Жизнь. На родное пепелище.

В разделе, посвященном моему учителю К.Ф.Белоглазову, я уже рассказывал о нашей поездке в Ленинград в начале июля 1944 года. Тут я собственными глазами увидел, что доселе знал от других и убедился, что они отнюдь не преувеличивали

В этот приезд мне удалось занять свою квартиру, забронированную при отъезде. Получив сведения о том, что она за­нята, я еще из Черемхова обратился с письмом к прокурору

Дзержинского района и прокурор дал необходимые указания. Все  обошлось таким образом без нервотрепки и кровопролития, но жилье мое предстало в довольно непривлекательном виде:  без стекол и с дыркой в потолке одной из комнат. Интересно, что входная дверь оказалась без замков, забитой на гвоздь; дернул посильнее за ручку и открылась. Очищая квартиру я вынес сорок довольно больших ящиков мусора. Впрочем все это уже мелочи.

Вы вероятно помните, что разрешения на реэвакуацию на­шего коллектива были аннулированы пока я вез их в Черемхово. Это существенно задержало возвращение моих коллег, но сам я окончательно вернулся в Ленинград уже в сентябре, оз­наменовав свое последнее пребывание в Сибири участием в вы­пуске большой группы инженеров металлургов, получивших спе­циализацию в годы войны.

Восстановление института шло полным ходом. Всем руково­дил Д.С.Емельянов, строительными делами ведал Б.В.Бокий, снабжением А.А.Борисов – все будущие профессора. Рабочей силой были студенты, своевременно присланные из Черемхова (Любопытно, что переезд студентов: тоже в известной мере напоминал скачки о препятствиями. В частности в Новоси­бирске им пришлось пустить в ход весь свой молодой пыл, чтобы дежурный по станции поставил на документах таин­ственный штамп “клиринг” по которому касса выдала билеты. Недавно, перелистывая словарь иностранных слов, я с удов­летворением прочитал, что клиринг это безналичные между­народные расчеты путем зачета взаимных претензий).

Плоды трудов наших студентов можно было наблюдать каж­дый день. Трудились они не только самоотверженно, но и ве­село. Лично я в компании с Георгием Ивановичем Федоровым и некоторыми другими тотчас же взялся за восстановление металлургической лаборатории. Уже спустя месяц можно было за­деть феерическую картину: второй этаж большого учебного кор­пуса единственный блестел своими оконными стеклами и толь­ко здесь можно было навести относительную чистоту и порядок. Одновременно было приведено в жилое состояние небольшое зда­ние так называемой пробирной лаборатории. Оно располагало собственным паровым котелком и это дало возможность эффек­тивно организовать нашу работу ухе в ближайшую зиму.

Мелкий, но забавный эпизод. В отгруженных из Черемхова вагонах прибыло наше лабораторное оборудование в мои лич­ные вещи – в основном книги. Оборудование институт кое-как вывез своими хилыми средствами, мое же достояние осталось на платформе и нужно было во что бы то ни стало организовать доставку его домой. На людном перекрестке вблизи товарной станции Финлянского вокзала я делал отчаянные попытки оста­новить какую-нибудь грузовую машину, но тщетно. Из располо­женной на углу небольшой деревянной будки вывел милиционер, подошел ко мне и поинтересовался что я здесь делаю. Я чисто­сердечно поведал ему о своей беде. “А мы думали, что новый регулировщик движения появился” – сказал он и укоризненно продолжал: “Профессор, образованный человек, а не понимает, что у контрольного милицейского пункта ни одна машина не ре­шится задержаться. Платите двадцать пять рублей штрафа и ловите машину за тем углом – там шансов больше.” Через час вещи были дома и я, несмотря на штраф, признателен моему доброжелателю за мудрый совет.

Свои связи с Черемховом институт порвал только в 1945 го­ду. 28 Января отошел из Черемхово институтский эшелон с людьми, вещами и даже пресловутой Малашкой. Напряженно сле­дили мы по поступающим телеграммам за его продвижением. Наконец настал желанный день. В пять часов вечера отправились мы – человек двадцать – на Московский вокзал. Но здесь ни­чего не знали и не жаждали узнавать – видимо таких как им было не мало. В трепетном ожидании прошло часа четыре, во никаких предвестников прибытия нашего эшелона не ощущалось.

Обнаружив в районе товарной станции какую-то пустую буд­ку с телефоном, я забрался туда и стал звонить в разные же­лезнодорожные инстанции. Увлекшись этим занятием я не заметал как в будку вошел высокий представительный железнодорожник и остановился за моей спиной. Сколько времени он так стоял – не знаю, но обратился ко мне весьма своеобразно: “Позволь­те отрекомендоваться – начальник товарной станции. А вы, извините, кто будете и что, собственно говоря, делаете в служебной помещении и с помощью сугубо служебного телефона?”

С высоты своего величия он рассматривал меня как натуралист неизвестную букашку и в голосе его чувствовалось скорее лю­бопытство чем угроза. Но, дав объяснения, я счел себя впра­ве попросить помощи. “Ладно уж – отозвался мой собеседник – пойдемте ко мне, попробую что-нибудь сделать.”

Должен сознаться, что звонки начальника станции оказались действенне моих. Не прошло и десяти минут, как было установлено, что поезд прибудет около полуночи. И, когда за полчаса до назначенного срока вдали показался какой-то состав, мы стремительно бросились на встречу. Мы – это Емельянов, я и кто-то третий; остальные, боясь застрять на ночь, разошлись по домам.

Поезд действительно оказался наш и еще через пяток минут я обнимал своих дорогих и ненаглядных, которые тоже отчаявшись в своевременном прибытии расположились в вагоне на ночь.

В нашем распоряжении до полуночи оставалось четверть ча­са. Хотя комендантский час не был отменен, но на мелкие на­рушения его уже не смотрели с прежней непреклонностью. И мы  с Беллой Семеновной рискнули отправиться домой, благо квар­тира наша недалеко от вокзала.

Мы идем по Гончарной и Лиговке, сворачиваем на Восстания. Белла Семеновна, рассеянно слушая меня, все время озирается по сторонам. Наша улица, наш дом, наша лестница. Открываю дверь, входим в прихожую, зажигаю свет.

Во время войны наши вещи находились в Горном институте.

С помощью товарищей я привез их домой и расставил по преж­ним местам. Остеклили окна, правда, стеклами небольшого раз­мера. Я, насколько мог, обмел потолки и стены, лежа на жи­воте кусочек за кусочком выскоблил пол и дважды вымыл его по-старинному: тряпкой в двух водах. Подвесили люстры. Если тогдашний общегородской лимит позволял зажигать в квартире только одну маленькую лампочку да и то лишь на несколько часов, то по ходатайству института нам был дан пятикратный лимит, что давало возможность зажигать по лампочке в каждой комнате. Правда потолки были темно-серые, а грязные обои висели полотнищами… Но кровати застланы белоснежным бельем, а в столовой стоял, покрытый праздничной скатертью, стол с расставленными на нем закусками и даже тортом, приобретен­ном за бешеные деньги в первом магазине Гастронома.

Белла Семеновна, предельно бледная, постояла на пороге столовой, обошла комнаты и, после долгого молчания, прошеп­тала: Как страшно!