Жизнь. Словесный бой на берегу лумболки.
Летом 1940 года Академия Наук собрала в Мончегорске довольно широкую конференцию по вопросам никеля Заполярья. Целью конференции была демонстрация связи работников Академии Наук с промышленностью. Но если в разрешении вопросов геологии Монче тундры сотрудники институтов Академии действительно принимали непосредственное участие, то технология – СТИХИЯ ЛГИ – была ДЛЯ них terra incognita. Не приходится удивляться, что якобы “по недоразумению” нас об этой конференции даже не известили. Я беру слова “по недоразумению” в кавычки, потому что действительно забыть о нас, постоянно наезжавших в мончу как в дом родной, было абсолютно невозможно.
Но, за несколько дней до начала конференции, глава ее Александр Евгениевич Ферсман, пожелав ознакомиться о программой и списком приглашенных, обнаружил эту фальшь. Тотчас же он послал нам личные чрезвычайно любезные телеграммы с просьбой непременно прибыть в Мончу. И мы с К.Ф.Белоглазовым приняли приглашение: забрав увесистый сверток с чертежами и фотографиями на все случаи жизни – выехали в этот же день. Это был, насколько помня, тот самый вояж, когда мы самостийно оккупировали квартиру в новом доме, о чем я уже рассказывал ранее.
И вот мы в отведенном для конференции заде Мончегорской школы* Знакомые все лица. Много добрых приятелей, в том числе однокашников, включая нашу десятку из стая славных. Рукопожатия, радостные приветствия и явно проскальзывающее неудовольствие устроителей, излишне усердно вуалируемое любезными фразами.
В президиуме местное начальство, четыре академика и, изображающие секретариат, четыре академических дамы, самоотверженно высидевший, все заседания ни разу не прикоснувшись к карандашу. Нас приглашают в президиум, но мы остаемся на местах.
Открывая конференцию и называя в числе представленных на ней организаций Горный институт Ферсман выражает сожаление, что доклады ЛГИ повесткой не предусмотрены. Тем с большим нетерпением, добавляет он, мы ждем развернутых выступлений Константина Федоровича Белоглазова и товарища Грейвера в прениях.
Такую постановку мы воспринимаем как улыбку фортуны: критиковать других неизмеримо выгоднее, чем быть самим под огнем критики.
Начинаются сообщения. Докладывают геологи академии, докладывают североникелевцы – Владимир Клементиевич Котульский и его соратники – питомцы ЛГИ.’ Доклады первых — увлекательны, но гипотетичны, даже хорошо мне знакомый Анатолий Георгиевич Бетехтин (1924), в прошлом доцент ЛГИ в
будущем академик, выступает с литературной декларацией совершенно общего характера. Доклады вторых — Североникельцев – реальные, жизненно нужные данные, хлеб сегодняшнего дня.
Вслед за геологами шествуют горняки, обогатители, технологи. Последние представлены только работниками академии ни один из коих технологией переработки никелевых руд непосредственно не занимался и, соответственно, может судить о ней лишь по литературным источникам. В кулуарах это образно расценивают как безумство храбрых, но… безответственных.
Мы внимательно слушаем и делаем памятные пометки, а по вечерам обмениваемся впечатлениями. Вместе с тем мы ощущаем, что темпы конференции резко отстают от ее программы, а время отведенное на прения непрестанно тает. Но мы проявляем выдержку и молчим, хотя знаем, что у большинства приезжих уже взяты обратные билеты.
Вечер третьего дня. Заслушан последний доклад; времени на прения не осталось – завтра утром принятие резолюции. Мастерской удар организаторов конференции от трех бортов в лузу. Белоглазов советует пренебречь: и без того всей ясно, что короли оказались голыми. Но я так не ногу и ввязываюсь в бой.
“Позвольте напомнить Вам, Александр Евгениевич – любезно начинаю я, – что открывая конференцию вы выражали желание услышать в прениях выступление делегатов Горного института.
“Я отлично помню” – улыбаясь отзывается Ферсман. “И выступления ваши были бы несомненно целесообразны. Но запланированные доклады оказались столь многогранными, столь сочными и интересными, что заняли все отведенное конференции время. Не вижу, что я ног бы сделать в этих условиях.” Ферсман беспомощно разводит руками.
“Прошу час на Белоглазова и Грейвера.'”
“Уже поздно, все устали”…
“В таком случае прошу двадцать минут на двоих.
“К глубочайшему сожалению”… – начинает Ферсман, но я бесцеремонно перебиваю его.
“Десять минут на двоих!”
“Это уже, извините, несерьезно!” – раздражается Ферсман. “Если вы считаете столь необходимым, я постараюсь, по возможности, выкроить вам время утром.”
“Не согласен” – решительно протестую я. “Сегодня в зале иного производственников, утром же они. будут на работе. А наши выступления обращены именно к ним. Вот почему сегоднешние пять минут ценнее чем завтра час. Прошу сегодня пять минут!”
И тут происходит непредвиденное. Если ранее словесная перепалка сопровождалась легким пересыпанием горошка в зале, то теперь зал взрывается. Со всех концов несутся возгласы: “Где это видано – конференция без прений? Кому она такая нужна”..; “Не зажинать!” “Дать выступить!” “Не ограничивать временем!” “Завтра все придем!” И в общем гуле мы различаем молодые голоса нашей десятки.
На следующий день в зале больше народа, чем даже в день открытия. Чередуясь мы выступаем более трех часов критически разбирая все смежные с нашими трудами доклады, капитально восполняя их нашими данными, ставя многое, очень многое с головы на ноги.
Мы спокойны и выдержаны. Все вплоть до экспромтов тщательно продумано и это обеспечивает неотразимое впечатление. Константин Федорович выступает неторопливо, не повышая голоса, чеканя фразы, порой с тонким сарказмом. Я говорю с обычной экспрессией и более резко. Слушают внимательно. Порой из публики долетают одобрительные реплики.
Более дальновидные докладчики отмалчиваются. Некоторые дают понять о своем неудовольствии. Один из присутствующих все концепции которого разбиты вдребезги не выдерживает и, отрекаясь о своих вчерашних безапелляционных утверждений, истерически кричит: “я этого не говорил!” Но я не успеваю ответить – из зала раздаются возмущенные голоса: “Как это не говорил? Мы же все слышали!” И я ограничиваюсь легким кивком в сторону аудитории. Через несколько минут мой противник срывается вновь, порождая ту же реакцию.
Но поистине великолепен Ферсман. Он оживлен, он сияет, он одобрительно кивает нам головой, бросая свои излюбленные реплики: “необычайно важно!”, “необычайно интересно!” Он держится так, как если бы сам был инициатором сегодняшнего Гала-представления. И ни Белоглазов, ни я не можем предъявить ему ни малейшей претензии.
Наше выступление закончено. Краткий перерыв. К нам обращаются как к триумфаторам, но мы держимся скромно. Подводя итоги Ферсман расценивает сегодняшнее заседание как особо плодотворное, оживившее всю конференцию, мы со своей стороны также довольны общением с производственниками, показавшим истинную изученность технологии производства никеля и его спутников. Пункт за пунктом принимаются решения.
Я получаю записку на крошечном листочке из блокнота:
“Н.С.Грейверу. Сегодня в 4 часа в клубе горняков общегородской митинг. Прошу Вас быть моим партнером. Ферсман.”
Отвечаю: “Вы в таком блистательном окружении, что легко можете сделать неизмеримо более удачный выбор.”
Через полминуты моя записка возвращается с лаконической припиской Ферсмана: “Вы и только Вы!” и восклицательный
знак.
Спрашиваю Константина Федоровича: что это – компенсация за вчерашнее поношение или эффект сегодняшней мгновенной славы. Не принимайте всерьез – отзывается он – снесем чертежи домой и пойдем обедать.
Но пообедать не удалось: в ресторане меня перехватил шофер Ферсмана.
Когда я вошел в зал клуба горняков, на трибуне со свойственными ему одухотворенностью и оживлением выступал мой напарник – самый блистательный популяризатор научных концепций широкого плана, какого мне довелось видеть на своем веку. Но, мгновенно “закруглившись”, он помпезно представил меня аудитории и занял свое председательское место.
Обычно я тщательно готовлюсь ко всякому выступление, сейчас же не успел подумать даже c чего начать. Но то. ли особый колорит того дня, то ли сотни обращенных к трибуне глаз – сделали свое дело. Импровизация оказалась успешной и мне, видимо, удалось найти путь в сердцу наших комбинатских сподвижников.
Слушали с предельным вниманием. Несколько раз дружно аплодировали. Засыпали десятками вопросов. Но, когда наконец отпустили с трибуны, я схватился, что, войдя в раж, ответил не только на вопросы относящиеся непосредственно ко мне, но и на те которые явно касались Ферсмана. Однако извинений моих Александр Евгениевич не принял: “Бросьте, дорогой. Вы выступали блистательно и отвечали великолепно..
Не даром же я остановил свой выбор именно на вас. Поверьте, этот митинг на многие годы останется в памяти его участников.
Мы гуляли с Константином Федоровичем по городу, по набережной озера Лумболка, мутили смеялись. Впечатления еще не рассеялись, но вместе с тем мы вспоминали и другое: как четыре с половиной года тому назад в густом хвойном лесу прорубалась первая. просека – нынешняя центральная Мончегорская магистраль; как годом позднее началось строительство, а еще через два года, в совсем недавно пустынной тундре, задымили гордо врезавшиеся в небо гигантские заводские трубы. И мы были счастливы, что в становлении комбината была и наша капля крови.
Подошли к дому где обитал Ферсман. Хозяин в шлепанцах и легкомысленном прочем одеянии стоя у крыльца отчитывал своего спутника профессора Ореста Евгениевича Звягинцева. “Ловелас! Шалопай! Во время заседаний я вынужден был неоднократно грозить ему пальцем!” Такова была отповедь за умильные взгляды Звягинцева на секретаротвовавших академических дам.
Вечером в ресторане был импровизированный банкет. Общие разговоры перемежались с откликами на злобу дня. Помню, как сидевший между мною и Белоглазовым профессор Н.М.Славскнй изрек: “Когда Гераклит сказал “все течет” – он имел в виду наш кобальтовый цех. Помню другую его сентенцию о ток же кобальтовом цехе: “Болен французской болезнью – легко подхватить, но трудно излечить”; Николай Михайлович намекал на своего недруга начальника этого цеха Французова (1931).
Помню острые реплики профессора П.Н.Лирвинского. Помню, наконец, как сидевший напротив Звягинцев пренебрежительно оказал мне: “Я думал вы давно уже профессор, а оказывается вы только доцент… Намек был явно на то, что я веду себя и выступав не по чину: на конференции я действительно не посчитался с его докторским великолепием. В своеобразной форма не посчитался и сейчас? Я протянул Звягинцеву свой бокал со. словами: Выпьем за то, чтобы ученые степени и звания наряду с предполагаемой научной зрелостью знаменовали также наличие элементарного такта.