Жизнь. На родное пепелище.
В разделе, посвященном моему учителю К.Ф.Белоглазову, я уже рассказывал о нашей поездке в Ленинград в начале июля 1944 года. Тут я собственными глазами увидел, что доселе знал от других и убедился, что они отнюдь не преувеличивали
В этот приезд мне удалось занять свою квартиру, забронированную при отъезде. Получив сведения о том, что она занята, я еще из Черемхова обратился с письмом к прокурору
Дзержинского района и прокурор дал необходимые указания. Все обошлось таким образом без нервотрепки и кровопролития, но жилье мое предстало в довольно непривлекательном виде: без стекол и с дыркой в потолке одной из комнат. Интересно, что входная дверь оказалась без замков, забитой на гвоздь; дернул посильнее за ручку и открылась. Очищая квартиру я вынес сорок довольно больших ящиков мусора. Впрочем все это уже мелочи.
Вы вероятно помните, что разрешения на реэвакуацию нашего коллектива были аннулированы пока я вез их в Черемхово. Это существенно задержало возвращение моих коллег, но сам я окончательно вернулся в Ленинград уже в сентябре, ознаменовав свое последнее пребывание в Сибири участием в выпуске большой группы инженеров металлургов, получивших специализацию в годы войны.
Восстановление института шло полным ходом. Всем руководил Д.С.Емельянов, строительными делами ведал Б.В.Бокий, снабжением А.А.Борисов – все будущие профессора. Рабочей силой были студенты, своевременно присланные из Черемхова (Любопытно, что переезд студентов: тоже в известной мере напоминал скачки о препятствиями. В частности в Новосибирске им пришлось пустить в ход весь свой молодой пыл, чтобы дежурный по станции поставил на документах таинственный штамп “клиринг” по которому касса выдала билеты. Недавно, перелистывая словарь иностранных слов, я с удовлетворением прочитал, что клиринг это безналичные международные расчеты путем зачета взаимных претензий).
Плоды трудов наших студентов можно было наблюдать каждый день. Трудились они не только самоотверженно, но и весело. Лично я в компании с Георгием Ивановичем Федоровым и некоторыми другими тотчас же взялся за восстановление металлургической лаборатории. Уже спустя месяц можно было задеть феерическую картину: второй этаж большого учебного корпуса единственный блестел своими оконными стеклами и только здесь можно было навести относительную чистоту и порядок. Одновременно было приведено в жилое состояние небольшое здание так называемой пробирной лаборатории. Оно располагало собственным паровым котелком и это дало возможность эффективно организовать нашу работу ухе в ближайшую зиму.
Мелкий, но забавный эпизод. В отгруженных из Черемхова вагонах прибыло наше лабораторное оборудование в мои личные вещи – в основном книги. Оборудование институт кое-как вывез своими хилыми средствами, мое же достояние осталось на платформе и нужно было во что бы то ни стало организовать доставку его домой. На людном перекрестке вблизи товарной станции Финлянского вокзала я делал отчаянные попытки остановить какую-нибудь грузовую машину, но тщетно. Из расположенной на углу небольшой деревянной будки вывел милиционер, подошел ко мне и поинтересовался что я здесь делаю. Я чистосердечно поведал ему о своей беде. “А мы думали, что новый регулировщик движения появился” – сказал он и укоризненно продолжал: “Профессор, образованный человек, а не понимает, что у контрольного милицейского пункта ни одна машина не решится задержаться. Платите двадцать пять рублей штрафа и ловите машину за тем углом – там шансов больше.” Через час вещи были дома и я, несмотря на штраф, признателен моему доброжелателю за мудрый совет.
Свои связи с Черемховом институт порвал только в 1945 году. 28 Января отошел из Черемхово институтский эшелон с людьми, вещами и даже пресловутой Малашкой. Напряженно следили мы по поступающим телеграммам за его продвижением. Наконец настал желанный день. В пять часов вечера отправились мы – человек двадцать – на Московский вокзал. Но здесь ничего не знали и не жаждали узнавать – видимо таких как им было не мало. В трепетном ожидании прошло часа четыре, во никаких предвестников прибытия нашего эшелона не ощущалось.
Обнаружив в районе товарной станции какую-то пустую будку с телефоном, я забрался туда и стал звонить в разные железнодорожные инстанции. Увлекшись этим занятием я не заметал как в будку вошел высокий представительный железнодорожник и остановился за моей спиной. Сколько времени он так стоял – не знаю, но обратился ко мне весьма своеобразно: “Позвольте отрекомендоваться – начальник товарной станции. А вы, извините, кто будете и что, собственно говоря, делаете в служебной помещении и с помощью сугубо служебного телефона?”
С высоты своего величия он рассматривал меня как натуралист неизвестную букашку и в голосе его чувствовалось скорее любопытство чем угроза. Но, дав объяснения, я счел себя вправе попросить помощи. “Ладно уж – отозвался мой собеседник – пойдемте ко мне, попробую что-нибудь сделать.”
Должен сознаться, что звонки начальника станции оказались действенне моих. Не прошло и десяти минут, как было установлено, что поезд прибудет около полуночи. И, когда за полчаса до назначенного срока вдали показался какой-то состав, мы стремительно бросились на встречу. Мы – это Емельянов, я и кто-то третий; остальные, боясь застрять на ночь, разошлись по домам.
Поезд действительно оказался наш и еще через пяток минут я обнимал своих дорогих и ненаглядных, которые тоже отчаявшись в своевременном прибытии расположились в вагоне на ночь.
В нашем распоряжении до полуночи оставалось четверть часа. Хотя комендантский час не был отменен, но на мелкие нарушения его уже не смотрели с прежней непреклонностью. И мы с Беллой Семеновной рискнули отправиться домой, благо квартира наша недалеко от вокзала.
Мы идем по Гончарной и Лиговке, сворачиваем на Восстания. Белла Семеновна, рассеянно слушая меня, все время озирается по сторонам. Наша улица, наш дом, наша лестница. Открываю дверь, входим в прихожую, зажигаю свет.
Во время войны наши вещи находились в Горном институте.
С помощью товарищей я привез их домой и расставил по прежним местам. Остеклили окна, правда, стеклами небольшого размера. Я, насколько мог, обмел потолки и стены, лежа на животе кусочек за кусочком выскоблил пол и дважды вымыл его по-старинному: тряпкой в двух водах. Подвесили люстры. Если тогдашний общегородской лимит позволял зажигать в квартире только одну маленькую лампочку да и то лишь на несколько часов, то по ходатайству института нам был дан пятикратный лимит, что давало возможность зажигать по лампочке в каждой комнате. Правда потолки были темно-серые, а грязные обои висели полотнищами… Но кровати застланы белоснежным бельем, а в столовой стоял, покрытый праздничной скатертью, стол с расставленными на нем закусками и даже тортом, приобретенном за бешеные деньги в первом магазине Гастронома.
Белла Семеновна, предельно бледная, постояла на пороге столовой, обошла комнаты и, после долгого молчания, прошептала: Как страшно!