Н.С. Курнаков и его соратники.

Нет никакого сомнения, что Николай Семенович Курнаков (1882) явление столь же феноменальное, как, скажем, Александр Петрович Карпинский. Уроженец Волынска – одного из тех заброшенных городков, от которых, по образному выражению Гоголя, хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь; сын городничего Семена Александровича Курнакова – из донских казаков, в прошлом боевого офицера, контуженного на Малаховом кургане и третьем бастионе Севастополя; питомец Нижегородской военной гимназии и затем нашего института – Николай Семенович занял в Академии Наук кафедру бессмертного Ломоносова и получил всеобщее признание, как один из крупнейших ученых мира, сообщения которого с затаенным дыханием слушали не только на родине, но в Париже, Берлине, Брюсселе, Барселоне…

Как известно, Горный институт готовил инженеров очень широкого профиля. Николай Семенович жадно впитывал премудрость, преподносимую крупнейшими металлургами того времени – заслуженными профессорами Николаем Александровичем Кулибиным (1851)[1] и Николаем Александровичем Иосса (1865), известными минералогами – академиками Николаем Ивановичем Кокшаровым (1840) и Павлом Владимировичем Еремеевым (1851), геологом академиком Александром Петровичем Карпинским (1866), выдающимися химиками – заслуженными профессорами Кононом Ивановичем Лисенко (1856), Константином Дмитриевичем Сушиным (1861) и профессором Владимиром Федоровичем Алексеевым (1873).

Общение с этой блестящей когортой высококвалифицированных ученых обусловило не только качественную инженерную подготовку, но и чрезвычайную разносторонность научных интересов, проходящую красной нитью через все творчество Николая Семеновича. Но поиски области подлинно плодотворного приложения своих сил заняли у Курнакова почти два десятилетия.

В перечне опубликованных работ, содержащем свыше четырехсот наименований – плод шестидесятилетней научной деятельности, – первыми значатся исследования процессов кристаллизации, выполненные еще в студенческие годы. Далее следует статья о выплавке меди, свинца и серебра – результат поездки на Алтай с Н.А. Иосса сразу же после окончания института. Курнакова интересуют не только вопросы металлургии, но, например, «гремучие» газы каменноугольных шахт и многие другие. Ряд статей, излагающих результаты исследований, и курс лекций, посвященных соляному делу, завершается в 1885 году защитой диссертации «Испарительные системы соляных варниц», приносящей Николаю Семеновичу звание адъюнкта кафедры металлургии, галлургии и пробирного искусства и на протяжении следующих восьми лет он читает курсы технологии топлива, общей металлургии, соляного дела, ведет практические занятия по пробирному искусству и техническому анализу. Совокупность трудов, посвященных сложным металлическим основаниям – иначе говоря, комплексным соединениям – приносит Курнакову в 1893 году звание профессора кафедры химии.

Может возникнуть вопрос, почему металлург подался на кафедру химии. Но теперь, как и сорок-пятьдесят лет тому назад, я не ведаю где грань между этими дисциплинами. Если перечислить профессоров и преподавателей химии в нашем институте за целое столетие, предшествовавшее получению мною звания инженера, то, за исключением основоположника научной термохимии академика Германа Ивановича Гесса, все они, свыше 25 человек, были питомцами нашего института[2]. Количество, как видите, достаточно внушительное, чтобы не рассматривать появление Курнакова на кафедре химии, как нечто из ряда вон выходящее.

Но, когда мы говорим о судьбе Курнакова, следует учесть еще одно обстоятельство.

В 1890-91 годах прекратилась педагогическая деятельность заслуженных профессоров кафедры химии К.Д. Сушина и К.И. Лисенко – оказались вакантными две должности профессора: третью занимал профессор Владимир Федорович Алексеев, известный своими изысканиями в области частично  растворимых жидкостей. Одна из вакантных должностей была замещена адъюнктом – впоследствии заслуженным профессором – И.Ф. Шредером, вторая – профессором Н.С. Курнаковым, занимавшим ее 46 лет.

Принадлежность Николая Семеновича Курнакова к той или иной кафедре не меняла существа дела: Курнаков был и до конца дней своих остался металлургом-химиком и именно это определило как направление, так и плодотворность его научной деятельности. Замечу попутно, что вакансия, освободившаяся на кафедре металлургии, была замещена в 1895 году Вячеславом Николаевичем Липиным (1881), а сам Николай Семенович сначала занял должность профессора кафедры общей химии, а в 1899 году, с назначением директором института профессора химии Димитрия Петровича Коновалова (1878), видимо без особого огорчения – не это было главным в жизни – уступил ему место, взяв на себя заведывание кафедрой аналитической химии.

Еще в те времена, когда Николай Семенович только появился на кафедре химии, профессор В.Ф. Алексеев сетовал, что сплавы металлов, при все возрастающем значении их в технике и несмотря на значительное количество  проведенных исследований, изучены совершенно неудовлетворительно и остаются по существу terra incognita. Причину этого Владимир Федорович вполне правильно диагностировал, как результат господства голого эмпиризма и отсутствия объединяющих изыскания руководящих идей. Вот эти-то руководящие идеи, отвечающие насущным потребностям времени и базирующиеся на опыте и трудах предшественников, были разработаны Николаем Семеновичем Курнаковым в самом конце века – на сороковом году жизни и  двадцатом году научной деятельности, и оказались настоящей золотоносной жилой.

Если в прошлом столетии химия базировалась на законе постоянных и кратных отношений, то труды Курнакова открыли возможность изучения неопределенных соединений, характерных для растворов и сплавов, значение чего поистине нельзя преувеличить.

Изучение взаимосвязи состава и многообразных свойств простых и многокомпонентных сплавов металлов, геометризация результатов в форме плоских и пространственных диаграмм, последующее распространение приемов исследования на различные соединения металлов – сульфидные, окисные, силикатные, карбонатные, фосфатные, солевые и другие, а также и на область органических соединений, повлекли сначала формирование, а затем мощное развитие новой высокоплодотворной научной дисциплины «физико-химического анализа», являющейся могучим средством познания природы и подчинения ее потребностям и нуждам человека.

Развитие физико-химического анализа Николай Семенович объясняет неразрывностью связи его с металлургией. В своем труде «Введение в физико-химический анализ» Курнаков пишет: «Все эти отвлеченные исследования остались бы достоянием немногих физико-химических лабораторий, если бы потребности металлургической техники не заставили обратить внимание более широких кругов на молодую научную дисциплину». В сущности то же можно было бы сказать о ряде разделов физической химии. Так металлургия открыла дорогу развитию новых важнейших областей химии и в свою очередь. Широко используя их достижения, стала буквально на наших глазах из мастерства и голого эмпиризма превращаться в стройную научную дисциплину.

Николай Семенович горел желанием широко развернуть исследования по изучению систем, но в условиях того времени это было необычайно трудно. Одновременно с педагогической работой в нашем институте он принимает предложения преподавать химию в Электротехническом и Политехническом институтах и силой своей убежденности побуждает коллективы кафедр химии трех институтов трудиться в едином, порожденном им, научном направлении. Такая постановка работы – быть может героический, но в те времена, пожалуй, единственно возможный выход. В нашем институте Курнакову помогают А.Н. Кузнецов (1900), Н.И. Подкопаев (1901) и Н.И. Степанов (1903), в электротехническом – Н.А. Пушин, в политехническом неутомимый Сергей Федорович Жемчужный (1900). Во всех трех институтах хлопотами Николая Семеновича создаются передовые по тому времени лаборатории. Растет круг участников исследований, в частности, за счет студентов, выполняющих дипломные работы. С избранием в 1913 году академиком Николай Семенович получает в свое распоряжение Химическую лабораторию Академии наук. Но коренное изменение, как общих, так и правовых условий осуществления работ произошло только в послереволюционное время.

В 1918 году Курнаков организует на территории химической лаборатории Горного института – Институт физико-химического анализа Академии наук и директорствует в таковом. Одновременно в Петрограде создаются еще два новых института: Платиновый Академии наук и Прикладной химии, в работе которых Николай Семенович с самого начала активно участвовал, а с 1922 года – возглавлял ее. Одновременно он руководит Лабораторией общей химии Академии наук и вузовскими лабораториями. С переездом академии в Москву три академических научных учреждения сформировали единый мощный Институт  общей и неорганической химии Академии наук СССР, в котором Николай Семенович пожизненно занимал пост директора. Ныне этот институт носит имя его создателя – Николая Семеновича Курнакова  – и продолжает развивать его идеи. Некоторым может показаться, что рассказывая о Курнакове, я отклонился от области воспоминаний. Но это неверно. Все написанное в этом разделе представляет комплекс, сохраненных памятью, повествований многих лиц, близко знавших Николая Семеновича значительно ранее меня, в частности наших профессоров Н.П. Асеева и А.Н. Кузнецова, учившихся у Курнакова еще в девяностых годах, профессора К.Ф. Белоглазова, поступившего в наш институт в 1905 году и других. Собственно мои воспоминания начинаются с момента поступления в институт и, в частности, отмеченное в предшествующем абзаце создание плеяды институтов произошло уже на моих глазах. Вместе с тем выше высказаны и некоторые мои мысли – плод разновременных размышлений о становлении и жизни одного из замечательных ученых, с которым мне довелось часто встречаться.

_______________

Лекции по общей химии я слушал еще у заслуженного профессора Ивана Федоровича Шредера (1884), которому ассистировал Александр Назарович Кузнецов (1900). В те времена звание ассистента котировалось высоко и в большинстве своем ассистенты были потенциальными профессорами.

В книге, посвященной Н.С. Курнакову (Металлургиздат, 1954), акцентируется блестящая постановка демонстрационных экспериментов на его лекциях по общей химии. Но в этом отношении Николай Семенович был вольно продолжателем славной традиции кафедры химии горного института. Методика постановки экспериментов разрабатывалась поколениями, и подробные описания ее обеспечивали безотказность выполнения.

Сорбция газов демонстрировалась, например, таким опытом. Служитель вносил на подносе разлагающийся труп крысы. Запах – нестерпимый. Ассистент обкладывает труп кусками торфа и запах исчезает.

А.Н. Кузнецов поджигал на лекции динамитный патрон, предупредив, что если он сухой, то сгорит как свеча, но если влажный – начнет потрескивать и возможен взрыв. Патроны горели слегка потрескивая, а на лицах студентов белая краска превалировала над красной.

Замечательна была демонстрация кинетики химических реакций, когда продолжительность взаимодействия, обуславливающая изменение цвета растворов, предсказывалась преподавателем с точностью до секунды.

На лекции Шредера при электролитическом разложении воды аппарат взлетел на воздух. Нас засыпало осколочками стекол, а деревянная подставка благополучно приземлилась на пол. Кузнецов и бровью не повел, а Шредер с сожалением сказал: «Жаль, теперь не скоро изготовят новый аппарат» – была осень 1917 года.

Иван Федорович Шредер скончался в 1918 году и курс общей химии я сдавал его преемнику: профессору Николаю Ивановичу Степанову (1903) – старейшему соратнику Курнакова, в будущем члену корреспонденту Академии наук СССР. Экзаменовал Степанов обстоятельно, мягко и с чувством юмора, но без либерализма. Я вполне хорошо ответил на основной – элементы третьей группы – и дополнительные вопросы, но не знал, что такое свинцовый сахар, за что к заслуженной пятерке был пририсован минус.

Следует заметить, что курс общей химии был достаточно емкий и не у всех экзамен проходил столь удачно, хотя в общем количество провалов было небольшим. Об одном из них я сейчас расскажу.

Я сдавал Степанову курс физической химии. Студент горняк, покушавшийся на сдачу общей химии, получив задание и, расположившись на первой парте, застыл, устремив взгляд под потолок на расположенную там периодическую систему – дело было в большой химической аудитории. Когда пришла очередь, Николай Иванович подсел к этому студенту и попросил его отвечать. Студент молчал, не отрывая глаз от гипнотизировавшей его периодической системы. Николай Иванович удивленно посмотрел на своего соседа и тоже устремил взгляд на систему Менделеева. Спустя несколько минут опять посмотрел на студента: на голове студента была фуражка. Степанов пошел в заднюю комнату, тоже одел фуражку и опять уселся рядом со студентом. Минут десять длилось молчание; оба пристально смотрели на заколдованную систему, ничего не говорившую незадачливому студенту. Наконец Николай Иванович подчеркнуто вежливо спросил: «Вы имеете еще что-нибудь добавить?» На этом все кончилось, но урок с фуражкой не прошел незамеченным.

Вспомню заодно еще один аналогичный эпизод. В 1929 году в нашем институте проходило совещание под председательством Николая Ильича Подвойского – вы, несомненно, слышали имя этого известного революционера, в прошлом председателя военно-революционного комитета в Петрограде в дни Октябрьского переворота. Вся приглашенная профессура собралась заблаговременно, и Подвойский открыл заседание точно в назначенный час. Но представитель студенчества, как водится, опоздал и к тому же вошел в фуражке. Подвойский поднялся и тихо, но так, что слышали все присутствовавшие сказал: «Снять фуражку». Студент недоумевающее посмотрел на него, но приказ выполнил. «Извиниться перед собранием за опоздание». Окончательно ошарашенный студент  пробормотал что-то невнятное. Подвойский сел и заседание пошло своим чередом.

Лекции по физической химии я слушал у Степанова дважды – два года подряд: подходящего учебника по этой дисциплине тогда не было, а мне хотелось как следует ее постигнуть. Сдача экзамена прошла успешно.

Николай Иванович излагал свои курсы обстоятельно, эффектно и даже с блеском. По несколько вычурной манере говорить, модуляциям голоса, утрированному произношению слов он напоминал мне нашего школьного учителя – Андрея Ивановича Свидерского. Долгое время – пока не привыкали – студенты не могли слушать его без улыбки, а то и приглушенного смеха. И, как сейчас, слышу восторженное повествование: «Берут неоплодотворенное яйцо морского ежа и помещают в условия осмоса; и вот из неоплодотворенного     яйца развивается живой ежонок!» – манера говорить и мимика неповторимы. Слышу и другое: джи маленькое, джи большое, джи большущее и джи вихрастое – лектору не хватало символов.

Лекции по электрохимии и сдача экзамена прошли в том же плане. Но лабораторные занятия остались в памяти, как интересно и отлично поставленные. Проводил их К.Ф. Белоглазов (1914) и, хотя было нас всего пять человек, часто, как бы невзначай, заходил и беседовал с нами Николай Иванович, а иногда навещал, вероятно, не столько нас, сколько К.Ф. Белоглазова, Александр Назарович Кузнецов, неизменно рассказывавший нам «к случаю» что-нибудь интересное. Все это создавало определенный колорит.

Органическую химию я готовил самостоятельно и очень обстоятельно по учебнику.  Курс этот требовал запоминания большого количества структурных формул. Сдача тоже прошла успешно, но несколько омрачилась тем, что я совершенно сознательно исключил раздел о мочевине, которую полагал ненужной для техники. В этом убеждении я пребывал, пока не познакомился с относящейся еще к восьмидесятым годам работой Курнакова «продукты сочетания тиомочевины с платиновыми солями» и не встретился с применением мочевины в аналитической и технологической практике.

Всего я экзаменовался у Николая Ивановича по четырем дисциплинам и близко соприкасался с ним в тридцатые годы. Позвольте же рассказать небольшой эпизод, как-то записанный мною еще в предвоенное время.

В пригожий день, когда, окаймленный голубым небом с небольшими легкими ослепительно белыми облаками, купающийся в мягких ласковых лучах солнца город казался сказочно прекрасным, а теплый ветерок, поднимая на Неве искрящуюся рябь, доносил до берега свежесть водных просторов – Николай Иванович любил гулять по набережной. Прохожих обычно было мало и это позволяло идти шаг за шагом, отдаваясь своим мыслям и испытывая полный душевный покой.

Но, однажды, покой этот был нарушен. Николай Иванович ощутил на себе чей-то внимательный взгляд: шедший навстречу незнакомый молодой человек рассматривал его неприятно пристально.

Николай Иванович привык к вниманию окружающих. Представительная фигура его, приятные, хотя и несколько крупные, черты лица, тщательно причесанные волосы, окладистая борода и длинные холеные усы, уход за которыми он доверял только одному парикмахеру из Европейской гостиницы, наконец, очки с овальными стеклами в изящной золотой оправе – все это в сочетании с неторопливыми округлыми движениями, подчеркнутой обходительностью, внешней приветливостью, скромным, но отлично сидящим костюмом – невольно заставляло окружающих задерживать на нем взоры. Но во внимании молодого человека было что-то не вполне обычное; как казалось Николаю Ивановичу – назойливое или, во всяком случае, бесцеремонное.

Пятью минутами позднее Николай Иванович, к своему неудовольствию, вновь увидел того же человека в непосредственной к себе близости. Незнакомец, приподняв шляпу, отрекомендовался: он помощник известного кинорежиссера, занят подбором типажа для новой картины и приглашает Николая Ивановича принять участие в киносъемке.

Маститый ученый, тщательно берегший свое действительно не вполне здоровое сердце, соблюдавший строжайший жизненный режим, упорно отстранявший от себя все, что не относилось к области чистой науки и трепетно боявшийся малейшего уничижения ее – пришел в ужас. Ученый и актер – это представлялось ему не только несовместимым, но даже кощунственным. И, протянув вперед ладони рук как бы для защиты от грозящей опасности, он отказался от предложения с такой категоричностью, что режиссер не счел возможным настаивать.

Извинившись за беспокойство, режиссер хотел продолжать свой путь, но, обуреваемый любопытством, Николай Иванович сам задержал его. «Простите за нескромность,  не сочтете ли Вы возможным намекнуть, какую роль Вы хотели предложить мне?» «Роль сенатора».

Я был в кабинете академика А.П. Германа, когда Степанов с увлечением рассказывал об этом происшествии. Было похоже, что он польщен и ждет комплимента. Но реакция Германа была неожиданной: «В сенаторы по возрасту не годитесь: для этой роли нужен персонаж, возраст которого ассоциируется с сыплющимся песочком. Вы даже на заседаниях ученого совета всегда бодрствуете, а сенаторам  полагается спать всегда и везде – их только для голосования будят». И тут же изобразил это в лицах. Подобострастно изогнувшись, заискивающе спросил: «Не будет ли Вашему высокопревосходительству благоугодно выразить свое мнение по рассмотренному вопросу?» И дребезжащим старческим голосом отозвался: «А? Что? Ах, да! Я присоединяюсь к мнению моего соседа справа» – и блаженно закрыл глаза. Представление было окончено.

Николай Иванович был холост. Николай Семенович подтрунивал над ним: «Зачем Вы, батенька, лишаете себя лучших радостей жизни?», но Николай Иванович был непреклонен.

Когда Академия наук переехала в Москву, Степанову предоставили там квартиру в непосредственной близости к квартире Курнакова. Но Николай Иванович никак не мог принять решения: трудно было оторваться от Николая Семеновича и не менее трудно изменить привычный, устоявшийся образ жизни. В конце концов, он остался в нашем институте.

После смерти Николая Ивановича курс общей химии был передан профессору Андрею Игнатьевичу Битнеру (1922/23) – отменному доктору, но без особого вкуса к исследованиям, а курс физической химии отошел Константину Федоровичу Белоглазову (1914), который и ранее преподавал его.

_______________

Преподавание химии было поставлено в Горном институте очень основательно. Помимо четырех дисциплин, упомянутых выше, металлурги проходили: качественный анализ, количественный анализ, технический анализ, пробирный анализ и технологию переработки нефти – всего девять курсов. К тому же Николай Семенович эпизодически и вне всяких планов читал для желающих – преподавателей и студентов – курс физико-химического анализа, излагая свои теоретические воззрения и все новое в этой области. Наконец, металлургические курсы, базируясь на знании химии, в свою очередь укрепляли их.

Лабораторией качественного анализа заведовал профессор Петр Яковлевич Сольдау (1912), но общался и с Димитрием Александровичем Шведовым (1921/22) и Александром Назаровичем Кузнецовым (1900). О Сольдау скажу предельно сжато, да и то в некоторой мере в разрез с предначертанием древних римлян: de mortuis aut bene, aut nihil – о мертвых либо хорошее, либо ничего.

Наш доцент П.П. Порфиров (1926) как-то очень удачно заметил: «Когда Сольдау думает – отчетливо слышится поскрипывание медленно вращающегося и плохо смазанного примитивного механизма, расположенного в его черепной коробке».

Это не мешало Сольдау бурнопламенно, хотя далеко не всегда толково, выступать на любых собраниях и заседаниях, по любым вопросам – лишь бы выступить. Он возбуждался, кричал, пил воду, бил себя в грудь и опять кричал. Однажды дошел до такого неистовства, что зал стал требовать: «Тащите огнетушитель». К выступлениям Сольдау привыкли, относились к ним вполне спокойно, но, в ожидании веселого дивертисмента, оживлялись при каждом его появлении на трибуне.

В 1921 году Сольдау был назначен заведующим учебной частью только что организованного рабфака института. Студенты рабфака пришли с фронтов гражданской войны, с заводов и шахт. Дети рабочих и крестьян, прошедшие суровую школу жизни, они поставили себе задачу быстро восполнить пробелы образования и получить знания, необходимые для учебы в вузе. Это было исключительно трудно само по себе и усугублялось неустроенностью и необеспеченностью бытия. Нет никакого сомнения, что повседневная оптимистическая поддержка Сольдау имела для многих рабфаковцев неоценимое значение.

Сольдау отдавал много времени общественной, особенно профсоюзной деятельности, принесшей ему широкую известность. Но, заведуя кафедрой химии, он ни в какой мере не мог считаться компетентным в области химических наук, занимаясь вопросами физико-химического анализа не выходил обычно из рамок трафарета и уж совершенно по-дилетантски преподавал курс металлографии сплавов цветных металлов.

Это не мешало ему быть чрезвычайно самоуверенным. Во время командировки в США (в середине двадцатых годов) Сольдау посчастливилось провести некоторое время в лаборатории высоких давлений знаменитого Бриджмена. На заданный мною вопрос легко ли попасть туда – Сольдау не задумываясь ответил: «Чтобы попасть к Бриджмену нужно мировое имя; ну, понятно, я сразу попал».

В 1937 году мне довелось познакомиться с клеветнической экспертизой Сольдау наших работ по проблеме никеля заполярья – тех самых, которые впоследствии были удостоены Государственной премии первой степени по разделу науки. Поистине поразительно, что в условиях того времени и при такой экспертизе жизнь наша – не только моя, но Н.П. Асеева, К.Ф. Белоглазова и ряда других – не была прервана до правительственного признания заслуг нашего коллектива. О вероятных последствиях созданного им документа Сольдау, конечно, знал, но это не удержало его, как не удержало тогда значительное количество других.

Спешу оговориться: к доценту кафедры кристаллографии Эльге Петровне Сольдау (1954) питаю искреннее и глубокое уважение за ее скромность, высокую требовательность к себе, глубокие познания и талант исследователя. На протяжении ряда лет Эльга Петровна активно участвует в наших работах и все мы премного благодарны ей.

——–

Итак, качественный анализ я проходил у Димитрия Александровича Шведова и Александра Назаровича Кузнецова – преимущественно у первого.

В компетенцию Шведова, помимо аналитической, ходила органическая химия. Я сдавал ему технологию производства нефти, успешно, но без блеска. Впоследствии Димитрий Александрович приобщился к работе Механобра, где занимался попреимуществу флотореагентами; в его лаборатории, впервые в Союзе, разрабатывалась флотация растворимых солей, получившая в дальнейшем промышленную реализацию.

Добросовестный и скромный, он хорошо, хотя и без поблажек, относился к студентам и пользовался их взаимностью.

Лабораторные занятия по качественному и количественному анализу были поставлены превосходно. Такими же были и условия работы преподавателей и студентов. У всех преподавателей со стажем были рабочие комнаты, у молодых – общая, но тоже рабочая, комната и все совмещали педагогическую деятельность с серьезными исследованиями. Каждый студент получал в лаборатории свое место и все необходимое для работы. занимались обстоятельно, добросовестно, не торопясь – место предоставлялось на любой срок. Обычно каждый из двух (качественный и количественный) анализов занимал по два-три месяца, а то и целый семестр. Приплачивая вскладчину служителю Захару Кондратьевичу за беспокойство, мы получали возможность сидеть в лаборатории до полуночи, но и тогда упрашивали разрешить поработать еще пол часика. Замечу попутно, что в лабораториях был газ от институтской станции, но электроприборов не водилось, а в количественный анализ, кто мог, привносил свои примус и сковородку.

Димитрий Александрович и Александр Назарович, дежуря поочередно, уделяли нам вполне достаточно времени; но по традиции мы предпочитали работать самостоятельно по очень хорошему руководству В.Я. Бурдкова, обходиться собственным разумением и советами товарищей, обращаясь к преподавателям лишь для сдачи результатов и в случаях крайней необходимости. В этих условиях усвояемость была неизмеримо выше и приобретались достаточно солидные знания.

Впоследствии, с увеличением количества студентов, началась гонка и характер выполнения лабораторных занятий коренным образом изменился: былая самостоятельность уступила место мелочной опеке; вместо пользования руководством стали работать «со слов»; не останавливаясь перед снижением требований студентов тащили на буксире, чтобы они не задерживались в лаборатории даже на пару лишних дней; малейшее проявление инициативы получало квалификацию неуспеваемости студента и недостаточной активности преподавателя. Тогда-то и начались курьезы.

Обращается студент к Александру Назаровичу, показывает пробирку: «прилил кону, а ничего не получается». Видавший виды Кузнецов равнодушно отвечает: «не помогает кон, добавьте наон». Не улавливающий насмешки студент через несколько минут появляется снова: «добавил наону, а все равно ничего не получается». «Вылейте в раковину и начните сначала, только не наобум святых, а со смыслом. Да спросите у товарищей что такое кон и наон». Таких примеров можно привести бесконечное количество.

Не оправдан по-моему и переход на капельный анализ. Основная задача аналитики в вузе типа нашего – закрепить знания общей химии и дать навыки оперирования с реагентами. Раньше это достигалось в гораздо большей мере. Совсем не редкость, когда студенты трактуют точку в двойных соединениях, как знак умножения и попробуйте втолковать им, сдавшим высшую математику и смежные с нею дисциплины, что они невежественны не только в химии, но и в элементарной арифметике. А затруднения студентов с переходом от молярных соотношений реагирующих веществ к весовым, с расчетом состава молярных и нормальных растворов, не говоря уж о вещах более сложных. Все это давно уж заставляет задуматься.

В нашей комнате собралась хорошая дружная компания студентов. Часто слышались шутки и смех; не обходилось и без невинного взаимного разыгрывания, обижаться не которое не полагалось.

Однажды я вывесил объявление примерно следующего содержания: «Товарищи! Пользуйтесь услугами научного коллектива нашей комнаты. Только здесь можно получить исчерпывающие консультации крупных специалистов по всем вопросам аналитической химии. Только здесь можно найти все необходимые реагенты. Только здесь имеется полный комплект всех выдаваемых задач с соответствующими анализами. Бюро работает ежедневно с 9 часов утра до 12 часов ночи. Лишенных чувства юмора просят не беспокоиться».

Написанное на полном листе чертежной бумаги цветными карандашами, объявление это привлекло внимание студентов и было ими хорошо принято. Встретивший же меня Д.А. Шведов спросил: «Скажите по правде, столометрией то действительно здорово пользуетесь?» Я успокоил Димитрия Александровича, что это не более, чем шутка. Впрочем хорошо, что объявление не попало в поле зрения Сальдау: относящийся к категории, предусмотренной в последней строке объявления, он мог усмотреть в шутке – потрясение основ.

Не хочу быть голословным. Группа студентов металлургов (95-ая), работая в химической лаборатории, получила у лаборантки 25 куб. см. спиртового раствора диметилглиоксима и, присоединив к колбе стеклянный холодильник, перегнала этот раствор. Ректификат был торжественно дегустирован всей группой, причем на каждого пришлось в среднем по 10-15 капель, т.е. столько же, сколько полагается на один прием валерьянки. Директорствовавший в это время А.П. Герман по категорическому требованию П.Я. Сальдау исключил трех, принявших на себя вину, студентов – Кудрявцева, Тихонова и еще одного – якобы за пьянку. Это было в 1939 году. Из них только один – Павел Сергеевич Кудрявцев – спустя год возвратился в институт и еще через год закончил его. Комментарии, как говорят, излишни.

Всего в лаборатории качественного анализа полагалось выполнить девять или десять задач. Экзамен принимал Сальдау; сдача носила формальный характер: требовалось написать десятка три реакций и знать разницу между сулемой и каломелью, что для добросовестно работающих не представляло затруднений.

——–

Николай Семенович возглавлял всю аналитическую химию, но тяготел больше к количественному анализу. На территории лаборатории количественного анализа помещались, возглавляемые им, институты физико-химического анализа и платиновый, здесь были его кабинет и рабочая комната, плавильная лаборатория с пирометром Курнакова и фотокомнатой.

Жил Курнаков при институте и в лаборатории бывал несколько раз в неделю, но, обремененный многими обязанностями, до нас – студентов добирался лишь раза два-три в месяц. При этом он обходил всех студентов, но так как дни и часы работы не регламентировались, то те, кто ходил не особенно регулярно, могли с Курнаковым и не встретиться.

С каждым студентом Николай Семенович просто, но обстоятельно разговаривал, интересуясь ходом анализа, порой делая замечания и давая советы. Не обходилось и без курьезов. Подходит Курнаков к студенту: «Батенька, вы что делаете?» – батенька – было его любимое обращение. Посмотрел студент: невзрачный старикашка – Николаю Семеновичу было тогда столько же лет, сколько мне теперь, был он в хорошей форме, весьма подвижен и колоссально работоспособен. Итак, посмотрел студент – невзрачный старикашка в видавшем виды пиджачке из здешних, которых знал по лаборатории – и отмахнулся: «Отойди старик, не мешай работать, без тебя тошно». Курнаков удивленно повел бровями, ничего не сказал и вышел из комнаты.

Интересно, как чувствовал себя этот студент на экзамене по количественному анализу, который в те времена принимал только Николай Семенович. Впрочем не думаю, чтобы Курнаков проявил злопамятность – по моим представлениям он был выше этого.  К тому же экзаменовал Николай Семенович очень обстоятельно, но объективно, ровно и спокойно, тут же обсуждая неясные места. Случаи несдачи были, видимо, достаточно редкими – по крайней мере я таких не помню. Да и странно, если бы было иначе: к Николаю Семеновичу все мы относились с большим уважением, а это обязывает.

——–

Главным деятелем лаборатории количественного анализа, с которым студентам приходилось повседневно иметь дело, был Николай Иванович Подкопаев (1901). Ему усердно помогали молодые ассистенты Александр Тарасович Григорьев (1916/17) и Евгений Яковлевич Роде (1923), впоследствии профессора химии – заведующие кафедрами московских вузов.

Как уже говорилось, студенческая работа была организована принципиально так же, как в качественном анализе и заслуживала самой высокой оценки. Николай Иванович властно и единолично правил всей лабораторией. Небольшого роста, сгорбленный, с шапкой волос на голове, неизменно в высоких сапогах – он не производил особого впечатления. Студент сообщает результаты анализа. Николай Иванович, взглянув в записную книжку, либо одобряет работу, либо бросает резкое «не верно!». Студент почти непроизвольно спрашивает: «много или мало?» И получает стандартный ответ: «профессиональная тайна».

Примечательно, что все преподаватели принимали результаты с одними и теми же раз на всегда установленными допусками. Поскольку же предусматривалась полная взаимозаменяемость преподавателей – не было абсолютно никакого смысле предпочитать одного из них другому. Впрочем лично у меня душа больше лежала к простому и скромному Александру Тарасовичу Григорьеву; обращения к нему били приятнее, чем к другим, но не давали абсолютно никаких преимуществ.

От молодых преподавателей лаборатории мы слышали, что Николай Иванович крупный специалист, особенно в области благородных металлов и галлургии. Он выполнил огромное количество ответственных и арбитражных анализов рудного сырья на золото, причем любил работать аврально – по нескольку суток без перерыва[3]. В 1921 году Николай Иванович возглавлял годичную экспедицию к Кара-Бугазскому заливу Каспийского моря; материалы экспедиций убедительно подтвердили практическую неисчерпаемость имеющихся здесь ресурсов глауберовой соли. В начале 1923 года он первым констатировал качественно и установил количественно наличие платины в норильских никелевых рудах. К тому же начав совместную работу с Курнаковым в 1901 году, сразу поле окончания института, он был одним из старейших соратников Николая Семеновича.

Конец Николая Ивановича печален: уехав, насколько помню в конце двадцатых годов, по какой-то надобности на Украину – скончался в больнице для душевнобольных.

——–

Как известно, схема каждого технического анализа строится исходя из природы исследуемого материала и с учетом его специфических особенностей; это позволяет применять более простые и, соответственно, ускоренные методы анализа и, в частности, выполнять определение ряда элементов не последовательно, как в классическом количественном анализе, а параллельно из отдельных навесок. В современном техническом анализе сочетаются приемы собственно химии, электрохимии, физикохимии, спектроскопии и другие.

Нашей работой по техническому анализу руководил Константин Федорович Белоглазов (1914), руководил с душой и тонким знанием дела.

Когда занятия приближались к концу Константин Федорович предложил мне наладить определение мышьяка по Гутцейту. Прочитав описание метода в классической английской книге Скотта «Стандартные методы химического анализа» я довольно долго возился над изготовлением прибора и индикаторных бумажек, а затем провел несколько наладочных операций определения мышьяка из синтетических растворов с различным его содержанием. Дальнейшую работу мне пришлось прекратить – время не позволяло, но Константин Федорович был доволен. Я не подозревал, что эта махонькая работенка как-то отразится на всей моей жизни.

Самостоятельность, которую предоставил Константин Федорович, да и все прочие преподаватели химических дисциплин, студентам при проведении лабораторных занятий заслуживала всяческого одобрения, но однажды явилась причиной трагического происшествия. Группа занималась цианированием золотых руд. Константин Федорович детально рассказал методику постановки опытов и, в числе прочего упомянул, что противоядием против цианистого калия является слабый раствор едкого натра. Несколько позднее, сидя в своем кабинете, Константин Федорович услышал чей-то вопль и затем гомерический хохот всей группы. На его вопрос что произошло, один из студентов захлебываясь от смеха выдавил из себя: «Евлашка язык выплюнул». Оказалось, что студент Е.И. Антоновский (1931), набирая пипеткой слабый раствор цианистого калия, засосал насколько капель в рот и смертельно перепугавшись хватил прямо из стоявшей на столе склянки концентрированный раствор едкого натра. Естественно, что полость рта был сожжена и он сплюнул всю кожицу, облегавшую язык. Кожица эта сохранив каким-то образом свою форму, лежала тут же на полу в качестве вещественного доказательства. Антоновский довольно быстро поправился «на ходу», но, откровенно говоря, я до сих пор не понимаю бурного веселья студентов.

——–

Пробирным анализом руководил Александр Назарович Кузнецов (1900), имевший к тому времени широкую известность в кругах металлургов и четвертьвековой стаж научной работы. из жилетного кармана он вынул царский гривенник и предложил мне определить пробу серебра. Откусив от монеты маленький кусочек и возвратив остаток, я приступил к соответствующим манипуляциям. Однако полученный результат Александр Назарович признал неверным. Я повторил анализ и получил ту же цифру, выполнил в третий раз, но с тем же результатом. Тогда Александр Назарович презрительно изрек: «Жулики! Крали серебра и портили монету – проа должна быть выше!»

В пробирной лаборатории царствовала служитель Аграфена Димитриевна Зузенкова. Приветливая и деловая она не только спокойно, с достоинством и умело выполняла свои прямые обязанности, но участвовала в осуществлении анализов по заказам со стороны, за что, разумеется получала свою долю. Аграфена Димитриевна подготовляла пробы исходного материала, шихтовала по данной ей прописи, разводила горн и вела плавку шихты. Можно было быть совершенно уверенным, что все это сделано точно и аккуратно. А дальше с выплавленным свинцовым корольком возился преподаватель.

Не думайте, что все это так уж просто. Я помню, например, случай, когда сотрудник, измельчив несколько килограмм исходного материала, выкинул мелкие, не поддавшиеся измельчению, пластинки – а это были раскованные крупные зерна платины.

Муж Аграфены Димитриевны – Константин – тоже был служителем химической лаборатории и тоже добросовестно выполнял свои обязанности, но не на том уровне.

Кстати, не кажется ли вам необычным, что мое поколение помнит всех вспомогательных сотрудников института с которыми в свое время имело дело. Я упоминал служителей Захара Кондратьевича, Аграфену Димитриевну, Константина и могу дополнительно назвать Аркадия, Ланского, Алексеева Макара Алексеевича. Я отлично помню монтеров Николая Васильевича Родионова и Николая Матвеевича Фокина, водопроводчиков Федора Семеновича Яковлева и Ивана Игнатьевича Обуховича, газовщика Людвига Людвиговича Ролецкого, столяра Сергея Демьяновича Покидова; большинство из них было прекрасными работниками и отличными людьми и заслуженно заняло место в нашей памяти.

Пробирная лаборатория была расположена в первом этаже химического корпуса – там где ныне проходной коридор в соседний большой учебный корпус. Первоначально вход в этот последний был запланирован с пятого двора. Но, когда в 1932 году здание закончили строительством, пользоваться этим входом оказалось невозможным, поскольку пятый двор был занят заводом Транстрой. Галереи, соединяющей БУК с остальными зданиями, также еще не было и таким образом новое здание оказалось заблокированным. А так как дело было накануне начала учебных занятий, то с невиданной для нашего института скоростью (буквально в одну ночь) разгромили пробирную лабораторию – случай беспрецедентный и безусловно возмутительный.

Прошло две-три недели. Нас созвали на заседание о развитии материальной базы института, которое проводил заместитель директора по хозяйственной части. Пришел и Александр Назарович, мрачный, тяжело переживавший и потерю лаборатории, и нанесенное оскорбление. Когда начались прения Александр Назарович произнес следующую речь: «Называется деятели! Говорят о развитии базы, а ничего по-человечески делать не умеют. Строили дом и лазали в него через окна, а когда построили – сделали открытие: входа нет! И пришли эти подлецы, эти мерзавцы, эти варвары, вандалы, эфиопы, готтентоты, готы – и разрушили мою лабораторию».

Нет нужды говорить, что наши симпатии были целиком на стороне пострадавшего. Но примечательно не это. В заключительном слове председательствующий, приняв как должное подлецов, мерзавцев и прочее, обиделся на готов: «Вы слышали, что скал о нас профессор? Он сказал – готы! Вы понимаете что такое готы!» Я не убежден, что председатель понимал это.

Мы уже неоднократно упоминали А.Н. Кузнецова в связи с его выступлениями на институтских вечерах, преподавательской деятельностью в ЛГИ и директорствованием в Институте Металлов. Позвольте же сказать о нем еще несколько слов.

Александр Назарович Кузнецов мы всегда видели в клубах табачного дымы: он курил непрестанно, зажигая папиросу от папиросы. Не даром на одном заседании «в сферах» председательствующий сказал: «убедительная прошу профессора Кузнецова не курить – остальным можно».

Высокий, широкоплечий, со лбом мыслителя, правильными чертами мужественного лица, небольшими усами, а в первые годы нашего знакомства с бородой узким клином. На улице он неизменно появлялся с любимой палкой, внутри которой был спрятан зонтик; впрочем зонтиком этим он никогда не пользовался. Наделенный абсолютной памятью он был общепризнанным энциклопедистом в области металлургии-химии и смежных с ними дисциплин, блестящим лектором импровизатором[4] и кладезем бесчисленных историй. Не знающий страха он одинаково свободно и независимо чувствовал себя в любом обществе, всегда был готов сразить любого противника неожиданным ироническим или саркастическим, но неизменно острым словом, как говорят, попадая не в бровь, а в глаз. Тонко и удивительно верно сказал о нем Белоглазов: Александр Назарович любит жизнь во всех ее многообразных проявлениях.

Технология получения ряда органических препаратов; технология производства глинозема, искусственного корунда и глинозем-цемента из Тихвинских бокситов; метод формирования металлургического кокса из высокосернистых углей; варка специальной стали; технология извлечения ванадия железных руд в конверторные шлаки; технология отделения ассоциации редких земель от прочих составляющих руды; исследование ряда электрохимических процессов, кстати совместно со студентами и на оборудовании приобретенном за свой счет; первое у нас испытание метода электростатического пылеулавливания, кстати в ЛГИ на душевой колонке – перечень этот можно было бы многократно умножить.

Еще юношей он деятельно помогал в выполнении химических анализов своему отцу – лаборанту Нижнесалдинского завода; в студенческие и последующие годы исследовал под эгидой Н.С. Курнакова диаграммы состояния металлических и органических систем; окончив горно-заводский факультет нашего института, объездил Европу, изучая электрометаллургические – электролизные и электроплавильные – производства, став эрудитом в этой области. Все это, в сочетании с поразительной талантливостью и интуицией определило отмеченную выше разносторонность научных интересов и сблизило Кузнецова с корифеями нашего института – Курнаковым, Липиным, Асеевым, в славном созвездии которых он был равным среди равных.

Первая мировая война. Немцы собираются применить отравляющие газы. Кузнецов создает первый противогаз и в построенной на дворе института стеклянной газовой камере испытывает на себе действие трех десятков отравляющих веществ.

Вторая мировая война. В блокированном Ленинграде Кузнецов, при содействии доцентов А.Ф. Байполина (1929) и А.Н. Сидорова (1899), организует в ЛГИ производство созданного им нового взрывчатого вещества, претворяя его в ручные гранаты; в связи с этим наш институт, наравне с Кировским заводом, относят к десяти важнейшим для обороны предприятиям города.

Я часто, порой повседневного, встречал Александра Назаровича, хорошо знал его и не меньше слышал о нем такого, что походило на легенду, но было истиной.

Говорили, например, что в молодости он болел туберкулезом, но после восьмимесячного пребывания в санатории в Финляндии совершенно излечился, а потом пальцем гнул рубли и боролся со знаменитым тогда Лурихом.

Белоглазов как-то рассказывал, что в свое время Александр Назарович постоянно встречался и был в большой дружбе с будущими академиками А.А. Байковым и В.А. Кистяковским. Я сам неоднократно слышал, как в узком кругу Александр Назарович называл Байкова – Сашкой и это звучало просто, естественно, отнюдь не вульгарно. В таких же отношениях он был с академиком А.П. Германом и некоторыми другими своими друзьями – современниками, однако с большим разбором и отнюдь не вставая на путь пошлого панибратства со всеми и каждым. Мы же, хотя иногда и подтрунивали над нашими учителями, но, опасаясь афронта, осторожно, учтиво и обычно даже лестно.

От Константина Федоровича я слышал, что однажды Александр Назарович на пары за одну ночь написал «с лету» несколько глав увлекательного авантюрного романа и на следующий день, за утренним кофе, читал их. Кстати он был родственником Д.Н. Мамина-Сибиряка.

Однажды на защите я укорил студентку, сделавшую отменный проект, но допустившую излишне вольное обращение с грамматикой. Александр Назарович тотчас же отозвался цитатой из «Онегина»:

«Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю».

И, конечно, был награжден бурными аплодисментами. При цитате, вырванной из контекста, ирония Пушкина повисла в воздухе. Ведь Пушкинская Татьяна

«… по-русски плохо знала,

Журналов наших не читала,

И выражалася с трудом

На языке своем родном».

Но я чувствовал, что ответная реплика моя в данном случае не дойдет до сердца слушателей, да и проект в техническом отношении был безупречен и с этих позиций заслуживал отличной оценки, которую и обеспечила находчивость Кузнецова[5].

Таким запечатлелся в моей памяти образ Александра Назаровича Кузнецова, доктора технических наук, профессора, лауреата государственной премии, заслуженного деятеля науки и техники, организатора и первого директора первого в нашей стране Института Металлов, научного руководителя института ВАМИ, активного участника создания отечественной черной и цветной металлопромышленности, на протяжении полувека связанного с нашим институтом.

В 1946 году Александра Назаровича оперировали в больнице им. Ленина. Мы каждодневно узнавали о его здоровье и получали благоприятную информацию. Но однажды позвонили, что больной просит К.Ф. Белоглазова – своего шурина и духовно близкого человека – немедленно прийти. Из больницы Константин Федорович вернулся в состоянии предельного расстройства. «Невероятно подобрел и смягчился духом – не к добру» – только и сказал он. На следующий день Александра Назаровича не стало.

Огромная процессия – весь институт и многие сторонние люди – провожали Александра Назаровича в последний путь. Шли по набережной Невы, Невскому, Лиговке на Волково кладбище. Два сержанта милиции впереди перекрывали движение. Как бывает в таких случаях, прохожие останавливались, многие обнажали головы, интересовались личностью покойного. И не знали они, что мы отдаем свой последний долг тому, кого в дни блокады А.А. Жданов назвал спасителем Ленинграда.

——–

О К.Ф. Белоглазове я расскажу в дальнейшем. Сейчас же позвольте возвратиться к основной фигуре этого раздела – Николаю Семеновичу Курнакову.

Выше, вспоминая о научной деятельности Николая Семеновича, мы ограничились в основном физико-химическим анализом. Это действительно главное дело его жизни и совершенно справедливо в числе продолжателей работ Курнакова в этой области называют: по металловедению – академика Андрея Анатольевича Бочвара, по теории металлургических процессов – академика Антона Николаевича Вольского, по технологии – академика Георгия Григорьевича Уразова и многих других.

Но круг интересов Николая Семеновича был значительно шире и, хотя бы о двух направлениях их хотелось бы упомянуть.

Как вы помните, первые годы деятельности Курнакова и его диссертация адъюнкта связаны с соляным делом-галлургией. Он интересуется условиями образования глауберовой соли в Кара-Бугазе и условиями превращения ее в тенардит, метаморфизацией соляных рассолов и, в частности, крымских соляных озер, магниевыми озерами Перекопа, месторождениями Соликамска, в 1908 году организует экспедицию в Кара-Бургаз, осуществляет изучение соляных систем и т.д.

Мы уже знаем о крупно годичной экспедиции 1921 года. я собрался было писать о ней несколько подробнее, но в это время принесли журнал «Наука и жизнь» (№ 4, 1966), где – о чудо! – все это прекрасно изложено. Оттуда я и беру выдержки, приведенные ниже.

Кандидат технических наук П.И. Старосельский пишет.

«Напомним, что это за проблема. Кара-Бургаз – залив на восточном берегу Каспийского моря, в котором растворены самые разнообразные минеральные вещества. Но главное богатство Кара-Бургаза – неисчисляемые запасы важнейшего химического сырья: глауберовой соли. По образному выражению одного ученого, залив Кара-Бургаз «является в полном смысле заводом, ежегодно автоматически добывающим из воды Каспийского моря чистую глауберову соль».

Всестороннее изучение Кара-Бургаза развернулось только после Октябрьской революции, когда Ленин в статье «Очередные задачи советской власти», опубликованной в апреле 1918 года, подчеркнул значение Кара-Бургаза, как сырьевой базы химической промышленности.

В 1918 году был создан специальный Кара-Бургазский комитет. Душой всего дела был ученый с мировым именем академик Николай Семенович Курнаков. Под его руководством комитет в самые тяжелые месяцы гражданской войны и интервенции разработал детальные программы научного и промышленно-технического изучения Кара-Бургаза».

Николай Петрович Горбунов – инженер, сначала секретарь Совнаркома, с августа 1918 г. руководитель Научно-технического отдела ВСНХ, затем активный участник боев на деникинском, врангелевском и польском фронтах, наконец академик и непременный секретарь Академии наук – 28 ноября 1918 год писал Владимиру Ильичу Ленину:

… «Сдвинулась наука! Результаты не так сразу скажутся. Но видно уже, что зашевелились всюду. После вчерашнего совещания в Кара-Бургазе, о роли его, Баку и всего Каспийского района, как мирового центра будущей химической промышленности, о тех химических работах, которые нужно ставить немедленно, чтобы найти, изыскать методы применения сульфата, который десятками миллионов пудов ежегодно отлагается по берегам Кара-Бургаза, о технических процессах, которые нужно придумать, чтобы дешево превращать сульфат в соду и серную кислоту – основу всякой большой химической промышленности, – профессора, специально приехавшие из Питера на это заседание, еще долго оставались у меня и оживленно, восторженно говорили о новой работе, новых планах, – а после, увлекшись, пошли домой не по панели, а по середине улицы».

Простите за отвлечение: как видите в те времена творческий восторг еще не вступил в фазу антагонистических противоречий с правилами уличного движения.

Но вернемся к статье П.И. Старосельского.

«Ленин проявил неизменный интерес к проблеме освоения богатства Кара-Бургаза. Когда в 1921 году на страницах «Правды» один из видных советских хозяйственников назвал Кара-Бургаз «золотым дном», Владимир Ильич сейчас же пишет Горбунову: «Надо выяснить насчет Кара-Бургаза. Если очень заняты, можно отложить на несколько дней, но не больше».

По решению Совнаркома в 1921 году в Кара-Бургаз отправилась научная экспедиция, на которую было отпущено несколько десятков тысяч рублей золотом. Страна не пожалела средства, чтобы как можно лучше снарядить «разведчиков будущего». Возглавлял экспедицию видный специалист Николай Иванович Подкопаев, один из ближайших сотрудников академика Курнакова. Экспедиция работал в очень сложных условиях: в стране только что окончилась ожесточенная гражданская война. Экономическая разруха давала себя знать на каждом шагу. Только благодаря поддержке правительства и заботе Владимира Ильича экспедиция успешно справилась с заданием. Были проведены физико-химические, гидрографические, метеорологические и геологические исследования Кара-Бургаза.

Теперь Н.С. Курнаков мог с полным основанием заявить: «Необычайная и единственная в своем роде мощность месторождения, относительная легкость добычи и дешевизна сообщения ставят Кара-Бургаз на первое место среди других источников глауберовой соли не только в нашем отечестве, но и в целом мире».

Так был заложен научный фундамент широкого использования солевых ресурсов нашей страны.

Второе направление – проблема платиновых металлов. Поскольку это в некоторой мере переплетается с последующими трудами нашей группы, позвольте начать несколько издалека, тем более, что без этого могут оказаться недостаточно понятными и поступки Курнакова.

Известно, что начиная с двадцатых годов прошлого столетия, Россия была мировым монополистом по производству платины, но нелепая, чтобы не сказать более, политика царского правительства помешала нашей стране извлечь из этого какие-либо выгоды. Так, сразу же после появления уральской платины, Россия обеспечила было регулярное крупное потребление металла внутри страны, начав чеканить из него монету, но в 1845 году, без сколько-нибудь серьезных к тому оснований, выпуск платиновой монеты был прекращен; при незначительном спросе на платину для технических и иных целей внутри страны, это поставило нашу платиновую промышленность в полную зависимость от заграничных рынков. В 1862 году русское правительство буквально за бесценок продало в Англию все имевшиеся в его распоряжении запасы платины, насытившие мировой рынок десятка на полтора лет. Используя создавшееся положение, англичане начали диктовать столь низкие цены, что эксплуатация платиновых россыпей сделалась практически нерентабельной. Между тем в 1867 году русское правительство сочло нужным прекратить аффинаж платины, заставив тем самым русских промышленников продавать ее в сыром виде, т.е. по еще более низким ценам. В конечном итоге уральское платиновое дело, от начала до конца созданное трудами русских инженеров, было захвачено иностранными капиталистами. В России добывалось 95% от общего мирового производства платины, но принадлежала она иностранцам и аффинировалась заграницей, в результате чего как сама платина, так и сопутствующие ей металлы, попадали в руки иностранцев.

Русские ученые, естественно, не могли мириться с подобным положением, но возможности их были более чем ограниченными. Так, например, когда в 1910 году под руководством Курнакова было организовано совещание по вопросам аффинажа русской платины – работа этого совещания была прекращена по требованию германского посла, как якобы идущая в разрез с русско-германским договором, по которому Россия не могла препятствовать вызову сырья. И лишь в период мировой войны под руководством нашего питомца Николая Николаевича Барабошкина (1914) был построен, а в 1916 году введен в эксплуатацию, уральский аффинажный завод, работавший по отечественному методу Барабошкина – Клауса[6]. В последующем же, благодаря поистине неутомимым трудам Барабошкина и изысканиям Платинового института Академии Наук, уральский аффинажный завод организовал выпуск других металлов платиновой группы.

И в этом тоже несомненный вклад Николая Семеновича Курнакова.

Несколько отдельных штрихов. В тридцатых годах мы время от времени советовались с Николаем Семеновичем о наших изысканиях. Главным диспетчером в этих случаях была супруга Николая Семеновича – Анна Михайловна – помимо самого Курнакова, Николай Пудович Асеев неизменно договаривался с нею о времени посещения нашей лаборатории, а она своевременно ориентировала Николая Семеновича на это. Курнаков внимательно слушал наши сообщения, но особенно оживлялся, когда речь заходила о физико-химических основах процессов и наших исследований в области платиноидов, хотя проблема никеля тоже не была ему чужда и в свое время находила отражение в исследованиях Курнакова. Советы он давал осторожно, только в тех случаях, когда находил их действительно необходимыми и мы внимательно прислушивались к ним. Бывало и так, что прослушав наши сообщения, Николай Семенович ограничивался одобрением их.

Несколько лет тому назад я был вызван на совещание в Москву. Пока я обдумывал свое выступление, присутствующими было высказано все, что я хотел акцентировать и я не нашел нужным повторяться. Но после совещания один из присутствовавших профессоров с укоризной сказал: если не выступать, так незачем и ездить. Учитывая опыт взаимоотношений с Курнаковым я не убежден в правильности этого: выступление ради выступления – это банально.

На одном совещании Николай Семенович предложил мне огранить свое сообщение двадцатью минутами. Я воспротивился: обилие материала требовало по меньшей мере часа. «Эх, батенька – последовала реплика Николая Семеновича – если хорошо знаешь свое дело, то за двадцать минут изложишь все основы мирозданья». И, представьте, я действительно почти уложился в этой время – потребовалось только три-пять дополнительных минут.

Несколько раз мне доводилось бывать у Курнакова дома в Ленинграде и Москве. Встречал он радушно, но разговор не выходил за пределы чисто делового. Интересно, что наряду с письменным столом, у Николая Семеновича стояла старинная конторка; как рассказывали, Николай Семенович любил работать стоя и при этом меньше уставал. Такая же конторка была и у Николая Пудовича Асеева.

——–

Чему же существенно полезному я научился у славной когорты институтских химиков-металлургов? Да, именно так следует ставит вопрос, не у каждого порознь, а у всех вкупе.

Во-первых, если не знанию, то, во всяком случае, пониманию химии, по крайней мере основных, нужных металлургу, направлений ее.

Во-вторых, широкому и целеустремленному осуществлению научных изысканий.

В-третьих, взаимному уважению и чисто товарищескому отношению друг к другу, при непреклонной принципиальности в вопросах науки.

Видел я и отрицательную сторону принятой здесь постановки исследований: каждый сам вел свою работу от начала до конца, выполняя все, в том числе и простейшие, не требующие квалификации, операции – собственными руками. Для начинающих это была очень хорошая, даже необходимая, школа. Но по мере приобретения опыта работа без помощников превращалась часто в неоправданную растрату сил.

[1] Внук Ивана Петровича Кулибина.

[2] Петр Иванович Евреинов (1831), Назарий Андреевич Иванов (1837), Василий Василиевич Бек (1846), Конон Иванович Лисенко (1856), Константин Дмитриевич Сушин (1861), Владимир Федорович Алексеев (1873), Иван Федорович Шредер (1884), Александр Назарович Кузнецов (1900), Николай Иванович Подкопаев (1901), Николай Иванович Степанов (1903), Петр Петрович Веймарн (1908), Петр Яковлевич Сальдау (1912), Константин Федорович Белоглазов (1914), Александр Тарасович Григорьев (1916/17), Димитрий Александрович Шведов (1917/18), Евгений Яковлевич Роде (1923), Андрей Игнатиевич Битнер (1922/23). Перечень этот можно было бы дополнить химиками металлургической формации более позднего происхождения, работающими частью в нашем институте, частью в других научных учреждениях; в числе таковых: доктора наук – профессора Виталий Владимирович Доливо-Добровольский (1926), Сергей Вячеславович Липин (1925), Сергей Захарович Макаров (1928), Владимир Владимирович Скорчелетти (1925), Александр Иванович Шултин (1926); кандидаты наук – доценты Владимир Казимирович Гусаковский (1927), Владимир Николаевич Никифоров (1930), Петр Петрович Порфиров (1926), Борис Владимирович Строкан (1930) и многие другие.

[3] Перед тем, как приступить к выполнению особо ответственных анализов, Николай Иванович приглашал маляров, тщательно промывавших и беливших помещение лаборатории. Это делалось, чтобы элиминировать возможность случайного загрязнения проб определяемыми элементами и связанного с этим искажения результатов анализа. Тогда подобная операция не вызывала никаких трудностей, но попробуйте убедить в этом нынешних хозяйственных проректоров – так они вам и поверят.

[4] Александр Назарович преподавал в ЛГИ аналитическую химию, пробирный анализ, электрометаллургию и, позднее, металлургию легких металлов. В молодые годы был привлечен Н.С. Курнаковым к одновременной педагогической работе в Политехническом институте.

[5] Жизнь причудлива. С «жертвой» моих тогдашних нападок – ныне серьезным инженером с более чем двадцатилетним стажем – мы пребываем в искренней дружбе и взаимном уважении, и, хотя встречаемся редко, но никогда не забываем обменяться праздничными весточками.

[6] К.К. Клаус – профессор Казанского университета, открывший новый металл платиновой группы – рутений, что по латыни значит «Россия».