Жизнь. Тридцать седьмой
И он наступил – грозный тысяча девятьсот тридцать седьмой год.
Когда двумя десятилетиями позднее появилось разъяснение ЦК партии о культе личности – я был совершенно потрясен.
Письмо ЦК читалось в переполненной до отказа конференц зале института. По окончании чтения один из профессоров paзочарованно уронил: «ничего нового, все это мы знали и раньше». О себе скажу – не знал и не подозревал.
Да и как можно было думать, что те, кого выдавали за преступников, на самом деле лучшая часть нашего общества вся вина которой лишь в том, что она потенциально несовместима с культом и державной властью одного человека. Нас поражало как на двадцатом году советской власти может быть такое количество внутренних врагов, но, то что мы тогда считали фактами, подтверждало это. Я бы сказал, что само представление о мере вины и воздействия переместилось в сознании людей в сторону “смертных грехов.” Когда же репрессированными оказывались те, кого мы знали достаточно хорошо, чтобы не верить в их виновность – мы полагали их жертвами , неизбежных единичных ошибок и наша оценка происходившего вокруг от этого не менялась. К тому же жизнь шла своим чередом: в Москве у Художественного театра не иссякала очередь жаждующих посмотреть только что доставленную Анну Каренину; в Ленинграде Димитрий Димитриевич Шостакович заканчивал свою пятую симфонию; где-то у северного полюса дрейфовала на своей льдине Папанинская четверка; Чкалов, Байдуков и Беляков перелетели из Москвы в Ванкувер; Тарле публиковал изыскания об эпохе Наполеона, а Илья Григорьевич Эренбург и Михаил Ефимович Кольцов – свои гневные, написанные кровью сердца, послания из Испании; проектировались и строились новые заводы; непрестанно возрастало материальное могущество страны и непоколебимой была вера народа в правильность генеральной линии партии, направленной на строительство социализма и коммунизма.
Для Группы никеля эра, выражаясь мягко, недоверия – началась в первом квартале 1937 года. Прежде всего у нас появился в качестве ревизора некто Заколдаев – геолог средней руки с физиономией породившей его институтское прозвище “бог шельму метит.” Вряд ли кто-нибудь, когда-нибудь подозревал его в объективности суждении вообще, а в металлургии он по-просту ничего не понимал?
Для большей представительности Заколдаев привлек к участию в ревизии свою супругу – студентку второго или третьего курса, общими силами они терзали меня несколько дней. По их инициативе труды наши были переданы профессору П.Я.Сольдау, пасквильное заключение которого, волею случая, стало мне известно. Затем, уже неведомыми судьбами, все материалы попали в Гипроникель в благожелательном отношении которого можно было не сомневаться. Но как развернутся события далее – невозможно было предвидеть.
В трудные, мину ты жизни мы всегда работали с удесятеренной энергией. С семи – восьми часов утра и допоздна я был в институте, по прежнему командовал Группой в целом и вел свои работы, писал и оформлял всякую, в том числе денежную, документацию – словом выполнял все функции начальства. Но, когда я проходил по институтским коридорам, многие, потупя глаза, норовили незаметно проскользнуть мимо, многие, избегая встречи с подозрительным элементом, предусмотрительно сворачивали в первую попавшуюся комнату. Тем существеннее, что положение внутри Группы оставалось стабильным.
В институте уже не было Николая Васильевича Грачева, исключенного из партии. Преемник его Николай Петрович Коктонов был выбран весьма удачно: работяга, скромный и безукоризненно порядочный человек. Однако уже через пол-года его выдвинули на работу в поредевшее Министерство иностранный дел, где впоследствии он успешно подвизался в ранге советника английского полпредства, а одно время даже заместителя министра по австрийским делам. В конечном итоге, правда тоже ненадолго, директором института оказался присланный извне – тогда доцент, впоследствии доктор – профессор Афанасий Филимонович Суханов.
Вполне понятно, что в обстановке очерченной выше мы не могли ожидать от нового человека объективного отношения – так оно сначала и оказалось. Но в это время к вам приехал Начальник Норильского комбината НКВД Матвеев, хозяйственник крупного масштаба, порядочный и принципиальный человек. После того как были обсуждены выполненные нами работы и намечены контуры дальнейших – я пригласил Матвеева и руководящих работников Группы к Суханову, для подведения итогов. Отдал Афанасию Филимоновичу должное: не прибегая к фиговым листкам он поставил Матвееву вопрос ребром. “О Группе никеля мне говорили много плохого. Каково ваше мнение?”
И получил однозначный и вполне определенный ответ: “Норильский комбинат считает, что Группа никеля Ленинградского горного института единственная научная организация дающая по нашим проблемам полноценную и безукоризненно качественную отдачу. Комбинат намерен всемерно укреплять свои связи с этой Группой.”
Позднее Матвеев сам оказался жертвой произвола. Но отзыв его на том этапе имел для нас большое значение: если он и не решал кардинально нашу судьбу, то во всяком случае на некоторое время смягчал обстановку.
Еще упомянутая выше первая отечественная конференция по проблемам никеля Заполярья рекомендовала опубликовать наши, работы. К 1937 году необходимость в этом особенно назрела. Правда в условиях того времени коллеги мои со вполне достаточным основанием сомневались в осуществимости подобной публикаций; но надлежащая подготовительная работа все же была проведена; Николай Васильевич Зашихин, Николай Степанович Зонтов и Юрий Виталиевич Морачевский обработали материалы по сырью и его обогащению, а Наум Соломонович Грейвер – по технологии. В результате поучилась рукопись в 14 авторских листов, которую тщательно просмотрели и одобрили Константин Федорович и Николай Пудович;
А исследования наши шли своим чередом. Мне приходилось по временам выезжать на Североникель и Южуралникель. Помню, как Иолко, Логинов, Фалеев и я выезжали на Уфалейский завод и получили там богатые кобальт-содержащие конверторные шлаки. Кстати Фалеев впервые обучил работников заводской лаборатории определять содержания кобальта, что в последующем было в полной море использовано этим предприятием, широко развернувши свои исследования.
Помню два забавных происшествия с Логиновым; Ехал он в Уфалей отдельно от нас – через Москву. На Ярославской вокзале при посадке в поезд его задержали и доставили в транспортное отделение НКВД.
“Документы есть?”
“Я инженер Логинов, вот мой паспорт? прошу поскорее – иначе опоздаю на поезд.”
“торопиться твое некуда” – отозвался дежурный бросив неразвернутый паспорт в ящик своего стола. “А теперь скажи, где украл паспорт?”
“Как это украл! Я инженер Логинов, работаю в Ленинградском горном институте…”
“Брось дурака валять; что мы тебя не знаем? Ты Ванька Граф.”
В такси плане разговор продолжался примерно час. Поезд давно ушел. Наконец, от нелепости положения, от сознания своего бессилия, от невозможности доказать свою неоспоримую правоту – Логинов взорвался: сорвал с головы копну, бросил ее на пол и стал ругаться.
Реакция оказалась неожиданной: “Гражданин, вы свободны;
Алексею Борисовичу показали фотографию схожего с ним Ваньки Графа. Но у жулика была богатая шевелюра, а у Логинова уже тогда – большая лысина, окаймленная растительностью по бокам и сзади. Сними он кепку раньше и вое стало бы ясно. Взгляни дежурный на фотографию паспорта и конфликта не было бы.
Второе происшествие; Накануне отъезда из Уфалея исчез Логинов, да еще в моих валенках. Пришлось мне ночью в ботиночках в лютый уральский мороз грузить шлак в вагоны. Утрой мы начали розыски нашего спутника везде где только можно было, включая больницу и милицию, но тщетно. Тогда я послал с заводским курьером записки мастерам конверторного отделения свободный ох дежурства и от одного из них получил ответ: “Дарагой Наум Саламонович! Пожалуете не беспокойтесь; Леша очень устали и салют.”
Если бы тогда сказали, что Леша будет ведущей фигурой в освоении производства кобальта на Североникеле – это не вызвало бы удивления; Можно было поверять гороокопу астрологов, что, аккумулировав знания я опыт, он станет крупным работником нашей промышленности, главным инженером Глнисейстроя, директором Норильского комбината, во время двухлетней командировки в США будет иметь в своем единоличном распоряжении чековую книжку на сто миллионов долларов – американцы поражались почему такой капиталист столь скромен в личных расходах. Но. ей богу, при всем своем оптимизме я не поверил бы, что Алексею Борисовичу предстоит руководить созданием промышленного производства всех редкоземельных элементов, да еще высокой чистоты.
Причудливы судьбы человеков. И, хотя всем этим Алексей Борисович обязан прежде всего самому себе и своим выдающемся природным данным, но годы проведенные в ЛГИ и особенно в нашей Группе – тоже, несомненно, не прошли бесследно
В конверторе нашей опытной станции вели мы продувки штейна. Когда Иолко и Логинов отсутствовали в работе эпизодически участвовали хорошо вам известный Иван Никонович Пискунов – тогда главный инженер СНОП`а, ныне доктор технических наук, профессор ЛГИ и Борис Владимирович Липин – племянник нашего Вячеслава Николаевича, крупный металлург с широким научным кругозором, один из основоположников уральской никелевой промышленности, ныне кандидат технических наук доцент Северо-кавказского горно-металлургического института. Кончили мы однажды продувку в три часа ночи. Георгий Иванович Федоров после двухсуточных трудов расположился спать на скамье в лаборатории. Липин жил загородом и я пригласил его к себе. Ехала какая-то машина. Поднял руку – машина остановилась. Батюшки! “Черный ворон” с решетками. Шофер посадил Липина в фургон и запер заднюю дверь на задвижку, а я устроился в кабине. Нужно было видеть физиономию дворника, когда я, освободив Липина из заточения, повел его к себе. Это надолго дало соседям пищу для пересудов.
Еще один эпизод. Когда писалась книга о наших трудах по никелю, в институт на мое имя сыпалось такое количество всяких запросов от московского начальства, что ответы на них занимали все мое время. Тогда я стал аккуратно складывать всю корреспонденцию в ящик стола. Сначала поток писем еще более возрос и в них появились угрозы. Затем все оборвалось – о нас как бы забыли. Когда же к октябрю я появился в Главке – встретили как воскресшего из мертвых. Оказывается, не имея ответов на свои послания сочли выведенным в расход и оборвали отношения. Не забудьте – ведь все это было в 1937 году.
Прошло несколько дней. На самом высоком наркомтяжпромском уровне должна была решаться судьба Североникеля, а в условиях тех дней это было равнозначно решению судьбы всех связанных с этим комбинатом.
В зал заседаний нас вызвали с утра. Разбирали проект заместитель наркома Авраамий Павлович Завенягин, заместитель наркома Кузьмин и, только что назначенный управляющим Кольстроя и директором Североникеля, Михаил Михайлович Царевский – человек, пожалуй, с такими же организационными способностями, как Кондриков. В качестве экспертов были приглашены московские профессора маститый Владймир Андреевич Ванюков, эрудированнойший Василий Алекойидрович Пазухин и сумрачный Григорий Афанасьевич Шахов.
Рассматривался проокт детально и о большим пристрастием. Открытые незадолго пород тем богатые жильные руды Питтио Кумужья позволили Союзникольоловопроекту предложить вариант введения комбината в действие в кратчайший срок, без строительства обогатительной фабрики. Вот этого-то наши судьи и не могли взять в толк: как можно в одном цехе, предназначенном только для поредела файнштейна. при переходе на богатые руды разместить, хотя бы временно, все технологические операции от рудной плавки до получения огневого никеля.
В пять часов вечера в зале появился нарком – Лазарь Моисеевич Каганович. Одновременно через другую дверь вошло несколько молодых мускулистых мужчин и расположились за спинами сторонних участников совещания. И все рассмотрение началось сначала.
В момент появления Кагановича выступал Василий Александрович Пазухин; ни мало не растерявшись он прервав свое выступление, со своей обычной четкостью м обстоятельностью рассказал о контурах проекта.
Затем настал черед оноповского горняка Владимира Николаевича Парчевского (1930) и он так лихо отвечал на вое вопросы, что Каганович никак не мог попять о кем он имеет дело: проектантом или исследователем, заказчиком или подрядчиком.
Каганович легко раздражался, задавал предвзятые вопросы, порой проявлял недоверие, но в целом явно стремился проникнуть в существо дела.
В критические минуты в зале раздавались звуки, напоминающие рычание льва : это Яков Давыдович Рачинский – бессменный главный инженер проектов по проблемам кольского никеля, о недавних времен лауреат Ленинской премии за свом труды в этой области – рвался на помощь, но не имел возможности встрять а бой.
Внезапно, казалось бы без всякого повода, на директора СНОП`а Петра Альфредовича Кулле – ныне доктора геологоминоралогических наук, профессора известного специалиста по подземному выщелачиванию – яростно набросился не выступавший после прихода наркома Завенягин: “Весь проект белыми нитками шит, а директор института отсиживается и молчит!
Что вы скажете об этом деле?”
“Проблема кольского никеля очень трудна” – начал поднимаясь со своего места Кулле – и тут как бык взревел Каганович: “Трудна! Все легкие дела большевики давно вделали! Впереди одни трудные дела!” Кулле и язык прилип к гортани. Впрочем накричав Каганович повернулся к Купле спиной и уже до самого конца не| замечал его. А директором СНОП`а вскоре оказался назначенным М.И.Бирулин.
Не помню кто еще допрашивался по проекту, но к десяти часам вечера рассмотрение было закончено и Каганович, не высказав никаких суждений, направился к выходу. Однако Парчевский, решительно преградив дорогу, огорошил наркома неожиданным вопросом:”Погодите, Лазарь Моисеевич, разговор наш еще не окончен! Скажите прямо – мы вредители или нет.” Глаза у Кагановича округлились, но ответил он без промедления:”Индульгенциями не торгую! Заметьте однако, что я вас ни в чем не обвиняю, а это уже много значит!”
И тут… И тут, охватив со стола рукопись книги, наперерез Кагановичу ринулся я. Это было так стремительно, что сидевший за моей спиной страж не успел даже подняться со стула. Настигнув Кагановича я с разбега остановился как вкопанный, папка вылетела из моих рук и три сотни страниц разлетелись по полу. Начальство отпрянуло – вдруг бомба… Все решала секунда и я ее не потерял. Совершенно спокойно, а при той ситуации это, пожалуй, было главное, доложил о наших изысканиях, положенных в основу только что рассмотренного проекта, о значении их для сознательного пуска и освоения никелевых предприятий и просил распоряжения о публикации.
Обращаясь к своему заместителю Кузьмину Каганович сказал: “прошу разобраться, если материал действительно нужный – дайте указание.” Но такая расплывчатая формулировка явно не устраивала. И, продолжая загораживать дорогу, я запротестовал:”Ничего из этого не выйдет! Разбираться по обыкновению будут год, а действовать надо быстро – время не ждет.” Каганович вспыхнул и буравя меня жестким взглядом резко бросил Кузьмину:”В течение трех дней провести авторитетную экспертизу; результаты доложить лично мне.”
Мы еще были в Главке и обсуждали перипетии дня, когда раздался звонок Кузьмина, приглашавшего нас к себе? Каганович сказал Кузьмину:чудесная молодежь, горячая, но хорошая. Забегая вперед отмечу: проект первой очереди Североникеля был утвержден.
При мне было четыре экземпляра рукописи. Кузьмин, исполняя распоряжение наркома, разослал их на экспертизу. Через три дня он ознакомил меня с отзывами академиков А.А.Байкова и Н.С.Курнакова, профессоров В.А.Пазухина и Г.Г.Уразова, единодушно отметивших новизну и ценность полученных результатов.
Я привез в Ленинград подписанное Кузьминым указанна о срочной опубликования нашей книги. Оно начиналось словаки: “По распоряжению народного комиссара тяжелой промышленности товарища Кагановича Л.М.”… В условиях того времени это действительно много значило.
Распоряжение наркомата и копии отзывов переданы парткому института. Через несколько дней меня вызывает секретарь партийного комитета, насколько помни, Куценко. Пространно доказывает Куденко, что деятельность Группы никеля и особенно ее руководителей давала основания для самых разнообразных подозрений, несостоятельность которых стала в полной мере очевидной только сейчас. При нашем разговоре присутствует заместитель секретаря Пантелеймон Иванович Левин: он сидит на подоконнике слегка покачивая ногами я внимательно окунает не говоря ни слова, но я ощущаю его сочувствие я удовлетворение оборотом дела. Впоследствии Левин бык первым секретарем Василеостровского райкома, секретарем Ленинградского горкома к пострадал по пресловутому “ленинградскому делу. В моей памяти Пантелеймон Иванович остался как культурный к благожелательный человек, умный и дальновидный руководитель.
В те времена массовое опорачивание сопровождалось широкой оглаской, а единичные случая реабилитация происходили втихомолку. Поэтому не вызывает удивления, что некие Елизаров и Березовский – сотрудники ВАМИ, в прошлом студенты горного института – несмотря на вышеизложенное вновь уделяли место Асееву. Белоглазову и Грейверу в сфабрикованном ими каталоге 95 вредителей. Мне неведомы истоки рвения этих добровольных могильщиков истины, но в погоне за количеством оклеветанных они просчитались упустив время. В связи с изменившейся ситуацией творение их было оглашено на общем собравши сотрудников ВАМИ, давшем ему справедливую оценит “применительно к подлости.” И приходится остро жалеть, что деятельность такого рода оставалась тогда безнаказанной.
После войны нами пути пересекись еще раз. Я руководил экскурсией студентов на Волховском алюминиевом заводе. Для ознакомления с электролизом требовалось разрешение начальника этого цеха Елизарова. Я передал черев секретаря официальную записку и через минуту она была возвращена мне с соответствующей резолюцией. К обоюдному удовлетворению личная встреча оказалась излишней.
Появившийся в нашей лаборатории Березовский мрачно спросил: “Наум ты жив?” Протянутая рука его повисла в воздухе, а я не задумываясь ответил: “Вопреки дружный усилиям клеветников жив.” “Меня послал секретарь парткома; я буду работать в Группе никеля.” “Скажи секретарь парткома, что пока я жив, ты не будешь работать, и в Группе никеля, ни в Горном институте. Вон!”
Я был совершенно уверен, что секретарь парткома Иван Алексеевич Недолуженко, умный я безукоризненно порядочный, человек, наш доцент, впоследствии профессор экономики, согласится с моими доводами. Так оно я получилось.
Следует о горечью отметить, что вышеназванные персонажи – не единственные иа бывших питомцев ЛГИ, подвизавшиеся на стезе подлости и клеветы.
Горный инженер Александр Владимирович Крылов – о нем речь ниже – поведал мне, как в 1939 году – заметьте: в тридцать девятом – давал свидетельские показания Московскому областному суду по делу окончивших ЛГИ геологов Haпольской-Ионина и их собратьев по оружию. Эти “деятели” составили три списка под названием: “Активные контрреволюционеры и оппозиционеры, бывшие воспитанники Ленинградского горного института”, охватив ими соответственно 42, 84 и 122 человека; Списки были разосланы их сочинителями в партийные и карающие организация всей страны. На основе зафиксированных в них клеветнических данных десятки сеней были высланы из родных мест, множество людей арестовано, исключено из партии, брошено в тюрьмы и лагеря;
Крылов, сам пострадавший от этой банды, по счастью был в числе оставленных на свободы. Появление его на суде, также обязанное совершенно случайному стечению обстоятельств, оказалось подлинным разрывом бомбы; Только накануне здесь было декларировано, что Крылов расстрелян и это муссировалось как одно из доказательств прозорливости и объективности суждений подсудимых. А он – Крылов – жив, здрав, восстановлен в партии и работает в столице нашей родины – Москве.
Показания Александра Владимировича изменили все течение процесса уже продолжавшегося тринадцать дней. Человек с ясным и критическим умом, чекист первых лет революции, он, быть может и не без душевного треволнения, но честно и неустрашимо выполнил свой долг перед товарищами, а, если смотреть шире, и перед Родиной.
Сообщенные Крыловым объективные, и потому абсолютно неопровержимые, данные получили полное подтверждение в свидетельских показаниях десятка, вызванных по его настоянию, москвичей, а затем и ленинградцев. Общими усилиями была восстановлена картина всей гнусной деятельности враждебной группы. Примечательно, что наряду о пострадавшими в суд оказались вызванными высокие по своему положению лица, выдавшие по до удимым блестящие характеристики и тем самым объективно способствовавшие клеветническим козням отщепенцев.
Возник вопрос как должна быть квалифицирована вина подсудимых: за обычную клевету полагалось до двух лет тюремного заключения. особый характер дела, вопиющее несоответствие возмездия содеянному, побудило квалифицировать его как контрреволюцию со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В результате почти месячного разбирательства суд воздал по заслугам всем подсудимым, а дело непривлеченых ранее сподвижников их – горного инженера Митясова и других – стало объектом дополнительного следствия и судебного разбирательства с аналогичным финалом.
Таково существо повествования Александра Владимировича.
Парный процесс, на котором волею судеб Крылов оказался главным свидетелем, был лишь предельно кратко освещен газетою “Известия”; но и этого оказалось достаточно, чтобы он получил резонанс во всей стране – и отсюда его огромное моральное значение. Клеветники, а их, окажем прямо было когда порядочно затрепетали. Наивно, конечно, думать, что они мгновенно перевоспитались, но во всяком случае, поджали хвосты, притаились и заменили свой звериный оскал фальшивой улыбкой. А интуитивно я чувствую, что среди ЭТИХ отщепенцев несколькими годами позднее оказалось немало поклонников гитлеризма.
Несколько слов о самом Саше.
Вот что рассказал мне председатель Котельнического ЧК первых лет революции. “Приходит ко мне паренек ж говорит: хочу защищать советскую власть, Это и был Саша, А дела трудные. То оказались предателями двое имевших мандаты Центра на обследование воинских частей, Аттестуя лучшие на их соединения как неполноценные, они направляли на фронт соединения плохо подготовленные и политически ненадежные . То, благодаря бдительности железнодорожника, оказался обнаруженным зажигательный шнур с помощью которого готовился взрыв огромного оклада боеприпасов. Разнесло бы вою округу и, в том числе железную дорогу. Бывало и похуже. Прибывает пароход с командой балтийских матросов. Командир ж комиссар – оравые вояки о маузерами и перекрещенными на груди пулеметными лентами. Документы в полном порядке: командование приказывает передать балтийцам охрану моста через Вятку, как объекта особой важности. Никаких оснований для недоверия. Тем не менее под предлогом отдыха, назначаем передачу моста на утро, а за ночь проверяем – никто того поручения не давал. Утром приглашаем командира ж комиссара – обезоруживаем. Отправляем матросов в баню ж томе обезоруживаем. Результаты следствия: выполняют приказ наступавшего тогда Колчака – взорвать мост. А ведь северная железная дорога была в то время единственным нашим связующим звеном с восточным фронтом. Понятно, что Саша был участником наших дел”.
От Александра Владимировича я как-то слышал еще об одном эпизода. В Свердловске обнаружился полковник Перхунов – организатор Ярославского вооруженного восстания. Крылову поручили доставить его в Москву, На вокзал прибыли представители ЧК Ягода и Ежов, но Крылов отказался выдать нм арестованного без письменного предписания Дзержинского. Последовала жадоба на самоуправство а неподчинение власти. Однако Фелико Эдмундович квалифицировал поведение Крылова, как Образцова выполнение долга.
Дорого обошлось бы эхо Саше, вспомни Ягода или Ежов о нем в дни своего всемогущества.
Мне довелось познакомиться о Александром Владимировичем в начале двадцатых годов, когда он появился в Горном институте, оказавшись, как вспоминает Т.Я.Родмоиов, четвертым или пятым коммунистом. Окончив горный факультет, Крылов принимал деятельное руководящее участие в переводе напей горной промышленности на социалистические рельсы, а в последующем в совершенствовании техники и технологии добычи рудного сырья. Благодаря своему широкому профилю он бил одним из основоположников нашей редкометальной промышленности – отрасли не многотоннажной, но определяющей развитие народного хозяйства на базе высшей техники.
Мы встречались в разное время и при различных обстоятельствах, Эрудит в вопросах техники, умудренный большим жизненным опытом; горячий, но отходчивый и отзывчивый; непримиримый в вопросах принципиальных, независимый в своих суждениях, но предельно благожелательный и человечный; простой и мудрый – он привлекал к себе сердца всех сколько-нибудь знавших его. и на протяжении почти полувека и ни разу не слышал чьего-нибудь неуважительного суждения о нашем Саше.
Лет восемь тому назад Александр Владимирович вышел на пенсию – гипертония я ряд других недугов. Сначала рыбачил, потом вынужден был отказать себе н в этой радости. Но в полной мере сохранил остроту ума и суждений, бодрость духа и врожденное жизнелюбие.
При каждой возможности я бываю у Крыловых; каюсь, питаю нежные чувства и к Александру Владимировичу, я к его “ангелу хранителю”, верному спутнику о первых лет студенчества – Вере Александровне. Слушая меня Саша курит свою, неизменную о институтских времен, трубочку, подает реплики, порой советы, часто рассказывает сам. И часами длится наша беседа за традиционным чаепитием: во знаю другого такого мастера по заваркам и только у Крыловых предпочитав чай моему излюбленному кипяточку.
Я прервал основное повествование на решениях, определивших судьбу Североникеля, а значит и нами судьбы.
В Первого мая 1938 года перед демонстрацией я торжественно вручил секретарю парткома Левину изданную СНОП`ом и только накануне веданную типографией, еще пахнущую краской я клеем книгу “Получение никеля из сульфидныхмедно-некелевых
руд Советского Союза” – первый труд, посвященный технологии переработки этого нового для нас и своеобразного вида сырья.
Пантелеймон Иванович, любовно погладив корошок, сильно акцентируя “и” прочитал: Союзникельоловопроект И Ленинградский горный институт. С минуту мы помолчали. Слова были излишни.
Так наши труды, прежде известные детально только узкому кругу проектантов, стали достоянием всех причастных к проблеме советского никеля.