помимо кислорода, водорода и азота будут широко применены инертные газы.

1953-ий год позволял каждому внимательному наблюдателю видеть назревшую необходимость перехода к комплексному использованию всех ценных составляющих рудного сырья – и эта задача была поставлена в сообщении с надлежащей остротой. Одновременно был затронут вопрос о широком использовании шлаков. Шлаковую вату, фосфатные удобрения и в некоторой мере шлаковый кирпич получали еще до революции. Но основная масса шлака шла в отвал. Между тем шлаки бесплатный и к тому же расплавленный материал, в то время как каменное литье требует добычи сырья и его расплавления. В производстве будущего шлаки ряда заводов станут, несомненно, стабильнее, чем ныне; тем проще, целесообразнее и эффективнее представлялось их широкое использование. Всяк шлак на пользу человеку.

Само собой разумеется, что конек мой – гидрометаллургия также не была предана забвению.

Напомнив, что гидрометаллургия и электролиз уже занимают ведущее место в производстве цинка, легких, редких и благородных металлов, в рафинировании черновых меди и никеля и в некоторой, пока небольшой, степени в рафинировании свинца, олова, сурьмы, я обратился к перспективам комбинированного использования их в производстве меди. По подсчетам, сделанным еще в студенческой дипломной работе, на рубеже двадцатых и тридцатых годов гидропутем производилось около 20% от общей массы меди и с тех пор относительное количество гидромеди во всяком случае не возросло. Между тем медные флотационные концентраты – материал резко обогащенный, свободный от пустой породы и к тому же весьма тонко измельченный – со всех позиций благоприятный для передела процессами мокрого пути. Конечно, пришлось бы решать вопросы попутного извлечения редких и благородных металлов, но это представлялось преодолимым. Было очевидно, что непосредственное подземное выщелачивание также находится в преддверьи металлургического использования и, при подходящем сырье и благоприятных геологических условиях, может заявить о своих правах на существование.

В арсенале металлургии – докладывал я – имеются, пока лишь крайне ограниченно применяемые, автоклавные и вакуумные процессы. В двери исследовательских организаций давно, но пока еще робко, стучатся приемы ионообмена и экстракций, и вряд ли кто-нибудь предвидит какие возможности откроет надлежащее их использование.

В 1953 году еще многие редкие металлы практически не производились. Не нудно быть пророком, чтобы предвидеть как при дальнейшем развитии металлургии – в первую очередь гидро-электрометаллургии, приемов перечисленных выше, а также сульфатизации, хлорировании и многих других, при надлежащих технологических решениях круг этих металлов, находящихся еще в резерве, будет поставлен на службу человеку.

Существенно должны измениться не только абсолютные, но и относительные количества произведенных металлов. Конечно первое место останется по-прежнему за железом. Но, например, алюминий, за последние десятилетия успешно догоняющий по масштабам производства медь, свинец и цинк, алюминий с его замечательными качествами, алюминий, располагающий, особенно если считать глины, неограниченными сырьевыми ресурсами, алюминий займет не только первое, но и резко превалирующее место среди цветных металлов. Возможно даже, что в последующем производство алюминия станет соизмеримым с суммарным производством всех цветных металлов вместе взятых.

Наряду с этим близится эра, когда технические металлы современности будут восполнены металлами чрезвычайной чистоты с их совершенно новыми и далеко еще не познанными, но безусловно необходимыми технике будущего свойствами.

Так звучала заключительная часть моего доклада. Когда заседание закрылось – оно проходило в конференц-зале – докладчики были приглашены в кабинет директора. Здесь некое руководящее лицо районного масштаба сказало несколько одобрительных слов в адрес всех докладчиков, но выразило сожаление о «беспочвенном фантазерстве», усмотренном им в конечной части моего сообщения, т.е. в разделе «металлургия будущего», который я только что вкратце воспроизвел.

Если бы руководящий товарищ сказал, что заключительная часть моего доклада была не к месту – мы просто остались бы при равных мнениях. Но обвинение в беспочвенном фантазерстве требует ответа и его дают истекающие пятнадцать лет. В этом разрезе и посмотрим кто из нас прав.

В первом квартале 1967 года Советский Союз выплавил более двадцати пяти миллионов тонн стали; это значит, что за год будет произведено свыше ста миллионов тонн больше, чем в Англии, ФРГ, Франции и Италии вместе взятых. Напомним, что в 1913 году выплавка стали в нашей стране составила только четыре, а в 1940 году восемнадцать миллионов тонн.

Но обратимся на минуту к сообщениям газеты «Правда» за 20 апреля 1967 г. – говорит министр черной металлургии СССР И.П. Казанец.

«Самая мощная доменная печь полезным объемом 2300 кубометров впервые построена в нашей стране. В мире насчитывается 19 домен объемом две тысячи кубометров и выше, из них 12 действуют в Советском Союзе».

«Сооружаются домны объемом 2700 кубометров, кислородные конверторы емкостью 100-250 тонн, дуговые электропечи, механизированные и автоматизированные прокатные станы».

«В доменном производстве наши металлурги первыми применили природный газ, добившись наиболее эффективного использования объема доменных печей».

«В текущем пятилетии предусматривается еще шире применять эффективные методы повышения качества металла, в частности термическое упрочнение проката, обработка стали синтетическими шлаками, вакуумный и электрошлаковый переплав металла, непрерываемая разливка стали». «СССР – родина прогрессивного метода непрерывной разливки стали. Он запатентован в десятках стран мира».

Остается добавить, что пара новых советских доменных печей будет давать столько же чугуна как вся царская Россия.

Сопоставьте это с высказываниями пятнадцатилетней давности и убедитесь, что действительность во многом уже превзошла мои фантазии.

Несколько примеров из области цветной металлургии.

Победоносное шествие обжига в кипящем слое по многим отраслям металлургии и реальность плавки во взвешенном состоянии – неопровержимый факт.

Мощность электропечей имени Ленина и ордена Ленина комбината Североникель доведена до 30-35 тысяч киловатт, т.е. увеличена в четыре раза. Проектируются печи в два раза более мощные, т.е. одна печь – одна Волковская ГЭС.

Подготавливается осуществление непрерывного конвертирования.

Огромны успехи комплексного использования руд цветных металлов, перекладывающиеся ныне даже в черную металлургию.

Начало развиваться шлаковое литье. Плиты из шлаков Алавердского завода оказались наиболее стойкой защитой берегов Крыма от разрушающего воздействия волн.

Сорбционные, экстракционные и иные новые процессы изменили облик урановых и других производства и сделали реальной промышленную индивидуализацию всех редкоземельных металлов – решив тем самым одну из сложнейших проблем современной металлургической науки и техники.

Будет лишь крайне небольшим преувеличением сказать, что за исключительно короткий срок на службу человеку поставлены все элементы классической периодической системы! Это оказалось возможным благодаря широкому развитию гидрометаллургии, целеустремленному использованию приемов, очерченных в моем сообщении 1953-го года и созданию ряда новых. Пародируя Марк Твена могу сказать: весьма удивительно, что я очертил тогда основные пути развития современной металлургической техники, но было бы еще удивительнее если бы я прозевал их. Видимо я, полуслепой, но без шор на глазах, а мой суровый критик – зрячий, но без дара смотреть в будущее. Мне его жаль.

Организация производства сверхчистых металлов, монокристаллов, множества изотопов и трансурановых элементов, особенно нептуния и плутония – техническое чудо наших дней! А применение электронно-счетных машин для регулирования металлургических производства, где еще совсем недавно довлело мастерство – разве не чудо, сотворенное гением человека! А обеспечение материалами надлежащего качества потребностей ракетной техники?

Не все, далеко не все еще сделано – верно. Но будет сделано – это не за горами – и уже встают новые задачи и берутся новые рубежи.

В изданной в 1964 году под редакцией академика А.И. Берга книге В. Келлера Homo sapiens – человек разумный – даны прогнозы будущего. Перечислим некоторые из них.

В 70-х годах высадка человека на луне, в 90-х на Марсе и Венере; в конце века первые поселения людей на луне, первые города и фабрики на дне морей.

В XXI веке города на луне и других планетах солнечной системы, промышленная эксплуатация естественных богатств других планет, проникновение к центру земли. Этого, однако, мало; забыв о судьбе Икара В. Келлер направляет человека в путешествие на солнце, а затемза пределы солнечной системы и т.д. и т.д.

К концу нашего столетия средняя продолжительность человеческой жизни дойдет до 100 лет, а в XXI веке до сотен лет; так что если не у вас, то у ваших детей намечается реальная возможность попасть в Мафусаиды.

Не в беспочвенном фантазерстве, а в бедности фантазии следовало упрекнуть меня и такой упрек я готов принять с гордостью за нашу замечательную действительность, опережающую смелые мечты.

Несколько слов в порядке самокритики. На протяжении многих лет я интересуюсь историей металлургии, особенно отечественной. Мог бы, вероятно, проследить ее развитие от примитивного производства отыри, харалуги и сыродутного уклада в Устюжне железнопольской и даже от значительно более ранних времен – до наших дней. Только что мы рассуждали о сдвигах в металлургии за полтора десятилетия. А представить себе хотя бы качественные сдвиги, которые произойдут в металлургии за 50-100 лет – не могу. Не ведаю, какие новые и, несомненно, грандиозные технологические возможности откроют дальнейший симбиоз всех направлений металлургии, химии, физики, биохимии. Не знаю, какое место займут сверхвысокие температуры в десятки тысяч градусов, сверхвысокие давления в десятки и сотни тысяч атмосфер, процессы массового производства высокочистых металлов и их сплавов и т.д. Да и само понятие о «чистоте» может претерпеть изменения. Сейчас в производстве монокристаллов применяются элементы восьми девяток и это представляется чрезвычайно высоким: одна сотая грамма примесей на тонну материала. Но физики считают иначе: в кубическом сантиметре такого материала содержится двадцать миллионов раз по двадцать миллионов атомов примесей – и требуют дальнейшего решительного повышения качества полупроводниковой продукции. А кто может предсказать в каких областях и в какой мере синтетические и керамические материалы заменят металлы. Неясно мне и много другое.

Стыдно это или не очень?

В самом начале 50-х годов я слушал доклад о международном положении всемирно известного ученого и публициста Евгения Викторовича Тарле – действительного члена академий СССР и Норвегии, члена корреспондента Британской академии, почетного доктора Сорбонии и университетов в Брио (Чехословакия) и Осло (Норвегия), Алжирского и Пражского.

Евгения Викторовича спросили: будет война или нет. В те времена непреложным считалось высказывание Сталина: войны не будет. Несмотря на это Тарле ответил: «Если историк знает прошлое, не путает в настоящем и слегка заглядывает в будущее – уже хорошо; не требуйте от него больше, чем он может дать». Не требуйте и вы от меня больше, чем я могу дать.

——–

Коротко о нашем педагогическом бытие. При жизни Николая Пудовича основной костяк кафедры металлургии цветных и благородных металлов составляли настоящие и будущие профессора Н.С. Грейвер, Д.А. Диомидовский, И.Н. Масленицкий, И.Н. Пискунов и, работавший по совместительству В.И. Гуськов. У каждого был свой участок работы и никаких трений с распределением обязанностей не возникало. Преемником Асеева, естественно, оказался профессор Илья Николаевич Масленицкий, но вскоре кафедра была разделена на две: металлургия тяжелых цветных и благородных металлов и металлургия легких и редких металлов. Заведование новой кафедрой поручили профессору Науму Соломоновичу Грейверу. Тем самым оба ученика Николая Пудовича были поставлены в равное служебное положение. Десятилетием позднее появилась еще одна кафедра – металлургических печей и автоматизации, возглавляемая профессором Димитрием Александровичем Диомидовским. И у каждой из трех оказался свой достаточно большой участок работы.

——–

Без всяких тому оснований сократили прием студентов металлургов. Начальник нашего главка в Министерстве высшего образования профессор Петр Иванович Полухин вызвал меня в Москву и попросил меня урегулировать этот вопрос в Министерстве цветной металлургии. Оказалось, что уменьшение приема – результат недомыслия заместителя министра по кадрам, а потому выправить положение может только сам министр.

В это время проходил Съезд партии и министр появлялся у себя не более чем на час. Был, однако, товарищ, вхожий к министру даже в этот час. Я попросил его рассказать министру о существе дела и дать подписать заготовленное мною письмо. Это было сделано и Госплан соответственно увеличил контингент приема.

Когда заместитель министра узнал об увеличении контингента – он пришел в неистовство усмотрев в этом «оскорбление величества». Меня изловили и хотели учинить допрос. «Скажите, когда и при каких обстоятельствах министр подписал письмо в Госплан?» «А что – ответил я на вопрос вопросом – подпись министра подложная?» «Нет, настоящая». «Так и спросите его самого когда и при каких обстоятельствах он подписал интересующий вас документ». Повернулся и ушел. На этом все и кончилось.

——–

За сорок лет, в зависимости от необходимости, я преподавал до десятка различных курсов, но моими коронными и излюбленными номерами были металлургия никеля и металлургия редких металлов. Созданию их я отдал много времени и сил, скажу без ложной скромности – они получились оригинальными и интересными, построенными в неразрывной взаимосвязи решения многообразных научных проблем с творческим воплощением полученных результатов в жизнь. Поскольку мне самому довелось в той или иной мере заниматься вопросами технологии, ниобия и тантала, редких земель, селена, теллура – и располагал многогранным практическим материалом, который не только знал, но и чувствовал. В еще большей мере это относилось к проблеме никеля, за которую Асеев, Белоглазов и Грейвер были удостоены Государственной премии первой степени по разделу науки.

При разделении кафедры была договоренность, что курс металлургии никеля остается персонально за мной. В приказе это не фиксировалось, но на заседании у заместителя директора по учебной работе профессора В.Г. Здановича (1951), Иван Николаевич патетически воскликнул: «У кого же, Наум Соломонович, поднимется рука отобрать у вас этот курс!»

Увы, это был только тактический прием. Рука поднялась и у кого? У Ивана Николаевича Пискунова. Профессор Л.Н. Келль (1934) возглавивший к этому времени учебную часть, встал на сторону моих противников и, сообщая мне о своем ранении, непринужденно заявил: «Если курс оставить у вас – Пискунов будет жаловаться во все инстанции, если отобрать – вы жаловаться не будете».

Все на столько ясно, что действительно не требует комментариев. Я не жаловался: то, что создал и оригинально излагаю курс – не убедительно; то, что передача не в интересах дела – не доказательно; а личная заинтересованность – очевидна… И из института не ушел, как следовало бы: слишком много из задуманного не было завершено, слишком многое связывало меня с соратниками по исследовательской деятельности, чтобы разлучиться с ними из-за личной обиды. Но рана глубока и, хотя не растет с каждым днем, но и не зарубцовывается. К тому же, не прошло и десяти лет, как я получил вторую, неизмеримо более увесистую пощечину, моя реакция на которую еще не определилась. Впрочем об этом позднее.

——–

Не буду описывать как формировалась и развивалась новая кафедра. Замечу только, что технология производства легких металлов выходит за рамки моего научного профиля, а потому укрепление этого участка было особенно важным. И если на протяжении ряда лет его любовно пестовал кандидат технических наук, доцент Николай Григорьевич Наумчик – очень знающий инженер, с которым я был знаком еще по Ленгипцветмету, то ныне здесь подвизается крупнейший специалист в этой области – Михаил Борисович Рапопорт – один из весьма немногих в равной мере компетентных в вопросах производства всех легких металлов. Увы, в наше время, когда даже в рамках одного металла, например, алюминия, глиноземщики решительно отмежёвываются от электролизников и совместно открещиваются от электродчиков и криолитчиков – широкий профиль становится все более уникальным, тяготеющим разве что к вузам.

Крупный производственник и исследователь, Михаил Борисович охватил своими многолетними изысканиями проблемы графита, электролитического получения технического и высокочистого алюминия, производства алюминие-кремниевого сплава из природного сырья, выплавки титаносодержащих шлаков и ряд других. Питомец родственного нам по постановке дела Московского института цветных металлов и золота, работавший много лет в промышленности и институте ВАМИ, прирожденный педагог – он у нас совершенно на своем месте. И за «легкие металлы» я стопроцентно спокоен. Личные же качества Михаила Борисовича – принципиальность, культура, образованность, душевность, сговорчивость, мягкий юмор, чувство долга – делают совместную работу и общение особо приятным. Более того, кафедре лестно и крайне важно иметь в своем составе опытного политического деятеля с сорокалетним партийным стажем.

В текущем 1968-ом году Рапопорт завершает свою докторскую диссертацию на тему: Межслойные соединения углеграфитовых материалов и их значение в металлургии алюминия. Он имел полную возможность претендовать на высшую ученую степень десятью, а может быть и двадцатью годами ранее, но пренебрегал этим, ошибочно рассматривая свое «остепенение» как сугубо личное, а не общественное дело. И личная скромность в данном – единственном – случае совершенно напрасно проявила себя как тормозящий фактор. Пожелаем же Михаилу Борисовичу высокого полета и мягкой посадки.

Если правая рука заведующего кафедрой – Рапопорт, то левая – моя дщерь кандидат технических наук, доцент Грейвер Татьян Наумовна (1954). Это она создала у нас оригинальный курс «применение радиоактивных изотопов в металлургии», соответствующую лабораторию – одну из первых по времени в Ленинграде – и превосходный практикум; подготовила лекционные курсы металлургии редких металлов и успешно руководит дипломным проектированием в этой области. Для молодого специалиста выпуска 1954-го года – более чем достаточно. А ведь это только меньшая часть содеянного ею.

Мой двоюродный брат Георгий Евсеевич Хазаи – известный чтец школы Елизаветы Ивановны Тине – как-то выступал в нашем общежитии. В последующей товарищеской беседе он спросил студентов знают ли они профессора Грейвера. «Знаем – отозвались студенты. Он человек ничего – стоящий. А вот дочь его – так это да!» Не могу не согласиться и охотно уступаю пальму первенства. Впрочем недалеко то время, когда упоминание «профессор Грейвер» – будет вызывать закономерный вопрос: он или она?

Думаю, что такая же судьба ожидает нашего молодого кандидата и доцента Роальда Александровича Сандлера (1953), способного педагога и мыслящего исследователя, успешно подвязавшегося в ВАМИ, но еще только завоевывающего себе солидное место в нашем педагогическом коллективе. После некоторых шатаний, он дает сейчас крен в область теории металлургических процессов. Отдельными разделами этого курса Сандлер владеет в достаточной мере, освоение же остальных оконтурит его профиль и создаст солидную базу для учебной и научной деятельности. К этому времени, надо думать, сформируется и его характер, сочетающий сейчас черты зрелого мужа науки и балованного ребенка. Мило, но не всегда уместно.

Другой наш коллега – кандидат и доцент Михаил Давыдович Остроброд (1953), освобожденный на год от всех своих непосредственных обязанностей, усердно изучал в Ленинградском университете английский язык. В ближайшее время его ожидает длительная командировка в Индию. Не знаю, как он вернется оттуда – на белом слоне или пешком, но впечатлений наберется на всю жизнь. Вместе с тем я надеюсь, что общение с факирами и йогами отучит его задавать при каждом поручении заведующего кафедрой неизменный вопрос: «А почему я?»

Было бы несправедливо не упомянуть старшего преподавателя А.Н. Наумчика (1961), состоящего при Рапопорте и аспиранта Ю.А. Зайцева (1962), который через несколько месяцев вольется в наш коллектив. Альберт Николаевич, помимо прочего, значительно разгружает меня от текущих учебных дел, а на Юрия Александровича – самого молодого из нас – я очень уповаю в части дальнейшего усовершенствования лабораторных практикумов.

В процессе становления кафедры, кое-кому условия работы в ЛГИ пришлись не по душе. Один, вслед за молодой женой, уехал в Москву. Другой перешел в Политехнический институт – ближе к дому и нагрузка меньше. Третий обменял металлургию и семью на певичку и подался в конферансье. Жалеть об этом не приходится.

——–

Повествуя о Борисове, Жилкине, Жуковском, Иванове, Китове, Кузнецове, Ляски, Матвееве, Смирнове, Шамро и всех прочих я невольно давал представление и о нашей работе или, по крайней мере, ее плодах. Если верить пословице: «каков поп, таков и приход» – то ваш покорнейший слуга и его коллеги должны быть отнесены к неплохим попам.

Несколько эпизодов. Как-то детально излагая сложный раздел курса, я закончил словами: видите, не боги горшки обжигают… На экзамене я спросил студента может ли он ответить этот раздел и услышал невозмутимый ответ: «Попробую, ведь не боги горшки обжигают!» И ответил.

Не так уж редко студенты именуют празеодим – президиумом, принимают точку в двойных соединениях за знак умножения, склоняют по-русски чисто латинские термины, но психологию они постигли в совершенстве. И если слабый студент узрит на вашем лице малейшие признаки удивления или неудовольствия – он немедленно разразится, ставшей у нас стандартной, фразой: «Это я сказал в смысле наоборот».

У студентки грузинки появился ребенок. Отец ребенка – немец, бросил ее. Родители прокляли. Перед сессией декан металлургического факультета доцент В.В. Зверевич (1939), как бы невзначай, роняет: «Поставите двойку – не смогу дать стипендию; ребенок умрет». Трижды в таком же разрезе ведет разговор заместитель декана доцент Л.А. Кричевский (1936). Экзамен. С первого захода грузинка совсем ничего не знает – лопочет; ставлю тройку. После сессии декан с оттенком возмущения говорит: «Вот вы все сердобольные, наставили ей троек, а группа возмущена – ведь известно, что она ничего не знает!»

Татьяна Наумова отчитала студента манкировавшего лабораторными занятиями. Студент огрызнулся: «Когда меня начальником поставят да хорошую зарплату дадут – тогда я буду стараться. А сейчас не вижу смысла». Интересно, откуда взялся этот тип.

Студент, сдававший мне экзамен по металлургии никеля, абсолютно ничего не знал и я вынужден был его выгнать. В «предбаннике» ожидали болельщики. «Как?» «Прогнал сволочь! Я ему все ответил, так он меня по советским ученым стал гонять – про каких-то Штейна и Файнштейна спрашивать. Этого я не знал – он и придрался». Для тех, кто не идет по стезе металлургов, даю справку: не фамилии, а наименования рядовых заводских полупродуктов. И не напоминает ли это вам анекдотический рассказ абитуриента: «Фамилию спросил – ответил. Где учился – ответил. Сколько лет – ответил. Кто такой Дарвин? Дагвин – знаю. Азаки – знаю. Дарвин – не знаю. Прогнал».

Студента Яшунина (1955) экзаменовал с шести часов вечера до половины двенадцатого ночи, да еще 31 декабря. Он абсолютно ничего не знал, но умолял: задайте мне еще хоть один вопрос. А мне не хотелось, чтобы он свой провал приписал предновогодней торопливости экзаменатора.

Арай, добравшись до дипломного проектирования, попал на нашу кафедру. Но проектировать в рамках кафедры он не пожелал и по настоянию деканата – главный аргумент: с этим типом лучше не связываться – ему было разрешено дипломировать в ВАМИ под руководством кандидата наук Н.И. Еремина, в прошлом нашего аспиранта. При перелистывании представленной работы у меня закралось сомнение: не списана ли она, и я поручил старшему лаборанту Паньковой – инженеру металлургу, работавшему в этой области – сверить текст с ранее выполненными проектами и брошюрой Еремина. Подозрения мои полностью подтвердились. Списана от начала до конца и даже со всеми ошибками. В части использования имеющегося проекта обнаруживаются действия, граничащие с мошенничеством. Экстренное заседание кафедры. Аргумент студента: «А если бы я это все перефразировал – тогда был бы порядок?» Решение кафедры не допускать к защите.

Вскоре в институте состоялось открытое партийное собрание. Докладчики – секретарь горкома КПСС – в числе прочего остановился на этом происшествии и изложил его по юмористической схеме: прозорливый лаборант и ротозей профессор – правда без упоминания координат. Присутствующие, в большинстве студенты, дружно и весело смеялись.

Почему же обстоятельства этого дела оказались заведомо искаженными? Кузьма Прутков рекомендовал смотреть в корень. Смотрю и вижу: кому-то из нашего парткома, дававшего материал, это было нужно.

——–

Я руководил практикой в Норильске. Здесь оказалось более полутораста студентов разных вузов, в том числе свыше двух десятков на ЛГИ. Комбинат не мог предоставить рабочие места всей этой ораве. Пользуясь, однако, тем, что директор – наш Логинов, главный инженер – наш Дарьяльский, начальник технического одела – наш Белоглазов, секретарь горкома партии – наш Знаменский – мне удалось устроить всех до одного наших студентов, а остальные остались за бортом. Они ходили жаловаться во все инстанции, их вежливо переадресовывали один – другому, но результатов это не дало.

Перед отъездом из Ленинграда наше начальство усердно «накачивало» руководителей партий, ориентируя их на всемерное использование личных связей. Задание это я выполнил, но отнюдь не чувствовал себя триумфатором. Стыдно было смотреть студентам в глаза.

——–

С группой студентов я приехал на практику – экскурсию в Мончегорск. Нужно сказать, что годом ранее наши студенты здесь здорово оскандалились: не имея для этого абсолютно никаких данных, выдали себя за чемпиона студенческих команд Ленинграда, вызвали местных футболистов и проиграли им со счетом 7:0. Вратарь мончегорян вскоре после начала игры залез на перекладину своих ворот и сидел там болтая ногами – это было высшей формой презрения.

Необходим был реванш. В футболе я понимаю несколько больше чем в шахматах и в дни юности – глядя на мою теперешнюю фигуру этому трудно поверить – сам играл беком и даже хавбеком. Но на сей раз реванш был дан на шахматных досках.

В числе моих студентов был кандидат в мастера по шахматам – Альперович (1958). Я попросил его выступить с сеансом одновременной игры в красном уголке одного из заводских цехов. Вывешенное нами в цехах объявление не произвело особого впечатления: стоило ли относиться всерьез к очередной выходке студентов. Но весть о десяти выигранных партиях из десяти возможных с быстротой молнии разнеслась по городу. Победителя пригласили в гости и всячески ублажали лишь бы поиграть с ним. А меня обвинили в самоуправстве и решили привлечь к суровой ответственности: как посмел организовать игру не получив санкции комитета по делам физкультуры и спорта, согласия завкома и т.д.

Нет нужны говорить, что ничего из этого не вышло: монополия на шахматы в Советском Союзе не директирована и, как декларировал еще Кузьма Прутков «Нет того закона, чтобы огонь всегда принадлежал Антону». К тому же я не возражал, чтобы достижение Альперовича (и нашего института!) были отражены галочками местного значения – не пропадать же добру.

——–

О нашем педагогическом бытье – хорошем и дурном, радующем и огорчающим – можно писать бесконечно. Но в рамках «воспоминаний» вполне достаточно и того, что уже сказано. Добавлю только, что за последний десяток лет наш институт из чисто очного превратился в очно-заочно-вечерний. Он открыл свои филиалы, в том числе в Мончегорске. Это уже к настоящему времени в несколько раз увеличило количество наших питомцев на Североникеле, но лично мне не дало ожидаемого удовлетворения. В процессе обучения питомцы филиала встречались с отдельными преподавателями института, пестовавшими их, но институт как таковой – чужд им и многие, наверняка, даже не знают к нему дороги. Это не родной дом, а географическая точка откуда выдан диплом. И, хотя защита проектов проходила успешно, поскольку задания выдавались применительно к производственному профилю обучаемого, но выпускники филиала имеют профиль инженеров узкой специальности. К тому же количество выпускаемых студентов – порядка пятидесяти в год – чрезмерно для одного преподавателя. Поэтому переход на комбинированное обучение: общеобразовательные дисциплины на месте, а специальные – в очном порядке в стенах института, с последующим распределением молодых специалистов на общих основаниях – разумен и оправдан.

——–

Пора, однако, вновь обратиться к теме исследований. Эпизодически у нас декларируют, что педагогическая и исследовательская работа – равноценные, равноправные и равнозначные стороны деятельности каждого вузовского работника. Но, если отрешиться от пристрастного жонглерства цифирью, то окажется, что у преподавателей специальных дисциплин – педагогика, при надлежащем к ней отношении, поглощает регламентированное рабочее время полностью или почти полностью, исследования же в рамках вуза не могут быть уложены в фактически уже занятую «вторую половину» рабочего дня, а требуют дополнительного времени – вплоть до второго рабочего дня – в рамках тех же двадцатичетырехчасовых суток. Тем примечательнее, что значительная часть наших вузовских педагогов жаждет заниматься и действительно занимается научной деятельностью, и в основе этого подвижничества – непреодолимая жизненная потребность.

Еще студентом я вычитал в книге Хвольсона, посвященной теории относительности, такую мысль: строя храм науки одни ученые укладывают отдельные кирпичи, другие поднимают этажи, третьи воздвигают целые корпуса, но время от времени приходят четвертые, разрушают все созданное до них, и создают новую композицию величественнее и прекраснее прежней.

Да! Вклад отдельных ученых различен и не так уж часто появляются колоссы подобные Эйнштейну, о разрушительно-созидательной деятельности которого говорил Хвольсон. Но каждый творческий вклад в науку – почтенен и любой делающий его достоин внимания, уважения, а порой и преклонения.

В первом номере журнала «Новый мир» за 1968 год, И. Кон пишет: «Сравните хотя бы два значения слов «ученый» и «научный работник». Психологически первое звучит более масштабно, что ли: ученый – это человек, благодаря которому существует наука, а научный работник тот, кто существует благодаря науке. Социологически же второй термин подчеркивает момент организованности, плановости, принадлежности к какому-то научному учреждению».

Я быть может что-то, как ныне принято говорить, «недопонимаю». Но назовите хоть одного «ученого», которому чужды элементы организованности, плановости и тяготения к одному или нескольким научным учреждениям. Равным образом назовите достойного научного работника, который «существует благодаря науке» не давая ей ничего существенного.

Увы, И. Кон не внес ясности в давно интересовавший меня вопрос: правильно ли мы применяем термин «ученый». И, опять-таки, как принято говорить в таких случаях, позвольте мне резервировать за собой право сказать об этом несколько слов в дальнейшем.

Выше, вероятно, отмечалось, что наша исследовательская группа была единственной в системе вузов, проработавшей с начала тридцатых до начала шестидесятых годов – целых три десятилетия, включая войну, при стабильном костяке и без единого дня перебоя в финансировании промышленностью.

В послевоенное время, кроме проблем никеля и платиноидов, она выполняла особые задания по радиоактивным элементам и, в результате колоссального напряжения сил и непрестанной круглосуточной работы – четыре раза оказалась единственной, своевременно и полноценно осуществившей свою часть задания, а продукт продемонстрированный нами под девизом «синяя птица» вызвал на очередной конференции исключительный интерес. Ведущей фигурой исследований был Константин Федорович и это последняя крупная научная работа, которой он творчески руководил.

Другая проблема, из области технологии редкоземельных, редких и радиоактивных элементов, разрабатывалась мною в сотрудничестве с Софией Михайловной Болотиной при консультативном участии Константина Федоровича. Созданной технологией мы считаем себя в праве гордиться. Есть в этом существенный вклад и Павла Владимировича Фалеева, блистательно организовавшего аналитический контроль и уж, конечно, всех наших соратников химиков и металлургов. Именно в это время я вычитал, что «софия» – мудрость и согласился с мнением греков.

Работа выполнена, принята, одобрена и… отчет заперт в сейфе заказчика – Гиредмета. Я прилагал героические усилия к ее внедрению, но тщетно. Когда представители партбюро факультета – В.В. Зверевич и Д.А. Краснов – поинтересовались нет ли в нашей Группе работ для внедрения которых требуется активная помощь партийной организации, я не задумываясь указал им на наш метод. Несколькими днями позднее парторг кафедры Гусаковский (1930), не без ехидства сообщил мне о решении партбюро: отметить, что Грейвер не принимает необходимых мер для внедрения важной работы. Спасибо, помогли! Поскольку же Гиредмет, проектируя новое предприятие, предпочел свой метод нашему – я и думать о нем перестал.

Прошло порядочно лет. Знакомясь в качестве официального оппонента с кандидатской диссертацией Алексея Борисовича Логинова (1936), работавшего к этому времени в Гидедмете, и вычитал в ней, что тот самый метод о котором мы говорили, успешно внедрен Гиредметом на другом редкоземельном предприятии. Смешанные чувства огорчения и удовлетворения обуревали меня. Самый путь внедрения вузовской работы отраслевым исследовательским институтом – не оставляет желать ничего лучшего. Но почему же делать это в глубокой тайне? Так я и сказал на заседании ученого совета Гиредмета и заместитель директора по науке –тогда член корреспондент Академии наук СССР, ныне академик и герой социалистического труда Николай Петрович Сажин – тут же от лица своего института принес извинения. А Алексею Борисовичу это не повредило – ему в моем оппонентском отзыве было отдано должное.

——–

Константин Федорович полушутя-полусерьезно говорил: «директор существует для того, чтобы совершать уголовные деяния – иначе он не нужен». Понимать это следует, конечно, иносказательно: директор обязан брать на себя действенное устранение всех возникающих в процессе работы препятствий; если же он подменяет это платоническим благожелательством – какая от него польза. В промышленности сама жизнь порождает директорскую ответственность, но в учебных заведениях этого может и не быть и, действительно, бывает далеко не всегда. И трижды скверно, если перестраховщиком, а порой и невеждой, оказывается главный бухгалтер – владыка финансов. Позвольте же рассказать эпизод, относящийся ко времени описанных выше изысканий.

Для плавок нам требовались тигли. Деньги на приобретение материалов были. Но главный бухгалтер – Николай Капитонович Малыгин – декларировал, что тигли-оборудование, и оплатить отказался. Заместитель директора профессор В.Г. Зданович первоначально возмутился: «Какая глупость; я переговорю с ним», но на следующий же день сдал позиции: «Вы знаете, у него есть веские основания считать тигли оборудованием!» Директор тоже не взял на себя разрешение этого сложного вопроса.

Я принес старый тигель в кабинет главбуха. «Оборудование?» «Оборудование!» Достал из кармана молоток и разбил тигель – только куски во все стороны полетели. «Какое же оборудование, если мы в силу технологической необходимости должны с ним так обходиться? А если оборудование – составляйте на меня акт и привлекайте к ответственности». Акта не составили, счета не оплатили.

Суть этого дела, конечно, не столько в тиглях, сколько в недопустимом пренебрежении к делу, которому мы отдаем жизнь. На протяжении моей институтской деятельности всякого рода издевательства повторялись многократно, в том числе и под флагом «почему вам нужно больше, чем другим». При этом беззастенчиво мешали в одну кучу и тех кто всеми фибрами души стремится что-то сделать, и заведенных бездельников, с ориентацией на последних. В данном конкретном случае нужно было поставить на место бухгалтера и дирекцию и это было сделано.

Моя телеграмма министру высшего образования В.П. Елютину. «Для безотлагательных исследовательских работ по проблеме никеля заполярья нам нужны графитовые тигли, но главный бухгалтер горного института объявил их оборудованием и отказывается приобретать за счет имеющихся ассигнований на материалы. Прошу вас как металлурга разъяснить нашему главному бухгалтеру, что тигли не оборудование и тем самым помочь в выполнении наших заданий». Ответ не замедлил. От начальника планово-финансового управления министерства поступило личное письмо, адресованное главному бухгалтеру: «Настоящим сообщаю, что тигли не оборудование. Прошу вас разъяснить это профессору Грейверу». Как вам это понравится?

Хотя второе происшествие, связанное с ассоциацией директор – бухгалтер, само по себе выеденного яйца не стоит – я расскажу о нем, дабы показать, что «Капитонычи» не специфическая принадлежность одного Горного института.

Гиредмед назначил меня официальным оппонентом по кандидатской диссертации нынешнего доктора технических наук И.Д. Резника. Директор этого института Кужель крайне удивился узнав, что иногородним оппонентам надлежит возмещать стоимость проездных билетов. С меня потребовали справку, что ЛГИ расходы по этой поездке не оплачивает, и по получении таковой, оплатили проезд в одном направлении; ведь оппонент нужен был в Москве, а последующее возвращение его к родным пенатам уже не предоставляло для Гиредмета какого-либо интереса. Юмористическая сторона дела с лихвой перекрывала протори и убытки. И мы все смеялись от души, хотя было в этой непристойности нечто навевающее грусть. Заметьте – грусть, а даже не удивление. Ибо гиредметовская историйка – смешной пустяк, а денары Малыгина – мелочь по сравнению, например, с безграничным хамством одного из его предшественников по ЛГИ – А.Р. Зельдина. А ведь среди хозяев золотого тельца мы, на ряду с типами очерченными выше и им подобными, видели в нашем институте и доителей моего плана; многоопытного Александра Осиповича Ролецкого, прошедшего суровую школу от мальчика на побегушках до главбуха банка и ЛГИ, подчеркнуто корректного Ханыкова видавшего виды невозмутимого Вишневского – в прошлом главного бухгалтера Енакиевского завода, рачительную и благожелательную Лидию Константиновну Черных и некоторых других, пользовавшихся заслуженным уважением коллектива.

——–

Известный металлург цветник доктор-профессор В.А. Пазухин, человек сложной и не всегда милостивой судьбы, как-то сказал: вам повезло, вы имели возможность уделить по много лет определенным интересовавшим вас проблемам, а мне постоянно приходилось менять направления изысканий. Василий Александрович не ведал ценой каких усилий давалось это «везенье». Но, хотя нашей группе почти не приходилось размениваться на мелочи, однако, даже в ее привилегированном положении, возможность развивать исследования теоретического плана ограничивалось необходимостью зарабатывать деньги «заказными» работами прикладного характера.

В США многие крупные исследовательские центры созданы при высших учебных заведениях. Это вполне оправдано: именно в вузах концентрируется огромная масса научных работников. В СССР промышленные министерства стремятся сосредоточить все нужные им изыскания в «своих» учреждениях, покровительствуют непосредственно растущей сети отраслевых исследовательских институтов. В частности «своих» усердно назначают так называемыми «головными», диктующими свою волю всем остальным. Это не всегда оказывается удачным. Как правильно и тонко сказал один наш доцент, назначение головными головастых – оправдано, но само по себе назначение головными отнюдь не делает головастыми безголовых.

И если в академиях наук под развитие науки подведена надлежащая материально-финансовая база, то в наших вузах наука питается лишь мизерными бюджетными ассигнованиями, а прикладные исследования развертываются в рамках сторонних деяний, остающихся после полного удовлетворения потребностей собственной сети исследовательских учреждений.

——–

Ненормальность такого положения породила решение Правительства о создании в вузах, зарекомендованных себя научными трудами в определенных направлениях, специализированных проблемных лабораторий. Располагая надлежащим оборудованием и штатом «бюджетных» сотрудников, подвизающихся под руководством высококвалифицированных научных сил, эти лаборатории в большинстве своем оправдали возлагавшиеся на них надежды. Но, как почти всегда на моем веку, организация такой лаборатории в сфере нашей деятельности, потребовала огромных административно-хозяйственных, творческих и, особенно, нервных вложений.

Первый заход. По решению Ученого совета института представляются на утверждение три проблемных лаборатории: геофизики, автоматизации горного дела и наша. В Москве оказались материалы только по двум первым – их и утвердили. Где третья? Вопреки решению совета задержана дирекцией. Я узнал об этом лишь тогда, когда соответствующее правительственное постановление уже подписано. Примечательно, что исчезла и разработанная мною документация.

Из министерства высшего образования в институт поступило письмо с рекомендацией организовывать проблемную лабораторию редких материалов. Ученый совет вынес положительное решение. По указанию директора я подготовил необходимую документацию и, учитывая печальный опыт прошлого, передал ее проректору по научной работе профессору Б.В.Бокию через секретную часть, а сам уехал в отпуск. По возращении я нашел все дело в первоначальном виде: Бокий сказал начальнику секретного отдела В.М. Новикову, что не знает как сформулировать препроводительное письмо (!). А пока упустили срок.

Я был совершенно уверен в своей правоте: проблемная лаборатория редких металлов институту нужна. И при третьем заходе решение о создании ее вошло составной частью в постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР без представления ЛГИ. Дирекция попробовала возмущаться, но жаловаться было некому…

——–

Проект лаборатории я разрабатывал в неразрывном творческом сотрудничестве с моим старым товарищем Владимиром Ивановичем Лукиным – замечательным механиком «золотые руки» и прекрасным, хотя порой излишне вспыльчивым, человеком. Мы научили материальную базу родственных нам ленинградских и московских институтов, установили неразрывную связь с Главснабом и другими организациями. В результате проект нам оказался не только отличным по идее, но и совершенно реальным к осуществлению.

Проект этот утверждается министерством без существенных изменений. Правда наш главк – Николай Николаевич Иващенко – для порядка снижает стоимость лаборатории на пятнадцать процентов. Правда отдел капитального строительства воздвигает препятствие за препятствием и в конечном итоге сбрасывает еще пятнадцать процентов. Но пятьсот тысяч «новенькими» деньгами все же выделяются институту. А это столько же сколько двум предшествующим проблемным лабораториям вместе взятым. К тому же Главснаб принял на себя поставку оборудования и, забегая вперед, отмечу, что в пределах его возможностей – оплатил свои векселя.

Примечательно, что сотрудники Главснаба с неизменным радушием приняли меня во время частных визитов, хорошо встречают и теперь, когда я там редкий гость. У нас установились отличные отношения с Клавдией Николаевной Гарновой и Николаем Михайловичем Минаевым – прекрасными людьми и подлинными знатоками своего дела. При мне скромным исполнителем пришел сюда Георгий Сергеевич Постнов, выделивший нам первые регуляторы напряжения, и на моих глазах вырос до положения заместителя начальника главка. Прекрасными импортными агрегатами мы обязаны настойчивости Ивана Яковлевича Кирсанова. Мы не знали отказа ни в советах, ни в помощи от В.М. Фишкина, В.В. Герасимова и В.М. Садовникова, от Л.А. Васильевой, С.Д. Емельяновой и А.Ф. Никитиной. Неизменно благожелательно встречали нас «металлисты» Федора Гавриловича Потапова и «химики» Бориса Михайловича Мусинова. Да и в ленинградской конторе, где владыкой хорошо мне знакомый Петр Христофорович Хаспеков, прием всегда такой же. Возможно, что созданию подобной обстановки в какой-то мере благоприятствовали имеющиеся у меня навыки хозяйственной работы, но только так – в тесном творческом альянсе – можно создавать сколько-нибудь значительное дело.

Дружеская помощь Гипроникеля, Гиредмета и, в некоторой мере, Мехнабора – решила проблему изготовления для нас нестандартного оборудования. Вот почему в перечне благодетелей Горный институт должен числить и руководителей этих учреждений – И.С. Береснева, В.Н. Костина, Б.А. Сахарова, Г.А. Финкельнштейна и деятелей их опытных заводов – А.И. Ананьева, М.В. Маламуда, Желудкова и других.

А внутри института? Ведь полученное оборудование нужно смонтировать, а многое, как показал начальный опыт, уже в момент получения отремонтировать и реконструировать.

Владимира Ивановича я уже называл. Компетентный в самых многообразных областях техники – энергетической, электронной, вакуумной, оптической и других, талантливый инструктор с высокой интуицией – он в создании проблемной лаборатории был первой фигурой и блестяще справился со всеми задачами. И если у нас не было ни переделок, ни просчетов – этим мы в первую очередь обязаны Владимиру Ивановичу – его проекту лаборатории в целом и каждого из ее узлов, его повседневному руководству воплощением этого проекта в жизнь.

Лукина усердно подпирали его ближайшие соратники Иван Алексеевич Ананьев, Виктор Платонович Кашкин, Вячеслав Трофимович Ожгихин. Первый из них техник, блестящий знаток автомобильного дела. Двое остальных – вышедшие на пенсию боевые морские волки, для которых жизнь и труд – неразделимы. Все трое чудесные люди. Словом с механиками нам очень повезло и по сей день они общепризнанные центральные фигуры нашего коллектива.

Но выполнить собственными руками огромный объем монтажных и механических работ было разумеется нельзя. Поэтому особое значение имело участие в этом деле коллектива институтской механической мастерской – И.Н. Дориана, М.А. Андреева, В.И. Смирнова, Е.Е. Сафонова и других. С руководящим в те времена этим коллективом энергичным и деловым Виктором Андреевичем Кондратьевым у нас сложились самые лучшие отношения и, хотя он вынужден был впоследствии покинуть институт, мы обязаны вспомнить его добрым словом.

——–

Может показаться, что мы всуе упоминаем столько имен, но ведь это едва ли даже десятая часть тех, с кем нам довелось непосредственно соприкасаться в связи с созданием лаборатории. И за каждым кроются реальные дела. Как же не сказать им спасибо от всего сердца!

Вместе с тем у меня нет ни малейшего желания прослыть алилуйщиком – хвалит мол всех подряд. Не всех. Так, например, я не скажу ни одного доброго слова о проректоре по хозяйственной части Котлинском – словоблуде, демагоге и очковтирателе, очковтирателе, вымещавшем на проблемной лаборатории нашу взаимную неприязнь.

Маленького роста, юркий, по-своему неглупый – он не всегда был таким, как я его разрисовал. Попав в институт при демобилизации из армии, он достаточно успешно выполнял предначертания Емельянова – хорошего хозяйственника от природы. И в этот период у нас были не только хорошие отношения, но я склонен был считать любые нападки на Владимира Александровича – необоснованными.

Волею судеб Котлинскому пришлось уйти из ЛГИ. На протяжении десятка лет он, как уверяли, не слишком удачно, подвизался во ВСЕГЕИ, в районном стройтресте, и возвратился в ЛГИ совсем другим человеком. Вместо дела – выкрутасы, отговорки, подтасовка фактов вплоть до прямой лжи – на это он оказался великим мастером. И в то же время он сумел внушить многим, даже своим коллегам по ректорату, уверенность в свой абсолютной незаменимости.

По проблемной лаборатории хозяйственной части надлежало выполнить строительные работы – ремонт помещений, разводка тока, устройство вентиляции и заземления. Работы эти, естественно, должны были предшествовать монтажу оборудования и при бесконечном затяги их тормозили монтаж, срывая правительственный срок введения лаборатории в эксплуатацию. Жалобы ректору и в народный контроль активизировали Котлинского ровно настолько, чтобы создать фикцию деятельности, а затем все начиналось сначала. К тому же Котлинский не только феноменальным упрямством, но и удивительной способностью подбирать помощников под стать себе. Дни, месяцы и годы продолжалась непрестанная война в которой ректорат, видя и в полной мере признавая, что Котлинский глумится над нами, расписывался в бессилии воздействовать на своего сочлена.

Очередная запись в плане института «приступить к работе по завершению работ» в проблемной лаборатории – не сулила изменения положения. Написал с претензией на юмор, статейку в Крокодил. Ее переслали в Министерство. В ответе последнего, направленном Крокодилу и жалобщику 23 ноября 1963 года значится:

«1. Факты, изложенные в письме проф. Грейвера Н.С. соответствуют действительности. Хозяйственная часть Ленинградского горного института не выполнила своих обещаний по производству ремонтных и монтажных работ в установленные сроки.

2. Проректор по административно-хозяйственной части Ленинградского горного института Котлинский В.А. за упущения, допущенные в несвоевременном выполнении работ по проблемной лаборатории, получил соответствующее замечание от руководства и партийного комитета института и строго предупрежден о недопустимости срыва работ по указанной лаборатории в дальнейшем.
3. Руководством института в начале ноября с/г составлен окончательный график завершения запланированных работ по вводу в действие проблемной лаборатории в срок до 1 января 1964 года.

Указанный график работ взят под контроль ректором и партийным комитетом института с целью его безусловного выполнения.

Заместитель министра А. Лебедев».

Как увидите далее, выполнение работ затянули еще на целый год против сообщенного Крокодилу срока. А ведь в министерстве мне говорили, что процитированное выше письмо от слова и до слова согласовано с ректоратом института.

Один немец доктор путал слова «благодаря» и «несмотря». Он говорил: «благодаря нашему лечению больной умер» и «несмотря на наше леченье больной выздоровел». Поверьте, что если я утверждаю: проблемная лаборатория редких металлов ЛГИ создана несмотря на деятельность хозчасти – я только называю вещи своими именами. И в то же время я хочу вспомнить рядовых рабочих – монтера М.И.Медведева, водопроводчика П.И. Королева – которые, порой даже тайком от своего начальства, помогали нам. Они смотрели дальше, чем их руководители. Впрочем спустя несколько лет наглость и бесхозяйственность наших хозяйственников дошла до таких геркулесовых столпов, что партийный комитет вынужден был вынести решение о снятии Котлинского с работы за несколько месяцев до пенсии. Случай уникальный и для вуза в особенности. Но за упущения Котлинского институту еще долго придется расплачиваться.

Вот вам и элементы критики. И мне остается лишь еще раз подчеркнуть, что она имеет в виду не только главного шефа, но и его подручных – всех этих Долматовых, Карелиных, Громовых, Долгушиных, Сычевых, Летовых, Гольцманов – зря коптивших небо и отравлявших нам жизнь.

——–

31 декабря 1964 года комиссия, назначенная ректором, приняла лабораторию, правда, как полагается, с недоделками. В связи с этим вы вправе спросить каково мое участие в ее создании. Отвечаю: Как господь бог Савзоаф, был везде и нигде, во всем и ни в чем. Спасибо не сказали, в глаза не ругали. Уже хорошо!

Итак у нас превосходная металлургическая лаборатория – подлинная мечта. Она оснащена лучшим и вполне современным оборудованием. Слагающие ее локальные лаборатории – гидрометаллургические, автоклавная, пирометаллургическая, радиоактивных исследований, получения и изучения монокристаллов и другие – резко расширили и создали новые экспериментальные возможности. Мы по-прежнему восхищаемся замечательной изобретательностью наших исследователей в постановке и безупречно убедительного экспериментирования, но, сочетая, его с возможностями современной техники – поднимаем всю нашу деятельность на значительно более высокую ступень.

Наша материальная база и выполняемые изыскания получили одобрение многих крупнейших ученых, руководящих работников ряда ведущих научных учреждений, сотрудников министерств, государственных комитетов и, что особенно радует, многочисленных представителей промышленности. Нечего говорить, что это с лихвой восполняет равнодушие, проявленное теми, кто обитает под нашей и смежными с нею крышами. Жаль только, до боли жаль, что нет уже с нами Константина Федоровича.

Особо впечатляющим было для нас посещение Николая Петровича Сажина. Академик, научный глава крупнейшего в Союзе исследовательского института широчайшего профиля, лауреат Ленинской премии, человек мировой известности – он посвятил нам несколько часов, неторопливо и с явным интересом обошел всю лабораторию, познакомился с планом исследований в целом и конкретными работами каждого исследователя, дал некоторые советы, вытекающие из его богатого опыта и кругозора, и своим вниманием, простотой обращения, уменьем слушать, наконец, своим обликом и приятной внешностью – очаровал абсолютно всех. Лаборатория наша, как в части материальной базы, постановки дела, тематики, так и по результатам работ – понравилась нашему высокому гостю. Он сказал нам много лестного и даже охарактеризовал нашу лабораторию как «Гиредмет в одну сотую натуральной величины». Я был очень польщен этим, но мысленно внес корректив: в одну пятидесятую.

——–

Наша лаборатория занимается широким кругом изысканий по проблеме селена и теллура; начав свою деятельность в области полупроводниковых элементов в рамках «одной из многих» – она чрезвычайно быстро вышла за пределы этой рубрики. Таким прогрессом мы обязаны самоотверженной деятельности Татьяны Наумовны. Труды возглавляемого ею коллектива хорошо приняты не только у нас, но и за рубежом. Один за другим они успешно внедряются в промышленность. На них учатся студенты и формируются молодые ученые – М.Д. Остроброд (1953), И.Г. Зайцева (1962), Ю.А. Зайцев (1962), А.М. Беленький (1962), В.И. Косовер (1961), потенциально Т.А. погостинская (1964), В.Н. Макаренков (1962) и другие.

——–

Татьяна Наумовна талантливый и разносторонний ученый, кладезь плодотворных технических идей, и прекрасный организатор; мастер эксперимента, оригинальной трактовки результатов, широких обобщений; обладатель четкого по формулировкам и в то же время образного стиля. Она приветлива, радушна и отзывчива; весела и остроумна; обладает хорошим вкусом, тонко разбирается в вопросах литературы и искусства. А как не заметить, что она с детства питает благородную страсть к лесу и грибам, и даже свою дщерь, а мою восьмилетнюю внучку Машеньку, сделала эрудитом в этой замечательной области. Увы, стыдно сказать, но мой удел – мухоморы и поганки, а Маша уже теперь может прочитать по грибам высококвалифицированный доклад с разветвленными практическими занятиями в ближайшем бору.

Все, абсолютно все, добрые слова, высказанные в адрес младшей ветви «нашего дома», в полной мере – от талантов и добродетелей до грибов – могут и должны быть отнесены и к старшему поколению. Я говорю «старшему» потому, что Галина Наумовна Грейвер-Герман на год с четвертью старше Татьяны, а Анечка на пять недель старше Машеньки. Мы гордимся всеми своими потомками и благословляем судьбу за ее к нам благосклонность!

Галина выдающийся специалист в области электронно-счетной техники и прекрасный человек, пользующийся общей любовью и уважением. Забавный эпизод. Президент Академии Наук СССР академик Келдыш как-то на заседании оттенил одну из задач, которую, по его словам, доселе не удавалось решить никому. Галя решила ее в ближайшую же неделю. И, такова ее скромность, категорически отказывалась выступить с сообщением об этом: «ничего особенного, мы повседневно решаем не менее сложные вещи». Случай этот отнюдь не единичен и тем более показателен.

Рослая, красивая, представительная, пышущая здоровьем – она невольно обращает на себя внимание. А Анечка совершенно в нее: физически развитая, смелая, плавающая как рыбка, в свои восемь лет вполне самостоятельная дивчина.

Машенька долго болела и потребовалась серьезная операция горла для приведения ее в нормальное состояние. Сейчас нас чрезвычайно тревожит длительное недомогание Анюты. Но мы непреложно верим, что здоровое природное начало возьмет вверх. Скорее бы!

——–

Вернемся, однако, к нашим проблемным будням. Несколько лет тому назад к нам примкнула Л.В. Шихеева – доцент кафедры общей и физической химии. Предпочтя напряженную творческую деятельность относительно спокойному кафедральному бытию – она, насколько я могу судить, получает от этого душевное удовольствие. Сфера ее научных интересов – сорбция и экстракция – одно из моднейших и во многих случаях действительно плодотворных направлений развития современной гидрометаллургии. Однако Людмила Всеволодовна предварила моду по крайней мере на десяток лет. Высокая научная эрудиция, развитое чувство ответственности, исключительное трудолюбие, блестящее знание технической литературы и систематическое ознакомление со всем новым, неизменная готовность поделиться своим научным багажом со всяким кто в этом нуждается – снискали ей общее уважение и признательность нашего «проблемного» коллектива.

В свое время нам более чем прозрачно намекали, что Людмила Всеволодовна, мягко выражаясь, человек «трудный». Позвольте же констатировать: за добрые пять лет у нас не было ни одной размолвки. И, даже, когда к руководству лаборатории настойчиво предъявляются требования, казалось бы, выходящие за рамки его возможностей – оно в конечном итоге неизменно находит пути удовлетворения их, поскольку претензии эти продиктованы только интересами дела. Нет, побольше бы таких «трудных»!

Глава нашей аналитической службы Мария Фадеевна Прошкович. Она не только блестяще знает свою аналитическую, а также общую и органическую химии, но чувствует их, а это дано далеко не каждому. Блестящая методист, она с готовностью делится своим огромным опытом со всеми, кого считает способным воспринять его, но категорически не желает возиться с безнадежными и бездарными. Увы, гуманность советских законов не предоставляет возможности гибко очищать среду научных работников от заведомо неспособных к сколько-нибудь плодотворной научной деятельности. Зря! При отсутствии в нашей стране безработицы, решение этой проблемы давным-давно  назрело.

А как не упомянуть Г.И. Доливо-Добровольскую – серьезного специалиста и кандидата геолого-минералогических наук в облике совсем юной девы. Она главком нашего уникального микроскопа и всей группы микроскопических изысканий.

На международной выставке оборудования в Ленинграде с нею произошел забавный казус. Галина Ильинична хотела получить консультацию представителя австрийской фирмы Рейхерт по нашему микроскопу, но какой-то явно недалекий дядя из выставочного начальства, не разобравшись в существе дела, безаппеляционно изрек: «Иди, девочка, к папе-маме и чтобы ноги твоей здесь больше не было». А наша Галина, сильно заикающаяся, особенно при волнении, так растерялась от этого хамства, что не смогла сказать ни слова в свою защиту.

Все рентгеноструктурные исследования плодотворно осуществляет Эльга Петровна Сольдау – кандидат геолого-минералогических наук, доцент кафедры кристаллографии. Я уже упоминал как-то о ней и повторяться не буду.

Пять ученых дам – руководителей исследований. И шестая – София Михайловна – блаженствующая в своем пенсионерстве. Попробуйте же после этого обвинить меня в игнорировании женщин и, тем паче в женоненавистничестве… Впрочем Амфитеатров утверждал, что любой женоненавистник – в первую очередь ненавистник собственной жены, а я в этом аспекте – безгрешен. В начале века, в связи с движением английских суфражисток, кто-то провозгласил: «Дорогу – женщине, нам на тротуаре свободней будет» – и мы заразительно смеялись. Советские женщины сами пробили себе дорогу на все посты куда их раньше не пускали: от трамвайных кондукторов – до «научных докторов». А во время войны? Бойцы, разведчики, летчики, врачи и сестры полевых госпиталей… И везде на своем месте. Можно только восхищаться!

——–

Доцент Р.А. Сандлер. Он поистине неутомим в разработке и продвижении в промышленность основного труда своей жизни – метода использования отходов титанового производства. Некоронованный король вторичного титана – он заслуженно считается руководителем всех изысканий в этой области, кем бы они в Союзе не производились.

Работай Розльд Александрович сейчас в научно-исследовательском институте – проблемы с лихвой хватило бы для оправдания его существования. Но в рамках вуза работа Сандлера, так же как труды Татьяны Наумовны, Людмилы Всеволодовны и других – лишь довесок энтузиазма к основной педагогической деятельности. Впрочем стенания по этому поводу, видимо, бесцельны.

——–

Никто не сомневается, что цирковому двойному сальто предшествуют длительные упражнения, но никто не видит, что хорошо прочитанной лекции предшествуют длительные подготовки и размышления. Еще библейский патриарх Мафусали, проживший 969 лет и, соответственно, имевший достаточно времени для наблюдений и философских обобщений, отверг версию об экспромтном происхождении удачных экспромтов, но, к сожалению, изыскания его не стали достоянием наших современников и, в особенности, деятелей министерств высшего образования. Всякому ведомо, что новое слово в искусстве – итог длительных исканий, но не до всякого доходит, что даже крупицы научных истин требуют длительных, порой даже мучительных, творческих изысканий. Домысел о ньютоновском яблоке и мгновенном осенении – попросту вреден. Яблоки падали на многих, и если одно из них оказалось прославленным в веках, то лишь потому, что Ньютон был подготовлен к соответствующему преломлению этой неприятности, жизненно необходимой ему для осмысления основного закона мироздания – криволинейного движения небесных тел.

Общепризнано, что без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Известна сентенция знаменитого и плодотворного французского естествоиспытателя XVIII века Жоржа Луи Леклерк Бюффона – гений это прежде всего терпенье. Пушкин говорил: вдохновение приходит в процессе труда, Горький: талант – прежде всего труд. Все считают это незыблемыми истинами и толкуют расширительно, но только на трудовую деятельность вузовских работников распространяют с сомнением и оглядкой. Безграничность их терпения и огромность затрачиваемого ими труда всегда были и остаются вне поля зрения масс и в достаточно широких кругах господствует о них совершенно превратное представление: отболтал свое и наслаждается жизнью! А вот сколько времени остается на самом деле на радости жизни, знают разве что наши семьи – в том числе, разумеется, семья Сандлера.

Некрасов писал: «Братья писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое. Если бы все мы, не веря себе, выбрали дело другое – не было б, точно, согласен и я, жалких писак и педантов, только бы не было также, друзья, Скоттов, Шекспиров и Дантов. Чтоб одного возвеличить борьба тысячи слабых уносит. Даром ничто не дается: судьба жертв искупительных просит» (по памяти). В этом же плане надлежит расценивать и деятельность служителей науки. И если даже крайне немногим суждено бессмертие – это уже в полной мере оправдывает существование всей их когорты, тем более, что в технике, быть может в отличие от литературы, работы среднего калибра, т.е. не претендующие на века, для данного времени могут быть не только полезными, но и абсолютно необходимыми.

——–

Не останавливаясь на верном сандлеровском соратнике – умном, упорном, дисциплинированном, умелом и обстоятельном Эйно Ивановиче Яскеляйнене (1963), тоже, несомненно, потенциальном ученом, поднимемся на четвертый этаж к монокристальщикам.

——–

Нам и здесь повезло: руководит этим коллективом В.А. Мокиевский – доцент кафедры кристаллографии, доктор геолого-минералогических наук ближайших месяцев, талантливейший специалист с высокой инициативой и изумительной интуицией, ближайший соратник заведующего кафедрой кристаллографии ЛГИ всемирно известного своими многочисленными трудами доктора наук – профессора Иллариона Илларионовича Шафрановского, моего заместителя по проблемной лаборатории.

Уменье держаться скромно, но с достоинством; врожденные такт и деликатность; приятное, приветливое, улыбчивое лицо; способность краснеть, дарованная природой в двойной дозе – неизменно привлекают к нему внимание. Однако скромность имеет порой и свою оборотную сторону. Задержавшись в Москве, Владимир Андреевич, как обычно, отправился ночевать к своему приятелю, но не застал его дома. Хозяйка любезно встретила дорогого гостя, бесконечно поила его чаем, а хозяин не шел и не шел. Владимир Андреевич мучительно страдал, но деться было некуда, а попросить постлать себе на диване – не решался. Хозяйка, занимая гостя беседой, мучилась не меньше чем он, но предложить ему расположиться на диване тоже не решалась. Оба смертельно хотели спать, но с мужеством отчаяния продолжали поглощать чай. Глава дома появился в три часа ночи – как оказалось, супруги в тот вечер крепко повздорили. А утром все трое весело обсуждали этот инцидент.

Я думаю, что забавный житейский эпизод вызовет у вас тень улыбки. Другой случай, когда человек, числившийся к К.Ф. Белоглазова и И.Н. Масленицкого приятелем, не пожелал приютить их – уж, конечно, улыбки не породит. И это тем печальнее, что был он из плеяды куриаковцев.

Приятно слушать, когда Владимир Андреевич с увлечением повествует о своих или только что вычитанных оригинальных идеях и умозаключениях. Глаза его загораются и с помощью спичечной коробки и карандаша он с изумительной изобретательностью поясняет высказываемые идеи кристаллообразования, формирования двойников и другие. Отдавая естественную дань своему, Владимир Андреевич, в отличие от весьма многих, никогда не принижает порожденное другими, хотя и воспринимает его весьма критически. От всей души он радуется любому проявлению творческого таланта и с готовностью расточает свое. Честь и хвала ему за это!

Я люблю беседовать с Владимиром Андреевичем. Острый ум, юмор, отличное понимание обстановки – делают наше общение плодотворным. А когда имеешь соратником человека, наделенного в какой-то мере печатью гениальности, – приходится мириться и с некоторыми черточками свободного художника, вольного творить по вдохновению когда угодно и что угодно. И кто его знает, что окажется живучее: небольшой внеплановый талантливый штрих или большой бездарный плановый фолиант. Вот тут-то и должна проявляться организующая роль руководителя, дающая простор таланту в рамках плана и не  мешающая творить вне его, но без пренебрежения к плану.

Лаборатория получения и изучения монокристаллов – новая для нас и тем отлична от прочих, имеющих, по характеру разрабатываемых проблем, глубокие корни в прошлом. Естественно поэтому, что становление ее встретило существенные затруднения, в том числе и в подборе творческих кадров. С тем большим удовлетворением могу констатировать, что в настоящее время сотрудники лаборатории монокристаллов все под стать ее руководителю. Вячеслав Николаевич Третьяков (1962) – геолог, освоивший специальность механика – конструктора и повседневно углубляющий свои знания в области кристаллографии; быстрый разумом, порывистый, изобретательный, любящий свое дело – он очень мне нравится. Я спросил Вячеслава Николаевича, каково точное значение слов «дондеже» и «понеже». На следующий день он дал мне записку: «По В. Далю. Дондеже – нар., церковн., – донележе, стар. – доколе, покуда, пока, до. Понеже – нар., – поелику, ибо, потому что, так как, а как». Человек, имеющий дома Даля, это уже нечто. Марк Димитриевич Любалин – механик, ставший кристаллографом и физиком с опытом заводской работы по монокристаллам; трудолюбивый и очень требовательный к себе, долго и всесторонне обдумывающий каждое свое решение, но, к сожалению, с непомерно влюбчивым сердцем. Эрнест Лазаревич Кассациер – с дипломами инженера механика и инженера полупроволниковщика, окончил математические курсы при университете и осваивает сложнейшую область физики монокристаллос; жду, очень жду от него творческих достижений и не хотел бы ошибиться. И если Любалин уже заканчивает в нашей лаборатории свою кандидатскую диссертацию по новой специальности, то теперь на очереди двое остальных. Наша помощь им в этом, как впрочем и всем тем кто того стоит – обеспечена. Закономерности же получения полупроводниковых элементов и закономерности формирования монокристаллов – это поистине безграничные области, которых на всех хватит.

——–

О прочих участниках изысканий лаборатории монокристаллов – Галине Ильиничне Доливо-Добровоольской, Иване Алексеевиче Ананьеве – я упоминал выше. Ряд же сотрудников других лабораторий так и выпал из поля зрения. Между тем, например, Е.И. Евлашева, Т.Н. Плотникова, В.А. Шлякова, А.И. Григорьева работают у нас по десять-двадцать лет, а Вячеслав Николаевич Полиевский – свыше тридцати. Внедрению разработанных нами технологических методов предшестуют длительные опытно-промышленные испытания на Кыштымском, Щелковском, Пышминском, Алмалыксом и других заводах. И везде, где требуется аналитический контроль Елена Ивановна усердно вносит свой вклад в работу наших выездных технологических бригад. Примечателен жизненный путь Веры Александровны: доярка, затем строительный рабочий – она приобрела квалификацию лаборанта, не без некоторой шумливости, но с безусловной пользой подвизается в гидрометаллургической лаборатории, осуществляет контроль зараженности в радиоактивной лаборатории и многое другое. А Владимир Михайлович Тимофеев – недавно, но с большой отдачей подвизающийся в сфере наших спектральных исследований; в прошлом заведующий одной из лабораторий Колымы, неутомимый, инициативный, непрестанно ищущий; что бы мы сейчас делали без него?

——–

Не буду умножать эти примеры. Скажу только, что в целом коллектив наш, как принято говорить, неплохой, следовало бы сказать – хороший. А когда все кому положено «остепенятся» – станет еще лучше. Четыре новых доктора за ближайшие три года – Владимир Андреевич, Михаил Борисович, Татьяна Наумовна, Роальд Александрович – это колоссально! И дело, конечно, не только в высокой марке, но и развязанных руках, в возможности с прежней энергией браться за новые проблемы.

Несколько последних страниц я написал в Москве. Невзирая на отпуск, меня вытребовал туда Государственный комитет Совета Министров СССР по науке и технике – таково название высокого учреждения, где я в общественном порядке состою членом постоянной комиссии по новым металлургическим проблемам и председателем временной комиссии по комплексному использованию пиритных составляющих руд цветных и черных металлов.

Не буду рассказывать о значительной, выполненной здесь при моем участии, работе. Приятно было рассматривать материалы обширного комплекса исследований ЛГИ, осуществленных под руководством докторов наук и профессоров: геолога Н.В. Иванова, обогатителей К.А. Разумова (1928) и А.К. Королькова (1927), металлурга И.Н. Пискунова и физико-химика Г.В. Иллювиевой (1937). Предложения комиссии по этой проблеме вошли в состав постановления ЦК КПСС и СМ СССР и мы пребываем в твердой уверенности, что это увеличит производство кобальта в нашей стране в полтора раза. А вот работы Гинцветмета по пиритным огаркам, несмотря на потраченные тридцать лет, очень нас огорчили. Они оказались неполноценными, а запроектированный и построенный на их основе цех Ново-Тульского завода влачит более чем жалкое существование, в нынешнем его оформлении работать как следует не может и не будет. В результате проблема пиритных огарков находится сейчас у нас в первозданном виде и, чтобы разрубить гордиев узел, придется, видимо, платить деньги японцам, приобретая у них лицензию на технологию и аппаратурное оформление метода, предложенного у нас Б.Н. Лебедевым в 1936 году, но оставленного исследователями без надлежащего внимания. Вот уж подлинно – нети повести печальнее на свете…

Металлургические проблемы в Комитете возглавляют: мой однокашник по институту, крупный деятель черной металлургии Урала, достойный ученик великого В.Н. Липина – Николай Афанасьевич Татаринцев (1927); знакомый еще по Балхашской эпопее Николай Владимирович Матвеенко – талантливый, самобытный и оригинально мыслящий теоретик и практик обогащения полезных ископаемых по основной и металлург – цветник по благоприобретенной специальности; горняк Александр Васильевич Кузьмин о котором, как вы, конечно, помните, я уже рассказывал, в частности, в связи с освоением «катюши»; технолог Израиль Львович Талмуд – известный алюминщик и яростный борец за использование нефелинов, тоже знакомый еще с начала тридцатых годов по конференциям в Кировске, затем по работе в министерстве и директорствованию на Волховском алюминиевом заводе; наконец Николай Степанович Селиверстов – мой заместитель по пиритной комиссии – о нем должен сказать несколько слов. В середине тридцатых голов мы поставили перед Норильским комбинатом вопрос о необходимости освоения кем-либо из работников комбината приемов аналитического определения платиноидов. Присланный к нам в связи с этим Селиверстов привез выплавленные им серебряный платиноидосодержащий королек и в течение полугода, под руководством Юрия Виталиевича Морачевского, занимался исследования этого королька и некоторых других полупродуктов. В результате Николай Степанович оказался первым платиноидником на комбинате, затем начальником цеха и главным инженером аффинажного завода, трижды или даже четырежды специалистом Комитета по многообразным проблемам цветной металлургии, а в общественном порядке непревзойденным организатором рыболовных и грибных вылазок.

Пять человек, с которыми судьба сводила меня в разные годы, в разных местах, и при различных обстоятельствах – неисповедимо волею судеб встретились не только под одной крышей, но даже в одном отделе учреждения, к деятельности которого по совершенно другим каналам оказался приобщенным ваш покорный слуга. Тесен мир! А еще из трех десятков членов временной комиссии от нескольких министерств тоже половина хороших знакомых, да и по постоянной – не меньше.

В отличие от обычного, меня на сей раз устроили в гостинице «Урал», что у Лялина переулка. Правда отдельного номера, как было обещано, не предоставили и единственный столик мне пришлось делить с соседом – приятным, но удивительно долго и обстоятельно насыщавшимся узбеком. Днем я подвизался в Комитете, где писал, выработанным десятилетиями, классическим канцелярским языком, а рано утром и поздно вечером тщился вольно изливать свои воспоминания за столом в гостиничной клетушке. Увы, одновременное служение двум богам оказалось несовместным. Правда раньше я тоже ловил себя, что впадаю порой в воспоминаниях в стиль ведомственного отчета – одного из тех, которые всюду пишут и нигде не читают, но теперь такое ощущение существенно усилилось. Это тем более огорчительно, что перерабатывать написанное я уже не могу: до начала занятий осталось всего лишь десять дней и, если я не успею своевременно поставить последнюю точку, окончание воспоминаний опять отложится до будущего года, а до него еще дожить надо… Как любил говорить Константин Федорович – порою промедление смерти губительной подобно.

С этой же целью – приблизить окончание – хочу принять еще одно действенное решение.

Я собирался подробно рассказать о коллизиях сопутствующих проведению исследований проблемной лаборатории и, особенно, их внедрению. В обоих стадиях приходится преодолевать существенные препятствия, правда совсем различного характера, сотрудничать со многими людьми – в большинстве дружественными, частью существенно враждебными. Это дает для основной поставленной мною задачи – показа современников – благодатный материал, позволяя привести яркие примеры творческого содружества и мелкого политиканства, благожелательности и зависти, щедрости души и своекорыстия, сознания ответственности и проявления амбиции при любой амуниции. Но с другой стороны теперь уже проблемы разрослись настолько, что их ответственно и самостоятельно ведут мои молодые соратники, а я ограничиваюсь общим руководством. Работы наши по единодушному мнению всех. Имеющих к ним непосредственное отношение – идут хорошо. Зачем же я буду вторгаться в сферу деятельности моих коллег. Не лучше ли, чтобы тот, кто творит нынче новое, в свое время сам написал свои воспоминания, и, соответственно, продолжил мои. Не буду загораживать им дорогу, но убедительно прошу не забыть о моей просьбе.

——–

Завершив таким образом все разговоры об исследованиях я могу теперь перейти к еще одному существенному деянию моей жизни – участию в подготовке в издании капитальной монографии «Основы металлургии», компактно и систематизировано рассматривающей все основные вопросы теории и практики производства всех элементов, за исключением галоидов и газов.

Мысль о создании такого труда зародилась у меня в сорок третьем году, после окончания нашей книги по комплексному использованию сульфидных медно-никелевых руд Советского Союза. Я набросал тогда проект плана монографии и на протяжении ряда лет самоотверженно разрабатывал отдельные ее главы: собирал материала, писал, перечеркивал, переделывал, клеил, рвал, писал заново – пока текст начинал мне нравиться. Эта работа оказалась полезной. Она позволила сформулировать общие требования к отдельным разделам монографии и уточнить контуры всего труда в целом. Она существенно помогла моей педагогической деятельности. Однако два подводных камня – огромность задуманного и быстрое старение написанного – заставили отказаться от индивидуалистического подхода и встать на путь широкого привлечения общественности.

Первыми с кем я поделился своими записями, были мои давнишние добрые друзья Р.Л. Веллер и С.И. Соболь.

По принятому обыкновению, я набросал абзац, характеризующий Романа Лазаревича, но затем вспомнил, что уже писал о нем ранее. Это привело к мысли сопоставить оба отзыва и тем самым убедиться в степени устойчивости моих оценок.

Итак, отзыв написанный сейчас.

Культурный, обаятельный многоопытный и дальновидный человек, с широким кругозором и глубочайшими корнями в цветной металлургии. В прошлом наш питерец, питомец Технологического института; брат его Александр (1930) мой товарищ по учебе в Горном. В 1943 году Роман Лазаревич деятельно помогал в издании нашей книги, обретя тем самым право записать это дело в дебет возглавлявшегося им Всесоюзного НИТО цветной металлургии, так же как я сделал это в отношении Балхашского НИТО, председателем которого тогда состоял.

Все за что брался Роман Лазаревич – он всегда делал на высоком уровне. И это в равной мере относилось и к разработке документов государственного значения и к разделыванию специальными огромными щипцами-ножницами индейки за семейным столом.

Я поражался уменью Веллера с одинаковым достоинством держаться в любом обществе и при любых обстоятельствах. Некоторые представители начальственных сфер не очень склонны выбирать изысканные выражения. Совсем недавно я слышал шутливое предложение избрать по этому признаку одного особенно отличающегося крупного деятеля техники – членом Академии Наук по отделению изящной словесности. Но никто и никогда не позволил себе говорить неучтиво или неуважительно с Веллером – по самой природе своей это представлялось совершенно невозможным.

Прежний отзыв.

Плотный, представительный и обходительный мужчина с приятным открытым лицом, уверенными, неторопливыми, округлыми движениями, ясным умом и феноменальной памятью, культурнейший человек с самыми разносторонними познаниями, знаток цветной металлопромышленности, тончайших перипетий ее создания и развития, ее кадров, тонкий дипломат и умелый кормчий по бурным водам служебных и житейских морей. «Никогда больше не поеду с Веллером – смеялся Бочков. В золоте меня значит, а в прочих местах все принимают Веллера за заместителя наркома, а меня за его секретаря. Нечего сказать, положеньице!»

Как видите, оба отзыва совершенно созвучны и меня нельзя упрекнуть в непостоянстве мнений.

Кстати вспомнил эпизод их упомянутой выше поездки Бочкова – Веллера по уральским заводам во время войны. Начальник продснаба осведомился, что приготовить высоким гостям к обеду, Бочков презрительно отмахнулся, а Веллер – время было сугубо голодное и скудное – иронически бросил: «гуся!» К обеду подали куру с длинным клювом, сделанным из теста.

Со вторым избранником – Соломоном Израилевичем Соболем – судьба свела меня впервые в кобальтовом цехе Североникеля. Прирожденный исследователь с многообразными познаниями и критическим умом, увлекающийся, но прямой и непосредственный в своих суждениях. За резкую и нелицеприятную критику научных работ он получил в Гинцветмете прозвище «палач», которое на фоне общего взаимного благожелательства должно восприниматься как несомненная дань частности и принципиальности.

Помимо всего прочего, оба – и Веллер, и Соболь – были мне хорошо известны как безукоризненно порядочные люди, отличные собеседники с тонким чувством юмора, а это тоже имеет немаловажное значение. Словом лучших советников, особенно на том этапе, желать было нельзя.

Вопреки ожиданиям, суровые судьи, уже при первичном ознакомлении, горячо поддержали мою идею. Они расценили ею как отвечающую самым насущным потребностям нашей металлургической в деле подготовки и повышения технической вооруженности кадров. И, без долгих прений, мы сразу же перешли к уточнению плана издания и составлению пространного списка возможных авторов. Работа шла у нас весело, с шутками; вспоминались многочисленные жизненные коллизии, касающиеся как нас самих, так и всех, кого мы внесли в наши списки.

Для такого издания необходима была редакционная коллегия и в первую очередь надлежало найти достойного главу ее. В этом отношении у меня не было ни малейших колебаний – Иван Алексеевич Стригин и только он.

Вы, быть может, помните нашу первую встречу и последующую работу на Балхаше. В конце войны Стригина назначили главным инженером Главмеди, затем директором Гипцветмета, наконец, первым заместителем министра цветной металлургии. Все это, в сочетании с руководящей работой в Госплане и ВСНХ в совнархозскую эпоху – дало Ивану Алексеевичу огромнейший опыт, безукоризненное знание нашей цветной металлопромышленности и с позиций производственной и с позиций научной ее базы.

Обогатитель по своему инженерному диплому, он, в силу выдающихся природных данных и требований жизни, стал и беге времени в равной мере компетентным во всем многообразном комплексе дисциплин от геологии до металлообработки. Все это в сочетании с личной обаятельностью, простотой в обращении, благожелательностью, отзывчивостью и рядом других качеств, сделало Ивана Алексеевича одной из самых популярных и уважаемых фигур в цветной металлургии. Наши личные отношения, выдержавшие испытание временем, проникнутым взаимным доверием и уважением, и не оставляют желать ничего лучшего.

И вот в ближайшее воскресенье Грейвер и Веллер у Ивана Алексеевича. Если в первом туре я был один на двоих, то теперь нас двое на одного. Впрочем, наше численное превосходство не играет роли: Стригин из тех, кто мгновенно схватывает существо дела и, оценив все за и против, принимает окончательное решение. И решение это в данном случае положительное.

Так сформировалась инициативная тройка. Мы еще раз детально рассматриваем подготовленные материалы и кандидатуры авторов основных разделов. Одновременно намечаем состав расширенной редколлегии, в которую дополнительно привлекаются директора Гипцветмета и Гипроцветмета Д.Н. Клушин и Н.П. Ольхов, заместитель директора Гиредмета член корреспондент Академии наук СССР Н.П. Сахий, заместитель редактора журнала «Цветные металлы», ближайший сподвижник Стригина, А.В. Троицкий и представитель издательства М.В. Румянцев. Всех их я хорошо знаю и потому с полным основание свидетельствую, что ведомственный подбор сочетался с надлежащей оценкой личных качеств.

Первое организационное заседание редколлегии у Стригина в Госплане. Оно протекает в строго демократических рамках. Иван Алексеевич дает высказаться всем. Мое краткое сообщение. Бурнопламенное выступление «Вечного комсомольца» Ольхова. Ряд деловых соображений Клушина, Веллера, Троицкого. Чисто издательские вопросы опытнейшего из редакторов Металлургиздата, блестящего знатока технической книги Румянцева. Разногласий в вопросе необходимости и своевременности такого труда – нет. План монографии и основной авторский коллектив с небольшими коррективами утверждаются. Но Николай Петрович Сахин, со свойственным ему темпераментом, обрушивается на предложенное наименование монографии. «Основы металлургии – это невиданная дерзость!» гремит он, «и предрекаю разгромный газетный фельетон: «Новоявленные Менделеевы!» Однако остальные присутствующие «страху не имут» и Николай Петрович, вероятно первый и единственный раз в жизни, оказывается в одиночестве. Впрочем, мы золотим пилюлю: обещаем возвратиться к вопросу о наименовании в последующем и… больше уже никогда не возвращаемся.

Для уточнения некоторых авторских кандидатур и обратимся за советом к министру высшего и среднего специального образования СССР профессору Елютину. Вячеслав Петрович уделил этому большое внимание. Помимо нас в кабинете находился третий – неизвестный мне. Елютин рекомендует некоторых авторов из числа универсантов. Я усомнился, что от участия их будет польза. «Деликатно сказано – усмехнулся Елютин – особенно в присутствии заведующего отделом университетов». Неизвестных оказался первым заместителем Елютина – Н.А. Прокофьевым, и мне возглавляющим министерство просвещения, пришлось пояснить: универсанты, впитавшие производственный опыт, неоценимы; замкнувшиеся в рамки голой теории в отрыве от практики – для нашей цели не подходят.

Сам Елютин, вкупе с профессором В.А. Павломым, согласился предложением редколлегии написать четыре раздела – кремний, хром, марганец и ферросплавы, и существенно опередил других авторов по срокам предоставления рукописей.

Первый том – две внушительных книги – надлежало посвятить общим вопросам металлургии, следующие четыре том – производству отдельных элементов. В дальнейшем, намечавшееся вначале в виде раздела скромного объема описание оборудования, выросло в два самостоятельных фолианта, охватывающих также, чрезвычайно продвинувшееся за последнее время, проблемы автоматизации. Такими оказались окончательные контуры издания.

Я разработал рекомендации по методике составления отдельных разделов с тем, чтобы избежать повторений и создать не сборник отдельных статей, а монолитную монографию, цельную и целеустремленную, проникнутую общими идеями и тенденциями. Началось общение с авторами, а затем рецензентами и редакторами.

Сначала я думал, что смогу отрекомендовать вам всех основных участников наших дел, но вчера подсчитал и ужаснулся: 208 человек среди них, как говорят бухгалтеры «по состоянию на сие число», 73 доктора наук и 81 кандидат наук. Одних авторов разделов оказалось 112. Где уж тут говорить о каждом, тем более, что это только по технологическим темам.

Первый том открывается интересным и содержательным обзором И.А. Стригина «Металлы – основа тяжелой индустрии», четко рисующим масштабы и направления развития современной металлургии. Далее рассматриваются свойства металлов и сплавов, сырьевая база, техника добычи и обогащения руд. Основной «гвоздь» тома – раздел «Теоретические основы процессов получения металлов», написанный в части пирометаллургии А.Д. Погорелым, а в части гидроэлектрометаллургии В.Л. Хейфецем и А.Л. Ротиняном. Значение этого раздела – огромно: ничего подобного ранее создано не было. И если Александр Димитриевич коренной металлург, то Вольф Лазаревич – химик универсант, а Александр Леонидович электрохимик теоретик – подавшиеся в металлургию. Вот вам и иллюстрация к разговору с Елютиным.

Интересны труды Соболя по автоклавной гидрометаллургии, Диомидовского по основам теории печей и ряд других – всех не перечислишь. Показательно, что в плане десятилетней давности мы уделили внимание проблемам ионитов, экстракции и ряду других, находившихся тогда у нас в стадии становления. Не хочу писать в рекламном стиле. Но как, например, не вспомнить, что Василий Федорович Федоров – в то время министр цветной металлургии Казахстана – уж на что был скуп на похвалы, однако при встрече наговорил кучу добрых слов. Первый том, несмотря на высокую стоимость двух его книг, превышающую шесть рублей, разошелся за два дня и сразу же превратился в библиографическую редкость – для технической книги случай совершенной необычайный.

Когиз, по одному ему ведомым соображениям, установил тираж издания 6300 экземпляров. Норильский комбинат, просивший четыреста экземпляров, как жаловались аборигены, не получил ни одного; комбинату Североникель, покушавшемуся на двести – досталось по одной версии двадцать, по другой десять экземпляров: не продавали, а выдавали по списку главного инженера комбината. При очередном посещении Мончегорска я попытался выяснить причину этого. Оказалось, что заведующая книжным магазином позвонила по телефону в техникум и случайная преподавательница, случайно снявшая трубку, безапелляционно заявила: при такой цене никто покупать не будет…

Чтобы более к этому не возвращаться замечу, что многие приобретали потом «Основы» в городах где металлургией и не пахнет, но куда они, волею невежд, все же оказались засланными. Таковы причуды книготоргующей системы.

Второй том – тяжелые металлы – начинается, естественно, с раздела, посвященного меди и удачно написанного А.А. Бабаджаном со товарищами[3]. Артема Александровича, возглавляющего науку в институте Унипромедь, я знаю давно и достаточно хорошо. Именно поэтому я позволил себе ознаменовать его пятидесятилетие не трафаретным хвалебным посланием, а следующими виршами: «Артем в порывах вдохновенья, науке отдавая труд, металлы делает из руд. Ему признательно отчизны. А я шлю дружеский привет, желаю творческих побед и счастья в личной жизни». Впрочем, моя фототелеграмма отклика не получила.

Я много страдал над разделом «Никель» второго тома и удовлетворен результатами. Оригинально осветил главу, посвященную переделу окисленных руд, Андрей Владимирович Ванюков – высокоталантливый и чрезвычайно работоспособный сын знаменитого отца. Прекрасно написал о карбонильном получении чистого никеля наш питомец Иван Данилович Заболотский, участник всех основных исследований в этой области. Новыми материалами по сопутствующим никелю, селену и теллуру коротко поделилась Татьяна Наумовна. Хорошо написано и все остальное. Том этот в подавляющей его части подвергся мощному редактированию Ивана Алексеевича.

Третий том – легкие металлы – примечателен не только высококвалифицированным коллективом авторов по основным металлам – алюминию и магнию, но и, впервые у нас написанным, разделом о титане. В подготовке этого тома к печати большое участие принял член корреспондент Академии наук СССР Анатолий Иванович Беляев.

Наконец четвертый и пятый тома, освещают производство всех остальных элементов – малых, редких, радиоактивных, трансурановых, благородных металлов и металлоидов. Я написал раздел «молибден» и в соавторстве с выдающимся металлургом – химиком А.Б. Драновским – уран и радий. С Айзиком Борисовичем я близко познакомился лет двадцать тому назад и неизменно восхищался его многогранностью, эрудицией, неожиданными поворотами мысли, неиссякаемому, но всегда обоснованному, оптимизму. Острый на язык, вольно и независимо толкующий с любым начальством – он всегда очень мне импонировал. Следует заметить, что по времени представления в редакцию наш труд по урану-радию был первым в Союзе. Он дал толчок созданию нескольких специальных книг по этим элементам, так же как «Теория» А.Д. Погорелого, «Титан» Ильичева, М.Б. Рапопорта и их соратников – превратились в книги.

Мне трудно выделить особо те или иные части этих томов. Нравятся и разделы плодовитейшего Григория Еремеевича Каплан – торий, цирконий и гафний; по свидетельству компетентных лиц они не написаны, а продиктованы стенографистке. Привлекает «золото» И.Н. Масленицкого, И.Ф. Барышникова и А.Т. Фролова, удачно сочетающее теоретические и прикладные материалы. Я с удовольствием читал: «Платиновые металлы,» написанные эрудитом в этой области С.М. Колодиным; редкоземельные элементы, написанные З.Ф. Андреевой под редакцией заслуженного деятеля науки и техники Ивана Николаевича Заозерского, которого я помню с тридцатых годов по первым конференциям в Кировске; не могу умолчать о пятерке элементов – полоний, актиний, протактиний, астатин, франций – А.Б. Драновского. Добрые слова можно было бы без всякой натяжки сказать и обо всем остальном. В силу специфики томов значительный вклад в них внесен сотрудниками Гиредмета.

Не все, конечно, шло гладко. Отдельные авторы полагали, что высокая квалификация и талант оправдывают вольное обращение со сроками. И если соответствующие изъяснения с моими друзьями И.Д. Резником, Г.Я. Лейзеровичем и рядом других – были крайне для меня огорчительны, то в отношении чемпиона пунктуаторов всего мира и окрестностей милейшего и безобиднейшего Леона Яковлевича Кроля, и я лично, и редколлегия в целом, включая Сажина и Стригина, проявила долготерпение, которому могли остро позавидовать ангелы. Стали раздаваться голоса о выпуске монографии без «сурьмы». Однако в этом случаем мы уподобились бы тому, обессмертившему себя, начальнику секретного отдела, который вырезал из, висевшей на стене, менделеевской таблицы элемент номер 92, в силу его секретности. Иди потом разъясняй каждому, что наши действия были продиктованы совсем иным.

В конечном итоге пришлось перенести этот раздел в самый конец пятого тома, привлечь целый ряд соавторов, примирившись с тем, что по качеству он все же уступает остальным.

Были трудности и иного плана. Не все авторы представили материал в достаточно обработанном виде: особенно это проявлялось в разделах, создаваемых несколькими авторами, ни один из коих не пожелал выполнить работу за всех – свести все воедино. Были случаи, когда авторы с упорством, достойным лучшего использования, не желали считаться ни с трудами остальных, ни с направленностью монографии в целом. Наконец общим грехом представлялось превышение отвечающего теме объема. Не пройдите же мимо труда, выполненного научными редакторами: от мучительной операции сокращения до коренной переработки всего материала; от поиска отдельных более уместных слов до изменения самого содержания; от проверки справедливости отдельных положений до увязки каждого раздела с его томом и монографией в целом; от борьбы с отдельными авторами до защиты их позиций перед издательством. В этом отношении Н.С. Грейвер, В.В. Доливо-Добровольский, В.Н. Никофоров, И.А. Стригин и А.В. Троицкий проделали поистине титаническую работу; относительно небольшое количество разделов оказалось вкладом других лиц. И если, хваля авторов, мы не оттеняем труда редакторов, то таков уже, видно, их удел – оставаться в тени. Кстати таков же удел и «редакционных редакторов» с одним из которых – Кирой Димитриевной Мишариной, инженером металлургом и дочерью питомца ЛГИ – я очень подружился на этой работе. Вообще же «редакционные» и «нередакционные» редакторы – люди той категории кого никто не любит и все пишущее клянет. И порой к этому действительно оказываются вполне достаточные основания.

Вспоминаю, как наша дружная тройка – Виталий Владимирович Доливо-Добровольский, Владимир Николаевич Никифоров и я – на протяжении многих месяцев допоздна засиживались в институте за правкой рукописей. Мы с Никифоровым оккупировали небольшую комнатейку, Доливо устраивался где-то на стороне. Работали напряженно, но весело, дружно и, представьте, даже с увлечением. Периодически сходились вместе, обсуждали спорные места и все это сочетая серьез с шуткой и смехом.

Я привез редкометальный том на подпись Санину. Глаза наших металлургов цветников, академик и герой социалистического труда, Николай Петрович задумчиво полистал страницы и уронил: «А ведь ей-богу здорово получилось! Действительно основы!» Я вспомнил «новоявленных Менделеевых», но промолчал.

Первый том вышел из печати в 1961 году; пятый – набран и выправлен в 1967-ом, но матрицирован и поступил в продажу летом следующего год.

Большой коллектив работает сейчас над двумя завершающими томами, посвященными металлургическому оборудованию и вопросам автоматизации. Нет нужды доказывать, что потребность в них исключительно велика. Над этим от начала до конца шефствуют И.А. Стригин и А.В. Троицкий.

Теперь, когда издание «Основ металлургии» близится к концу, можно с уверенностью утверждать, что оно не имеет аналогов во всем мире. Поистине, трудно переоценить значение его для расширения научного кругозора работников металлургической промышленности и всех вытекающих отсюда последствий для производства; вот где хорошо бы подсчитать экономическую эффективность, только не подскажете ли вы как это сделать? Монография широко используется для подготовки инженерных и научных кадров, ее штудируют студенты, аспиранты и преподаватели, ее вы встречаете на столе известных ученых и руководителей промышленности. И ни одной рекламации. И если, казалось бы, не так уж и давно, мало кто верил, что мы справимся с поставленной задачей, то теперь, при незавершенном еще выпуске первого издания, министерством цветной металлургии со всей остротой поставлена новая задача – скорейшей подготовки переиздания, т.е. с диктуемой временем кардинальной переработкой – прежде всего «общих вопросов. Но в то же время несомненно, что ряд разделов может быть оставлен без существенных изменений. В этом отношении совершенно прав Вячеслав Петрович Елютин, выразивший в разговоре со мной сожаление, что такие труды не сохраняются в матрицированном виде, позволяющим быстро и без существенных затрат осуществлять выпуск дополнительного тиража и переиздание. Вячеслав Петрович неоднократно возбуждал этот вопрос, но не смог добиться положительного решения.

Подготовка и издание пяти первых томов заняли десять лет. Были задержки и по вине авторского коллектива, но в существенно превалирующей мере они обязаны издательству. Второе издание в полном его объеме должно уложиться в рамки ближайшей пятилетки.

Я счастлив, что мой скромный импульс, поддержанный могучей кучкой собратьев по оружию, дал такие плоды.

Последнее. Создавая авторский коллектив, мы привлекли большой количество участников. Это обусловило более широкое использование новых данных и существенный отход от «традиционного» изложения и освещения материалов. Полагаю, что наш опыт создания и комплектования большого творческого коллектива – откроет дорогу дерзновению других. Примечательно, что за время нашей работы, шестнадцать участников издания защитили докторские диссертации, в том числе З.Ф. Федорова, А.А. Бабаджан, А.В. Ванюков, Л.М. Гиндин, Д.Н. Клушин, М.М. Лакерник, Г.Я. Лейзерович, А.Д. Погорелый, И.Д. Резник, В.Л. Хейфец и другие.

Но, вместе с тем, на титульном листе «Основ» за время издания появилось три траурных рамки, обрамляющие имена Романа Лазаревича Веллера, Николая Петровича Ольхова и Максима Васильевича Румянцева. Помянем же теплым дружеским словом тех, кто безвременно ушел от нас. Не ведаем кто будет очередным. Но непреложно одно: остальные доведут наше дело до конца. И это огромное утешение.

Мы вплотную подошли к великой годовщине пятидесятилетия Советской власти. Свидетель первый дней ее становления я с самого начала юбилейного года ощущал душевную приподнятость. Ведь при Советской власти прошла вся моя сознательная жизнь, прошли пять лет вузовской учебы и сорок пять лет активного участия в выполнении предначертаний Партии и Правительства.

Как и везде, в нашем институте любые памятные даты неизменно отмечаются выставками, но порядок организации их своеобразен: очередной полпред требует немедленного предоставления экспонатов – каких безразлично, лишь бы поставить триумфальную галочку. На сей раз мы решили отнестись к предстоящему экспонированию совсем по-особенному и усилия наши увенчались успехом.

Триумвират – Владимир Иванович Лукин, Виктор Платонович Кашкин и ваш покорнейший слуга – создали, объединенный единством замысла, комплекс предельно скромных, но ювелирно выполненных, радующих глаз памятных экспонатов – коллекций. Правда: в выставочном зале им не нашлось даже скромного уголка: коллекции, видите ли, не корреспондировали, разработанному художниками, халтурно-плакатному показу. Но в моем малюсеньком, лишенном естественного света, кабинетике – они оказались к месту. И шесть сотен студентов, сотрудников института и сторонних лиц, удостоивших нас своим посещением, ушли удовлетворенными. Экспонаты привлекли внимание членов секции металлургии Министерства высшего образования СССР, сотрудников одноименного министерства РСФСР. Комитета Совмина СССР по науке и технике, Министерства цветной металлургии СССР, ВАК’а и других. Ректорат и общественные организации ЛГИ тоже выразили свое удовлетворение. Но, не смотря на их рекомендацию, подавляющее большинство кафедр института не пожелало заглянуть к нам даже на перепутьи. Впрочем, все мы отнеслись к этому более чем спокойно.

А сам я и теперь, спустя десять месяцев, бросая время от времени взгляд на «сокровища», знаменующие этапы нашей деятельности – проблемы ванадия, молибдена, никеля-меди, кобальта, платиноидов, титана, селена-теллура, редкоземельных элементов, монокристаллов, тома «Основ металлургии» – ощущаю, прилив ласкового тепла к моему старческому сердцу.

Как-то мимоходом, без малейшей надежды на успех, я намекнул секретарю партийного комитета института профессору Л.М. Шелыгину, что почел бы для себя величайшим счастьем быть в знаменательный день на трибуне Дворцовой площади. И, когда в начале ноября мне вручили персональный пригласительный билет, – я действительно почувствовал себя на седьмом небе. Этой высокой чести я был удостоен только один раз в жизни – в год, предшествовавший войне.

Седьмого ноября, пройдя через ряд контрольных кордонов, я, задолго до назначенного часа, оказался у цели. Не знаю, как на центральной, но на нашей трибуне уже во это время не только традиционному яблоку – горошине негде было упасть.

Сколько раз в рядах демонстрантов, а последние годы по телевизору я видел эту площадь в праздничном обличье, сколько раз испытывал при этом трепетное биение сердца. Но все это лишь отзвук модного комплекса совсем особых ощущений, в среде принимающих парад и манифестацию.

Радио сообщает об объезде боевых кораблей. Это прелюдия, но уже она порождает взволнованный отклик.

Объезд войск. Приветственная речь. Сливающиеся гимн и артиллерийский салют. Парад войск. На площади суворовцы-барабанщики. Идут военные академии и училища – наземные, воздушные, морские. Проезжает техника – вплоть до реактивной и ракетной. И трибуны бурно выражают свой восторг ее непостижимой и непреодолимой мощью.

Сонмы знаменосцев предваряют демонстрацию ленинградцев. На автомобилях проплывают три последовательных программ партии и макет броневика со скульптурой Ленина. Их сопровождают старые большевики и группа людей в красногвардейском и матросском одеянии семнадцатого года. Трибуна разражается бурей приветствий.

Плывут и плывут знамена и транспаранты. Движутся колонны: Калининский, Выборгский, третьим от трибуны – Василеостровский, затем Кировский, Октябрьский и другие районы. Идут хозяева страны – трудящиеся заводов, фабрик, учреждений, организаций, институтов. В их рядах множество детей и, пожалуй, не меньше убеленных сединой ветеранов. И трибуны радостно приветствуют славных сынов и дочерей нашей Родины.

Здравицы в честь советской науки и ее адептов. Я вспоминаю свои давнишние размышления о том, кого следует считать ученым. Людей с ВАК’овскими «корочками» т.е. коронованных по всем канонам «научного производства» – на весь Союз не более ста-полутораста тысяч. Но если отрешиться от чисто формального момента и счесть всех, кто творит в науке и практике существенно новое, жизненно важное и нужное человеку и человечеству – только в одном нашем городе перед трибуной пройдет сегодня добрая сотня тысяч ученых в широком и по-настоящему глубоком смысле этого слова. А по всему лицу земли нашей – их миллионы. И совершенно несомненно, что это один из краеугольных камней мощи и величия Страны Советов.

Сквозь туманящую глаза дымку влаги я читаю и перечитываю начертанное на трепещущем от ветра алом полотнище: «Да здравствует передовая советская наука – детище Великого Октября». И сердце отзывается на это трепетным биением.

Ослепительно иллюминирован Невский. Торжественно-траурно обличье Марсова поля с его величественным в своей потрясающей скромности и простоте памятником жертвам революции. С балкона «Дома политкаторжан» мы как на ладони видим огни – факелы на верхах Петропавловской крепости и Ростральных колоннах, световые гирлянды введенных в Неву кораблей, видим и слышим, отвечающий событию, праздничный салют города героя, первого города Революции.

Но самое замечательно – народ. Не смотря на дождь, он заполняет все обозримое с балкона пространство. Море отчетливо видных в световых вспышках мокрых зонтов. Но ни один человек до самого конца салюта не трогается с места. И что же это, как не убедительно проявление великих политического и патриотического подъема, духовного и эмоционального единства.

[1] В последующем он был первым секретарем Ленинградского Обкома и Горкома, а затем секретарем ЦК КПСС.

[2] В.А. Флоров, представлявший после войны интересы нашей цветной металлургии в Германии привез три книги, посвященные деятельности всех выпускников Фрейбергской горной академии за все время ее существования. Но даже значащийся первым известный немецкий ученый Александр фон Гумбольдт – неутомимый путешественник, творец научного становления, плодовитый геолог, пересекший и нашу страну через Урал до китайской границы и затем до Каспия – показали трафаретно, без искры. Сведения же о подавляющем большинстве остальных до снотворности скучны и их не в состоянии оживить даже информация о фрейлинах, осчастливленных бракосочетанием с горными инженерами. Впрочем три фамилии все же таки привлекли мое внимание: Иванов, крупнейший капиталист, контролировал довоенную русскую цветную металлургию, после революции посвятил себя в основном антисоветской деятельности в Лондоне; Татаринов – Томский губернатор; Самойлович – тот, что на ледоколе Краски спасал экспедицию Умберто Нобиле после гибели его самолета. И все это изложено абсолютно одинаково, объективистски беспристрастно, в рамках тлетворно трафарета. Прейскурант, а не жизнеописание.

[3] Я ошибся: первый раздел посвящен железу, второй – меди.