Жизнь. Словесный бой на берегу лумболки.

Летом 1940 года Академия Наук собрала в Мончегорске довольно широкую конференцию по вопросам никеля Заполярья. Целью конференции была демонстрация связи работников Ака­демии Наук с промышленностью. Но если в разрешении вопросов геологии Монче тундры сотрудники институтов Академии действительно принимали непосредственное участие, то технология – СТИХИЯ ЛГИ – была ДЛЯ них terra incognita. Не приходится удивляться, что якобы “по недоразумению” нас об этой конференции даже не известили. Я беру слова “по недоразумению” в кавычки, потому что действительно забыть о нас, постоянно наезжавших в мончу как в дом родной, было абсолютно невозможно.

Но, за несколько дней до начала конференции, глава ее Александр Евгениевич Ферсман, пожелав ознакомиться о программой и списком приглашенных, обнаружил эту фальшь. Тотчас же он послал нам личные чрезвычайно любезные телеграммы с просьбой непременно прибыть в Мончу. И мы с К.Ф.Белоглазовым приняли приглашение: забрав увесистый сверток с чертежами и фотографиями на все случаи жизни – выехали в этот же день. Это был, насколько помня, тот самый вояж, когда мы самостийно оккупировали квартиру в новом доме, о чем я уже рассказывал ранее.

И вот мы в отведенном для конференции заде Мончегорской школы* Знакомые все лица. Много добрых приятелей, в том числе однокашников, включая нашу десятку из стая славных. Рукопожатия, радостные приветствия и явно проскальзывающее неудовольствие устроителей, излишне усердно вуалируемое любезными фразами.

В президиуме местное начальство, четыре академика и, изображающие секретариат, четыре академических дамы, са­моотверженно высидевший, все заседания ни разу не прикос­нувшись к карандашу. Нас приглашают в президиум, но мы ос­таемся на местах.

Открывая конференцию и называя в числе представленных на ней организаций Горный институт Ферсман выражает сожа­ление, что доклады ЛГИ повесткой не предусмотрены. Тем с большим нетерпением, добавляет он, мы ждем развернутых выступлений Константина Федоровича Белоглазова и товарища Грейвера в прениях.

Такую постановку мы воспринимаем как улыбку фортуны: критиковать других неизмеримо выгоднее, чем быть самим под огнем критики.

Начинаются сообщения. Докладывают геологи академии, до­кладывают североникелевцы – Владимир Клементиевич Котульский и его соратники – питомцы ЛГИ.’ Доклады первых — увле­кательны, но гипотетичны, даже хорошо мне знакомый Анато­лий Георгиевич Бетехтин (1924), в прошлом доцент ЛГИ в

будущем академик, выступает с литературной декларацией со­вершенно общего характера. Доклады вторых — Североникельцев – реальные, жизненно нужные данные, хлеб сегодняшнего дня.

Вслед за геологами шествуют горняки, обогатители, техно­логи. Последние представлены только работниками академии ни один из коих технологией переработки никелевых руд непосредственно не занимался и, соответственно, может судить о ней лишь по литературным источникам. В кулуарах это об­разно расценивают как безумство храбрых, но… безответ­ственных.

Мы внимательно слушаем и делаем памятные пометки, а по вечерам обмениваемся впечатлениями. Вместе с тем мы ощу­щаем, что темпы конференции резко отстают от ее программы, а время отведенное на прения непрестанно тает. Но мы прояв­ляем выдержку и молчим, хотя знаем, что у большинства приезжих уже взяты обратные билеты.

Вечер третьего дня. Заслушан последний доклад; времени на прения не осталось – завтра утром принятие резолюции. Мастерской удар организаторов конференции от трех бортов в лузу. Белоглазов советует пренебречь: и без того всей ясно, что короли оказались голыми. Но я так не ногу и ввязываюсь в бой.

“Позвольте напомнить Вам, Александр Евгениевич – любез­но начинаю я, – что открывая конференцию вы выражали жела­ние услышать в прениях выступление делегатов Горного ин­ститута.

“Я отлично помню” – улыбаясь отзывается Ферсман. “И выступления ваши были бы несомненно целесообразны. Но запла­нированные доклады оказались столь многогранными, столь сочными и интересными, что заняли все отведенное конферен­ции время. Не вижу, что я ног бы сделать в этих условиях.” Ферсман беспомощно разводит руками.

“Прошу час на Белоглазова и Грейвера.'”

“Уже поздно, все устали”…

“В таком случае прошу двадцать минут на двоих.

“К глубочайшему сожалению”… – начинает Ферсман, но я бесцеремонно перебиваю его.

“Десять минут на двоих!”

“Это уже, извините, несерьезно!” – раздражается Ферсман. “Если вы считаете столь необходимым, я постараюсь, по воз­можности, выкроить вам время утром.”

“Не согласен” – решительно протестую я. “Сегодня в зале иного производственников, утром же они. будут на работе. А наши выступления обращены именно к ним. Вот почему сегоднешние пять минут ценнее чем завтра час. Прошу сегодня пять минут!”

И тут происходит непредвиденное. Если ранее словесная перепалка сопровождалась легким пересыпанием горошка в за­ле, то теперь зал взрывается. Со всех концов несутся воз­гласы: “Где это видано – конференция без прений? Кому она такая нужна”..; “Не зажинать!” “Дать выступить!” “Не огра­ничивать временем!” “Завтра все придем!” И в общем гуле мы различаем молодые голоса нашей десятки.

На следующий день в зале больше народа, чем даже в день открытия. Чередуясь мы выступаем более трех часов крити­чески разбирая все смежные с нашими трудами доклады, капи­тально восполняя их нашими данными, ставя многое, очень многое с головы на ноги.

Мы спокойны и выдержаны. Все вплоть до экспромтов тщательно продумано и это обеспечивает неотразимое впечатле­ние. Константин Федорович выступает неторопливо, не повы­шая голоса, чеканя фразы, порой с тонким сарказмом. Я го­ворю с обычной экспрессией и более резко. Слушают внима­тельно. Порой из публики долетают одобрительные реплики.

Более дальновидные докладчики отмалчиваются. Некоторые дают понять о своем неудовольствии. Один из присутствующих все концепции которого разбиты вдребезги не выдерживает и, отрекаясь о своих вчерашних безапелляционных утверждений, истерически кричит: “я этого не говорил!” Но я не успеваю ответить – из зала раздаются возмущенные голоса: “Как это не говорил? Мы же все слышали!” И я ограничиваюсь легким кивком в сторону аудитории. Через несколько минут мой про­тивник срывается вновь, порождая ту же реакцию.

Но поистине великолепен Ферсман. Он оживлен, он сияет, он одобрительно кивает нам головой, бросая свои излюбленные реплики: “необычайно важно!”, “необычайно интересно!” Он  держится так, как если бы сам был инициатором сегодняшнего Гала-представления. И ни Белоглазов, ни я не можем предъя­вить ему ни малейшей претензии.

Наше выступление закончено. Краткий перерыв. К нам обращаются как к триумфаторам, но мы держимся скромно. Подводя итоги Ферсман расценивает сегодняшнее заседание как  особо плодотворное, оживившее всю конференцию, мы со своей стороны также довольны общением с производственниками, показавшим истинную изученность технологии производства никеля и его спутников. Пункт за пунктом принимаются решения.

Я получаю записку на крошечном листочке из блокнота:

“Н.С.Грейверу. Сегодня в 4 часа в клубе горняков общегородской митинг. Прошу Вас быть моим партнером. Ферсман.”

Отвечаю: “Вы в таком блистательном окружении, что легко можете сделать неизмеримо более удачный выбор.”

Через полминуты моя записка возвращается с лаконической  припиской Ферсмана: “Вы и только Вы!” и восклицательный

знак.

Спрашиваю Константина Федоровича: что это – компенсация  за вчерашнее поношение или эффект сегодняшней мгновенной  славы. Не принимайте всерьез – отзывается он – снесем чертежи домой и пойдем обедать.

Но пообедать не удалось: в ресторане меня перехватил шофер Ферсмана.

Когда я вошел в зал клуба горняков, на трибуне со свойственными ему одухотворенностью и оживлением выступал мой напарник – самый блистательный популяризатор научных концепций широкого плана, какого мне довелось видеть на своем веку. Но, мгновенно “закруглившись”, он помпезно предста­вил меня аудитории и занял свое председательское место.

Обычно я тщательно готовлюсь ко всякому выступление, сейчас же не успел подумать даже c чего начать. Но то. ли особый колорит того дня, то ли сотни обращенных к трибуне глаз – сделали свое дело. Импровизация оказалась успешной и мне, видимо, удалось найти путь в сердцу наших комби­натских сподвижников.

Слушали с предельным вниманием. Несколько раз дружно аплодировали. Засыпали десятками вопросов. Но, когда на­конец отпустили с трибуны, я схватился, что, войдя в раж, ответил не только на вопросы относящиеся непосредственно ко мне, но и на те которые явно касались Ферсмана. Однако извинений моих Александр Евгениевич не принял: “Бросьте, дорогой. Вы выступали блистательно и отвечали великолепно..

Не даром же я остановил свой выбор именно на вас. Поверьте, этот митинг на многие годы останется в памяти его участ­ников.

Мы гуляли с Константином Федоровичем по городу, по на­бережной озера Лумболка, мутили смеялись. Впечатления еще не рассеялись, но вместе с тем мы вспоминали и другое: как четыре с половиной года тому назад в густом хвойном лесу прорубалась первая. просека – нынешняя центральная Монче­горская магистраль; как годом позднее началось строитель­ство, а еще через два года, в совсем недавно пустынной тундре, задымили гордо врезавшиеся в небо гигантские за­водские трубы. И мы были счастливы, что в становлении ком­бината была и наша капля крови.

Подошли к дому где обитал Ферсман. Хозяин в шлепанцах и легкомысленном прочем одеянии стоя у крыльца отчитывал своего спутника профессора Ореста Евгениевича Звягинцева. “Ловелас! Шалопай! Во время заседаний я вынужден был неод­нократно грозить ему пальцем!” Такова была отповедь за умильные взгляды Звягинцева на секретаротвовавших академи­ческих дам.

Вечером в ресторане был импровизированный банкет. Общие разговоры перемежались с откликами на злобу дня. Помню, как сидевший между мною и Белоглазовым профессор Н.М.Славскнй изрек: “Когда Гераклит сказал “все течет” – он имел в виду наш кобальтовый цех. Помню другую его сентенцию о ток же кобальтовом цехе: “Болен французской болезнью – легко под­хватить, но трудно излечить”; Николай Михайлович намекал на своего недруга начальника этого цеха Французова (1931).

Помню острые реплики профессора П.Н.Лирвинского. Помню, на­конец, как сидевший напротив Звягинцев пренебрежительно ока­зал мне: “Я думал вы давно уже профессор, а оказывается вы только доцент… Намек был явно на то, что я веду себя и выступав не по чину: на конференции я действительно не по­считался с его докторским великолепием. В своеобразной форма не посчитался и сейчас? Я протянул Звягинцеву свой бокал со. словами: Выпьем за то, чтобы ученые степени и звания наряду с предполагаемой научной зрелостью знаменовали также  наличие элементарного такта.