Н.П. Асеев и его соратники.
Николай Пудович – донской казак. Родился 16 июля 1871 года в станице Павловской. Учился в Урюпинском приходском, затем окружном и реальном училищах. Успевал отлично и с тридцати лет вплоть до завершения высшего образования зарабатывал на жизнь уроками. Восемнадцати лет поступил в наш институт.
Я видел диплом Николая Пудовича об окончании Горного института. В нем перечислено тридцать пройденных дисциплин, в том числе: по геологическому циклу – кристаллография, минералогия, петрография, геология, геогнозия и рудные месторождения; по горному циклу два искусства – горное и маркшейдерское; по химии – неорганическая, органическая, аналитическая и галлургия; но по металлургии только один единственный курс, включавший абсолютно все относящееся к этой отрасли знаний, да второй небольшой предмет – пробирное искусство. Каким же громадным и всеобъемлющим должен был быть этот курс, особенно для студентов заводского разряда.
В дипломе Асеева равное количество очень хороших и просто хороших оценок, но есть и четыре только удовлетворительных. Вздумал я как-то подразнить Николая Пудовича его тройками, но он не задумываясь отпарировал: «Да я свои тройки на ваши нынешние пятерки не обменяю. Разве можно сравнить требования, которые в мое время предъявлялись к нам с нынешними?» И Николай Пудович был безусловно прав. Даже в двадцатых годах, когда учились мы, попустительства на экзаменах было безусловно меньше.
Диплом, датированный первым июня 1894 года, свидетельствует, что Асеев «удостаивается звания горного инженера с правом, при вступлении на службу, на чин коллежского секретаря».
Вот что пишет о своих первых инженерных шагах молодой Асеев.
«После окончания курса Горного института меня пригласили на службу на Алапаевские заводы, поскольку деления инженеров на черняков и цветников тогда еще не было. Заводы большие, славившиеся своим «Яковлевским» кровельным железом.[1] Между тем лабораторий у них не было. Удивительней же всего то, что это никого не поражало. И только введение нового мартеновского производства и взятие ответственного заказ на железо для первого в России батумского керосинопровода заставило заводы завести у себя химическую, металлургическую и механическую лаборатории.
Лаборатории надо было создать весьма срочно. Спешно подготовив все для их устройства, вдруг узнаю, что навигация по Каме прекратилась раньше обычного – наступили ранние заморозки. А это означало, что все оборудование может быть доставлено на заводы лишь через семь месяцев, когда снова откроется навигация по Волге-Каме и прекратится весенняя распутица на заводях.
Этот случай ярко показывает в каких тяжелых транспортных условиях жили и работали тогда уральские заводы. Большую часть года они были совершенно отрезаны от России, от рунков сбыта. Вся продукция заводов раз в год доставлялась и продавалась на Нижегородской ярмарке. А на самом Урале безраздельно господствовал гужевой транспорт со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Скоро мне самому пришлось испытать все прелести уральских путей сообщения. Зимний путь до Алапаевских заводов был один – через Москву до Челябинска по железной дороге, затем 250 километров на лошадях до Екатеринбурга (Свердловск), потом по Уральской железной дороге до Невьянска и, наконец, на лошадях 120 километров до Алапаевска.
Добрые друзья посоветовали мне запастись всеми видами теплой одежды до сибирской дохи включительно. Это меня потом не раз спасало при долгих зимних поездках, но особенно пригодилось в первый двадцатичасовой переезд от Челябинска до Екатеринбурга.
Ночь; мороз сорок градусов; сильный ветер. Тройка быстро везет сани, но через три-четыре километра уже начинает задыхаться; замерзающий пар от дыхания образует льдины, которые надо отрывать. А седой Урал, точно нарочно, еще крепче жмет морозом, еще сильнее поддувает жгучим ветром. Даже привычным ямщикам трудно бывало проехать одну станцию, а мы со спутников проехали 250 километров.
Отдохнув в Екатеринбурге, поехали дальше. Невьянский завод, старейший на Урале, построенный в 1701 году. Бросается глаза высокая наклонная башня, напоминающая знаменитую «падающую» башню в итальянском городе Пизе. Это каприз Демидова и труд крепостных.
Далее мертвый Выньгонский завод. Неожиданный наводок прорвал плотину заводского пруда. Завод лишился своего жизненного нерва – водяной силы – и погиб.
Далее большой Нейва-Шайтаеский завод. За несколько километров уже можно было видеть яркие факелы свечей доменного цеха, где сгорал избыточный доменный газ. Такие факелы были обычным явлением на уральских доменных заводах. Для усталых путников они были радостными маяками, а для заводов – большой потерей горючих газов.
Наконец цель путешествия – Алапаевск. Здесь провел свое детство Петр Ильич Чайковский, отец которого был управляющим Алапаевскими заводами».
Не в лучших условиях работали уральские медеплавильные заводы, особенно Богословский – один из самых северных и труднодоступных.
«Мне пришлось – повествует Николай Пудович – убедиться в этом на личном опыте, в особенности в одну из поездок туда. Правда лето было особенно дождливое и дороги особенно плохие. Проехать по таким дорогам несколько сотен километров дело нелегкое. Не только я, но и мой крепчайший заводской экипаж – особый транспорт на длинных упругих дрогах – под конец не выдержал. На последнем перегоне по отчаянной лесной дороге у экипажа поломались специально сделанные болты и скрепы, развинтились двойные гайки и контргайки, и мы с ямщиком от ухабов и тряски дошли почти до потери сознания.
И вот в таком и подобных ему медвежьих углах жили и работали питомцы Горного института; хорошо образованные, знающие иностранные языки, следящие за технической литературой, они давали толчки технической мысли. В Богословске такими были, например, горные инженеры Семенников и Ауэрбах, имена которых вошли в историю создания процесса конвертирования медных штейнов».
«Горные инженеры на уральских заводах должны были тогда знать не только заводское, но горное и лесное дело. Они строили заводские печи, а вместе с тем плотины, водяные колеса, турбины, паровые машины, прокатные станы и т.д. Они же были строителями всех заводских и гражданских сооружений. К этому надо еще добавить, что обычно на заводе был только один инженер. Отсюда понятно, какая огромная ответственность лежала на питомцах Горного института, которые до двадцатого века был единственным горно-заводским втузом в России и выпускал в это время 30-40 инженеров всех специальностей в год, а раньше еще меньше».
Я привел эти выдержки из записок Николая Пудовича, поскольку они колоритны и не опубликованы.
На алапаевских заводах молодой инженер Асеев организует наблюдение за ржавлением пудлингового и мартеновского железа. Выводы из этой работы настолько примечательны, что по всему Уралу начинает быстро развиваться производство кровельного железа из более дешевого мартеновского металла. Николай Пудович изучает работу газогенераторов. Его исследование газовых калильных печей Алапаевского и Ирбитского заводов, предназначенных для кровельного железа и работающих на торфяном, доменном и генераторном газах, выявляет высокую экономичность этих агрегатов.
Тщательно обработанные результаты Асеев публикует в Горном журнале и в виде монографии; это привлекает к их автору внимание научной и инженерной общественности.
——–
В 1898 году Николай Пудович защищает в Совете Горного института диссертацию на звание адъюнкта. Тема диссертации – газовые калильные печи для кровельного железа и их значение на Урале.
Предо мной три выписки из приказов по Горному ведомству. Первая о назначении горного инженера, коллежского секретаря Асеева с 18.XI.1898 года адъюнктом Горного института по кафедре металлургии. Вторая – аналогичная, но о назначении надворного советника Асеева с 23.IX.1903 года экстраординарным профессором. Третья о назначении статского советника Асеева с 19.III.1912 года ординарным профессором.
Интересно происхождение этих выписок. В конце сороковых годов какой-то бдительный чиновник декларировал, что Николай Пудович – к тому времени доктор технических наук, заслуженный деятель науки и техники, дважды лауреат государственной премии – не профессор и именуется таковым без надлежащих оснований. Ссылки на то, что профессорство Асеева подтверждалось Главпрофобром, Государственным ученым советом и другими столь же компетентными организациями, впечатления не произвели. Но выписки из приказов царского министра земледелия и государственных имуществ Ермолова – фамилию его я упомянул в связи со студенческими революционными выступлениями, как яростного реакционера – выписки из его приказов оказались действенными. И в 1949 году на 78-ом году жизни и 46-ом году профессорской деятельности Асеева, Высшая аттестационная комиссия тоже удостоила его звания профессора. Анекдот, но к сожалению, не единичный.
В свое время мне довелось быть свидетелем, как другой чиновник (из ГУУЗ’а министерства угольной промышленности) перенес Н.С. Курнакова из профессорского списка в доцентский, поскольку он – этот чиновник – Курнакова в должности профессора не утверждал. «Но ведь вы не утверждали Курнакова и доцентом – заметил я – значит его следует поместить в список ассистентов». Чиновник поморщил лоб – слышно было как в его хилом мозгу со скрипом вращаются ржавые шарики – и изрек: «нет, я буду числить его доцентом; ассистентом неудобно, все-таки академик».
Не помню уж по какому поводу один из корифеев нашей молодости Михаил Кольцов писал: «Не оскудела еще земля русская дураками, да не оскудеет прочими богатствами». Богатства наши преумножились – это знают все, а вот насчет изменений в поголовье дураков может дать сведения только всеведающее Госстатбюро – может, но пока молчит.
——–
Итак в 1989 году Николай Пудович перешел на работу в Горный институт. Сразу же он отправился в девятимесячную поездку по заводам Европы – Германии, Бельгии, Франции, Италии и Автро-Венгрии. Поездка, в сочетании с уральским опытом, дала ему широкий научно-производственный кругозор и огромный материал для педагогической деятельности.
Не могу не вспомнить связанный с этим путешествием эпизод, о котором с большим юмором рассказывал мне Николай Пудович. Делая запись в книге приезжих отеля в Вене он затруднился как отобразить его чин надворного советника и написал Hofsrat. Но оказалось, что это высший государственный чин Австрии и толпа народа ждала у отеля выхода Асеева, чтобы взглянуть на русского канцлера. Впрочем вспоминал об этом Николай Пудович с видимым удовольствием – он любил быть в центре внимания.
Перейдя на педагогическую работы Николай Пудович каждое лето выезжал на отечественные заводы – таковы были потребности молодого ученого и традиции института. Поскольку же в начале века в нашем институте произошло разделение металлургии на черную – Липинскую и цветную – Асеевскую – интересы Николая Пудовича влекли его на производства цветных металлов – в первую очередь золота и меди.
Что же представляли собой производства в дни инженерной молодости Асеева?
Николай Пудович видел драги, впервые появившиеся на золоте и платине в самом начале века, видел бегунные фабрики и, возможно, даже цианистые иловые заводики. Но видел и другое: раздробленность производства по одной-двум тысячам приисков, препятствующую механизации и заставляющую ориентироваться на хищническое использование только особо богатого сырья; крайне малую добычу рудного золота, также приуроченную к мелким рудника; производство основного количества золота мускульным трудом золотничников и старателей. Типы их донесены до нас талантливым пером Мамина-Сибиряка, а Асеев воочию встречался с ними на Березовских, Миасских и Кочкарских промыслах[2].
Даже на знаменитых Ленских приисках промывка золота до самой революции производилась вручную, а об условиях труда можно судить по прогремевшему на весь мир Ленскому расстрелу бастующих рабочих и их семей, для которых жизнь стала невмоготу.
Теперь коротко о русской медной промышленности того времени. Выплавка пяти-восьми тонн мед в год производилась на 25 заводах. Здесь Асеев видел: частичный обжиг сульфидных руд и штейнов в кучах; мертвый кучный обжиг белого штейна на шести-двенадцати огнях в течение недель, а то и месяцев; плавку в примитивных шахтных печах с тремя-четырьмя односторонне расположенными фурмами; рафинирование черновой меди в маленьких отражательных печах, которые по старинке именовались «штыковыми горнами». А силовое хозяйство – сочетание водяных колес с маленькими турбинами.
Правда на Богословском заводе были конвертора – Ауэрбаховские реторты. Но емкость каждой реторты составляла только полторы тонны и поворачивались они ручным приводом. Доставлявшийся твердый штейн расплавляли, продували до белого штейна, выливали в изложницу для отделения шлака, затем белый матт вновь расплавляли и продували до черновой меди.
Правда еще с 1893 года на Калакентском заводе (Кавказ) велся электролиз меди, а в Питкаранте (берег Ладожского озера) с восьмидесятых годов получали медь и серебро по схеме, комбинировавшей хлорирующий обжиг и гидрометаллургию. Правда в 1907 году были введены в эксплуатацию медные гидрометаллургические заводы Гумешевский и Джелтавский с интересной технологией. Но производительность каждого из этих четырех предприятий не превышала 400 т. в год, т.е. они не были достаточно масштабными.
Николаю Пудовичу понравилась техника Кедабекского и Калакентского заводов, построенных в шестидесятых годах прошлого столетия и принадлежащих немецкой фирме братьев Сименс. Но вот что он пишет об условиях работы на этих предприятиях.
«На заводе бросалось в глаза резкое различие между немецкой колонией инженеров и служащих, и местными заводскими рабочими. Но больше всего поразил меня небольшой эпизод на обжиговых печах Герстенгеффера[3]. Когда мы с директором подходили к этим печам, стоящим в некотором отдалении, я услышал ритмичное через 8-10 секунд позванивание колокольчика. На мой вопрос последовал шутливый ответ: «это наша механизация». Зная, что для вращения желобчатых загрузочных валиков печей Герстенгеффера нужен механический привод от какого-нибудь двигателя, я стал искать глазами этот двигатель, но увидел рабочего перса. Это он должен был непрерывно вращать загрузочные валки. А звон колокольчика при каждом обороте вала давал знать, что автомат-человек работает безостановочно. Должен сказать, что на Урале были» картины тяжелого труда, но такого обесчеловечения человека мне не приходилось там видеть».
Итак, все было тихо, спокойно и вдруг началось. На Урале построены вполне современные Карабашский и Калатинский заводы с пиритной плавкой в больших ватержакетных печах и основным конвертированием; на Карабаше устанавливаются многоподовые обжиговые печи. В Нижнем Кыштыме организовано электролитическое рафинирование меди. На Урале появляется ряд меньших медеплавильных заводов: Пышминско-Ключевскрй, Таналык-Баймакский, Полевской. На Кавказе построены Дзансульский и Кварцханский заводы, реконструированы Зангезурский и Алавердский – на последнем установлены ватержакетные печи, конверторы, а перед войной 1914 года организован электролиз меди. В Казахстане реконструированный Спасский завод выплавляет пять тысяч тонн меди в год, правда из богатейших 15-20%-ных руд. Начато строительство Корсакпайского завода. В Сибири работает Енисеймедь. Даже упоминавшийся нами Богословский завод вводит у себя полупиритную плавку на двух ватержакетных печах и передел штейна на трех небольших основных конверторах.
Что же это – дары небес? Нет, это, так же как уже ранее на черную металлургию юга, на цветную металлургию полуколониальной России ринулись в атаку, финансируемые своими банками, иностранные капиталисты. Овладевая металлургической промышленностью, они обретают возможность заставлять царское правительство действовать в их интересах. А обильные дивиденды, конечно, сами собой.
Если до первой мировой войны основные фонды черной металлургии исчислялись в 335, а цветной – в 250 миллионов рублей, то 80% этих сумм приходилось на долю иностранного капитала, в том числе по золоту – 63%, по меди – 91% и по полиметаллам – 97%. Особенно усердствуют англичане, хозяйничающие на Урале, в Казахстане, Сибири и на Кавказе. Впрочем на благодатном Кавказе им помогают французы и немцы.
Теперь было где и чему учиться, только, как ни странно, не у кого. И, волею судеб, предполагаемые ученики превращаются в учителей. Но лучше поведать об этом словами очевидца – Асеева.
«В Карабаше и Кыштыме был осуществлен полный цикл всех самых совершенных по тому времени способов производства меди. Но осваивать эти новые производства пришлось не иностранцам, а русским инженерам и они это с честью сделали.
Положение дел в Карабаше было очень тяжелым. Инженер англичанин построил по готовым чертежам два больших ватержакета, но работу их наладить не смог. Штейн получался слишком бедные: с 10-15% меди вместо требовавшихся 30-35%.
В конверторном отделении было еще хуже. Здесь был установлен второй в мире основной конвертор Пирса и Смита по чертежам самих изобретателей, которые в 1909 году построили свой первый конвертор на заводе Балтимора в США. Но два американских мастера были больше монтажниками, чем плавильщиками. Работать они могли только по инструкциям. Поэтому, когда им дали бедный штейн, они думали, что операция конвертирования все равно закончится в указанный срок 24-30 часов, как это должно было быть при 30-35%-ном штейне. К великому их недоумению, а потом и ужасу продувка в конверторе чрезвычайно затянулась. Дуют уже три, потом четыре-пять-шесть дней, а конца операции и не предвидится. А тут еще начал страдать и сам конвертор – подгорела горловина, стала разрушаться футеровка. Назревала полная катастрофа. Вместо выдачи первой меди, как это должно было быть по договору, мог выйти из строя сам конвертор. Нервы американцев не выдержали: не дождавшись конца этой операции они внезапно сбежали с завода. Вслед за ними уехал и английский инженер – специалист по ватержакетным печам. Завод остался без иностранцев. Кыштымской компании угрожал денежный крах.
Тогда обратились к русским инженерам и они спасли положение. К этому времени у нас уже был некоторый опыт и по плавке пиритов и по конвертированию штейнов, но только в маленьких печах и в маленьких кислых конверторах на Кыштыме. Большие печи и конвертер в Карабаше пришлось остановить и перейти на работу на малых агрегатах. Одновременно была произведена значительная реконструкции конвертора, улучшено обслуживание больших ватержакетов и продуманы все детали предстоящей работы.
В результате, когда вновь пустили завод, безотказно стали работать и ватержакеты, и конвертор. Карабаш стал работать полным ходом на американском оборудовании, на английские капиталы, но под русским руководством. Производство же меди на Карабаше достигло в 1913 году восьми тысяч тонн, т.е. он один стал давать столько же, сколько вся Россия в 1900 году.
О превосходстве русских горных инженеров того времени свидетельствует и Василий Александрович Пазухин. «В эти годы – пишет он – владельцы заводов понемногу стали пользоваться трудом инженеров русской школы, постепенно усвоив простую мысль, что за вознаграждение, достаточное лишь для оплаты посредственного специалиста – иностранца, они могут иметь более талантливых и, как правило, лучше образованных русских инженеров».
Коль скоро заговорили о цветной металлургии царской России – еще два слова о полиметаллах, тем более, что производились они по существу только на одном предприятии. Работал старый свинцовый Алагирский завод, построенный еще до Крымской войны, а с 1904 года из тех же руд начали получать также цинк, на построенном франко-бельгийской компанией новом Алагирском заводе во Владикавказе. Здесь были ретортные бельгийские дистилляционные печи и обжиговые печи Малетра[4], газы которых использовались для производства серной кислоты. Ознакомившись с этим предприятием Николай Пудович расценил его работу, как постепенное улучшение металлургического производства.
Вот, пожалуй, и все – больше в России в области цветной металлургии смотреть было не на что. Но Николай Пудович следил за иностранной литературой и был в курсе всего наиболее существенного, что творилось в цветной металлургии передовых стран мира. В этом отношении в те времена он безусловно был эрудированнее всех.
Вместе с тем он совершенно трезво оценивал бытие отечественной промышленности: 3% от мирового производства меди; 1% от производства цинка, да и то на две трети на территории Польши; 0,1% от производства свинца. Для страны, занимающей одну шестую часть земного шара, позорно мало. тогдашнее мировое производство каждого из основных металлов составляло порядка миллиона тонн, а у нас – крохи. Николай Пудович знал и верил какие у нас огромные возможности, но пытаться реализовать их в условиях царской России было безнадежно. А ведь в последующем, во время гражданской войны и разрухи, даже то немногое, что существовало ранее, – выбыло из строя.
——–
В начале двадцатых годов я слушал лекции Николая Пудовича по общей металлургии. Этот курс представлял собой энциклопедию металлургии, в которую входили: контуры технологических схем производства металлов; учение о рудах и их подготовке к металлургическому переделу; учение о заводских материалах; учение о заводских агрегатах; учение о заводских процессах; учение о заводских продуктах; учение о сплавах металлов. Прослушавший эту дисциплину получал отчетливое представление об основных задачах, технических средствах, направлениях развития и потенциальных возможностях черной и цветной металлургии.
Общую металлургию должны были сдавать все студенты металлурги. В то время на эти лекции ходило человек десять – пятнадцать. Мы сидели на стульях в похожем на келью сводчатом кабинете Асеева в пальто, а порой и в шапках. А Николай Пудович неторопливо, просто, четко и увлекательно повествовал нам о том, что должно было составить содержание всей нашей дальнейшей жизни. Не жалея времени он богато иллюстрировал свои лекции многочисленными диапозитивами и любовно собранными коллекциями.
Много лет спустя профессор А.Н. Кузнецов вспоминал, что в начале своей педагогической деятельности Николай Пудович читал свои лекции бледно, скучно, без живинки; читал не глядя на слушателей, боясь прервать течение мысли. В наше время Николай Пудович заслуженно считался лучшим лектором института – результат титанического труда по систематике лекционных материалов и освоение лекционного мастерства. Я так уверенно говорю об этом потому, что сам прошел такой же путь, хотя далеко не достиг высот, взятых моим учителем.
Ходит перед нами невысокий, плотный, мудрый старик с приветливым лицом, чуть насмешливыми глазами и аккуратной седой бородкой клинышком. Плавно течет его речь и чувствуется, что он делится с нами лишь крупицами накопленных им сокровищ, но всех тех кто жаждет и окажется достаточным – готов удовлетворить в полной мере своих возможностей. А мы сидим и боимся проронить слово.
Читал Николай Пудович «по потребности» – сколько окажется нужным – иногда два-три часа, иногда и четыре. Перерывы делал не по звонкам, а по ходу разговора. Иногда между студентами возникали споры; Николай Пудович слушал их с оттенком иронии, а затем разрешал однозначно и непререкаемо, как сам господь бог Савоаф. Конец лекции наступал неожиданно: взглянет Николай Пудович на часы, остановится и скажет «на сегодня буде».
Липин и Курнаков были гораздо старше Асеева, но всегда представлялись нам только пожилыми, а отнюдь не старыми. Николаю Пудовичу было в то время только 50 лет, но нам он всегда казался старцем, вероятно благодаря плавности походки, неторопливости и округлости движений, своей своеобразной манере держаться – простой и в то же время как-то неприметно возвышавшей его над нами.
К экзамену по общей металлургии все готовились достаточно добросовестно. Николай Пудович вел одновременный разговор с несколькими студентами, начиная с простого, постепенно осложняя вопросы и переставал задавать их только тогда, когда предельные возможности каждого из экзаменуемых. Экзамен протекал спокойно и, в отличие от Липина, Николай Пудович принимал наше невежество как должное. Создавалось даже впечатление, что основная цель собеседования – убедительно показать каждому, как много еще нужно ему работать, чтобы стать инженером. Впрочем на отметки Николай Пудович не скупался и, при наличии хотя и элементарных, но достаточно четких и прочных знаний – высокая оценка была обеспечена.
Расстались мы с Николаем Пудовичем с грустью: нам нужна была бодрость духа, которую он вселял в нас. Он не только давал конкретные и, мы это чувствовали, действительно необходимые знания, но, повествуя какой может и должна стать металлургия нашей страны, рисовал величественную перспективу будущего. И, когда вся металлургия лежала во прахе, это было для нас особенно необходимо, я бы сказал – жизненно важно.
——–
Да! Вся металлургия действительно лежала во прахе! Из 63 доменных печей юга теплилась одна единственная Бардинская домна в Енакиеве. Из заводов цветной металлургии – непрерывно, но едва-едва, работал Владикавказский.
Еще во время лекций по Основам металлургии произошло событие, запомнившееся нам на всю жизнь. В конце мая – начале июня 1922 года Николай Пудович прочитал нам письмо, сообщавшее, что в Калате задут ватержакет. Задул его, незадолго перед тем окончивший наш институт, любимец Николая Пудовича – Василий Иванович Смирнов (1921/22), которого мы все знали, впоследствии известный ученый, действительный член Академии наук Казахской СССР. Нужно было видеть с какой радостью говорил об этом наш учитель, как о начале великого пути развития, на который должна вступить наша металлургия.
Естественно, что выдача штейна обусловила организацию на Калате выпуска черновой меди. А ровно тремя годами позднее инженер Истомин задул первый ватержакет Карабаша.
Как известно, в промежутке между этими датами в черной металлургии тоже задули несколько доменных печей, и не только начали восстановительные работы на ряде заводов, но и определили необходимость строительства новых предприятий в том числе Магнитогорского и Кузнецкого. В свою очередь в цветной металлургии начали выплавку меди на Пышминско-Ключевском, Таналык-Баймакском и Полевском заводах, электролиз меди на Кыштыме, выплавку свинца на Экибастусском заводе и приняли решение о достройке Корсакпайского и строительстве новых Красноуральского и Лениногорского заводов. У каждой из этих строек были свои энтузиасты вдохновители. Так, Корсакпай со свойственными ему методичностью, обоснованностью и убедительностью аргументации, энергично продвигал Василий Александрович Пазухин, а за строительство Лениногорска темпераментно ратовал А.К. Вандербеллен. На стыке двадцатых и тридцатых годов мне довелось познакомиться с ними; оба они были уже профессионалами и безусловно крупнейшими эрудитами в своей области. За Красноуральск выступали уральцы in corpora.
Бедственное положение металлургии крайне тревожило Ленина, но тогда на очереди стояли предваряющие ее проблемы топлива и транспорта. Решение этих проблем позволило XIII съезду партии (1924) определить подъем металлургии, как важнейшую очередную задачу наступающего периода.
В ноябре 1920 года в Москве состоялся «первый съезд научных деятелей по металлургии». Второй съезд был собран летом 1924 года в Ленинграде. Я усердно посещал заседания съезда в нашем, технологическом, политехническом институтах, на заводе «Красный Выборжец» и на десяток дней был совершенно выбит из колеи. Помню открытие съезда, выступление председателя оргкомитета и Русского металлургического общества Вячеслава Николаевича Липина, торжественное избрание председателем съезда Владимира Ефимовича Грум-Гржимайло, избрание под общие аплодисменты президиума съезда и ученого секретаря Александра Александровича Байкова. Я насчитал на съезде около двадцати пяти наших преподавателей и примерно столько же студентов Горного института. «Наших» выступавших с докладами – Н.С. Курнакова, А.Л. Бабошина, Б.П. Селиванова, С.Е. Андреева и некоторых других – я знал ранее, а на Съезде впервые видел в действии. Но помимо них я слушал А.А. Байкова и М.А. Павлова, многократно выступавшего В.Е. Грум-Гржимайло, В.А. Ванюкова, Г.Г. Уразова, В.Н. Цвибеля, П.П. Федотьева, И.П. Бардина, К.П. Григоровича, Н.Н. Барабошкина и многих других. Помню бурные овации, выпавшие на долю нашего будущего доцента Владимира Александровича Буталова, создателя кольчугалюминия. И, хотя воспринимал тогда больше внешнюю сторону событий, чем их существо, но зато воочию узрел славную когорт ведущих советских металлургов, способных и горящих желанием плодотворно решать поставленные эпохой сложнейшие задачи создания и развития отечественной металлопромышленности.
Основной доклад Николая Пудовича был посвящен прогрессу мировой медной промышленности. Завершая его оценкой наших перспектив, Николай Пудович фиксировал реальную возможность производства ста тысяч тонн меди в год, что втрое превышало нашу тогдашнюю потребность и отвечало второму месту в мире.
Не прошло и года, как вопросы развития цветной металлургии нашей страны стали объектом обсуждения на первом всесоюзном специализированном совещании по цветным металлам. На сей раз доклад Николая Пудовича «Развитие добычи цветных металлов в СССР» трактовал о всех основных металлах и неоспоримо показывал, что «если добыча цветных металлов в СССР не будет развита, то за пять лет придется уплатить загранице до трехсот миллионов рублей и быть от нее в зависимости. Затрата же шестидесяти миллионов рублей, т.е. одногодичной уплаты загранице, на постройку своих заводов освободила бы СССР от переплат и зависимости». Это положение, подтвержденное резолюцией совещания, четырьмя неделями позднее было доложено Феликсом Эдмундовичем Дзержинским XIV-й Всесоюзной Партконференции и дало мощный толчок развитию отечественной металлопромышленности.
Аналогичное совещание 1927 года энергично продолжало развивать и конкретизировать решения предыдущего, но Николай Пудович выступил в совершенно ином плане – о научных работах металлургической лаборатории нашего института. Среди них были и «злободневные» изыскания, например, сплава для заливки опорных плит в подушках шлюзовых ворот первенца советской гидроэнергетики – Волховской гидростанции, и исследования дальнего прицела, например, освоение электролиза свинца, и проблемы с таким грандиозным будущим, как освоение никелевых богатств Таймыра. Показательно, что следующий доклад профессора Владимира Андреевича Ванюкова был также посвящен научным изысканиям, но уже Московской горной академии.
Эти доклады примечательны; они свидетельствуют, что исследования в области цветной металлургии, так же, как, вероятно, и в ряде других областей науки и техники, начаты в Советском Союзе вузами, и в этом огромная и неоспоримая заслуга нашей высшей школы.
——–
В свете наметившихся задач становится очевидным, что для создания мощной отечественной металлургической промышленности авторитетный научный штаб, который разрабатывал бы проблемы восстановления, технического перевооружения и строительства новых подлинно социалистических предприятий. Мы уже отмечали, что в 1926 году создается институт Гипромез, отдел черной металлургии которого вверяется Вячеславу Николаевичу Липину – пожалуй единственному ученому в равной мере компетентному в вопросах теории и практики производства и чугуна, и стали, и высококачественных легированных сплавов.
Но цветные металлы нужны для индустриализации страны не менее чем черные. Правда тоннаж цветных металлов гораздо меньше, но многообразие свойств обуславливает их совершенную независимость. Естественно поэтому, что в первом нашем крупном комплексном проектном институте Гипромезе, с самого начала черные и цветные металлы сосуществовали, я бы сказал, на равных основаниях. Очевидно, что возглавлять отдел цветных металлов должен человек с общепризнанной эрудицией в многообразных вопросах металлургии всех цветных металлов. Выбор падает на Николая Пудовича Асеева и он с головой уходит в это дело[5].
В качестве своего ближайшего помощника Николай Пудович привлекает известного своей исключительной добросовестностью, работоспособностью и опытом заводской работы профессора нашего института Тихона Александровича Оболдуева. Впоследствии Николай Пудович переходит на положение консультанта, но Тиход Александрович в течение многих лет возглавляет, выделившиеся из Гипромеза, Гипроцветмет и Гипроалюминий. Общими силами они развивают и совершенствуют методы научного проектирования, широко применяя их при создании ряда крупнейших предприятий цветной металлопромышленности.
——–
После первой практики я принес Асееву свой отчет. Николай Пудович открыл его и прочитал вслух начало первой фразы: «Будучи направлен на практику…» Усмехнулся, насмешливо уронил «будучи! будучи!» и сунул отчет в портфель.
Воспользовавшись случаем я попросил разрешения стать металлургом цветников: на эту специальность, как более трудную, шло 15-20% от общего числа студентов металлургов и Николай Пудович сам, конечно на основе полной добровольности, подбирал себе учеников. Мельком взглянув на меня Николай Пудович безапелляционно отрезал: «не возьму – цветники такой бороды не носят». Надо сказать, что в то лето я неизвестно зачем отпустил мефистофельскую бороденку, придававшую мне ужасно нелепый вид.
Разновременно Николай Пудович состоял членом центрального техноэкономического совета при президиуме ВСНХ, членом НТС горнорудной промышленности главцветмета, членом НТС Главалюминия, Востокзолото и др., членом ученых советов Гипроникеля, ВАМИ, Гипроалюминия, Механобра и, ьессменно, членом ученого совета ЛГИ.
Нечего делать, к величайшему удовольствию жены пошел в парикмахерскую, а на следующий день снова предстал перед Николаем Пудовичем с той же просьбой. «Я же вчера сказал вам» – начал было мой патрон, но подняв глаза, осекся и махнув рукой кончил «ладно».
——–
Не рассматривайте это как самодурство. В конечном итоге взял бы и с бородой. Но Николай Пудович одним своим веским словом вернул мне нормальный облик и зафиксировал его на всю жизнь, а это нужно уметь.
В одной компании со мной оказались студенты: Владимир Николаевич Никифоров – будущий кандидат технических наук, доцент нашей кафедры аналитической химии; Игнатий Иванович Красильников – впоследствии крупный специалист – проектант оловянных предприятий; Александр Николаевич Комаров – в последующем крупный работник золотой промышленности, первым из нас удостоенный за свои труды правительственной награды – ордена Ленина. Никифоров и Красильников работали тогда в химико-минералогической лаборатории Механобра, но с правом посещения институтских занятий.
Мы подружились, однако называли друг друга хотя и на ты, но, в знак взаимного уважения, по имени отчеству: поверьте, что в этом не было абсолютно никакой натянутости, но как уверяют французы le tan fait la musique. И, когда в нынешней нашей лаборатории из конца в конец повседневно несется: «Вилька!», «Танька!», «Юрка!», «Тоська!» – это коробит. Благо же Фреду, не имеющему уменьшительного имени. Столь же коробит меня и от, казалось бы безобидного, но право вульгарного обращения к сотрудницам «послушайте девушка!», которое звучит уничижительно и отнюдь не эквивалентно слову «товарищ».
——–
Лекции по металлургии цветных металлов Николай Пудович читал нам за своим столом. В сущности это были не лекции, а беседы, перераставшие в двухсторонний разговор. На столе лежали книги на всех языках: английский – Гофман, немеций – Тафель, французский – Про, русский – Померанцев, Антипов, иногда Горный журнал и другие. Николай Пудович находил в книгах нужные иллюстрации, иногда читал выдержки, изредка потешался заставляя нас самих разбирать иностранный текст.
После нескольких лекций я почувствовал, что голова моя начинает пухнуть, а воспринимаю я на занятиях меньше, чем следовало бы. Тогда, взяв у Гусаковского, слушавшего специальную металлургию годом раньше, его записи, достав Гофмана и русские книги по металлургии, я стал заранее готовиться к каждой лекции. Это оказалось необычайно эффективным: я не только воспринимал на лекциях все, что они могли дать, но почти избавился от необходимости готовиться к экзаменам.
Наиболее полно нам излагались металлургия меди и, в несколько меньшем объеме, металлургия свинца-серебра и цинка; курс металлургии золота был небольшой, а алюминию уделялось две-три лекции. О прочих металлах и речь не шла.
Экзамен по каждому металлу занимал целый вечер и охватывал все пройденное. Суд был не очень скорый, но правый и милостивый. В сущности же можно было нас и вообще не экзаменовать: при группе в четыре человека и постоянном непосредственном общении Николай Пудович отлично знал чем дышит каждый из нас.
Занятная деталь. По расписанию Николай Пудович должен был вести с нами занятия в течение двух семестров по два раза в неделю с четырех до шести часов. Мы аккуратно являлись, но, как правило, Николая Пудовича не находили. Терпеливо ждали часа полтора-два, затем звонили в Гипромез. Через секретаршу нам поступал приказ: «ждите, буду». Через час опять звонили – на сей раз обычно кто-нибудь из сотрудников передавал: «собирается». Через полчаса вновь звонили – трубку брал «сам» и мы узнавали, что он уже в пальто и вызвал машину. Приезжал Николай Пудович часам к восьми и занимался до полуночи. Это не раз, не два, а систематически.
Я далек от мысли провозглашать такую постановку учебного процесса идеалом. Но мы понимали, что в Гипромезе Асеев вершит делами огромной важности, по значимости своей отнюдь не стоящими на одной ступени с обучением каких-то четырех студентов. Понимали и другое: на данном этапе никто не даст нам того, что дает Асеев и именно благодаря своей деятельности в Гипромезе. Вот почему ворчали, но терпели. А Николай Пудович, действительно работавший в те времена с очень большой нагрузкой и ответственностью, иногда делился с нами своими заботами. «Оконтуриваем Красноуральск. Полдюжины вариантов, но основных два: хорошо нам известная шахтная пиритная-полупиритная плавка и новый путь флотация – обжиг – отражательная плавка. Уральцы горой стоят за первый, хорошо освоенный ими процесс. Мы и москвичи, исходя из детального анализа, отдаем предпочтение новому пути. Нельзя же, чтобы привычка застилала горизонты. Ведь успешное освоение отражательной плавки на Красноуральске определит контуры большинства новых и реконструируемых заводов, откроет дорогу обогащению и резко расширит рудную базу. Понимаете что это значит! Но ведь это далеко не все: нужно обеспечить комплексное использование сырья – отсюда проблемы цинка и серы. В свое время все, конечно, будет. А пока такое творится, что хоть ночуй в Гипромезе». «Чай нервничаете?» – спросил я. «В бурю капитан обязан быть на мостике и безукоризненно спокойным» – последовал ответ. А ведь кроме Красноуральска, Гипромез пестовал тогда заводы Волхова и Уфалея, Днеправ и Риддера, Чимкента, Челябинска и многих других первенцев советской цветной металлургии. Многое было, только опыта не было. Так что поводов для нервозности оказывалось предостаточно; чисто же внешнее спокойствие представлялось особенно трудным для человека, склонного к созерцательности, предварительному всестороннему обдумыванию каждого своего поступка и в личной жизни приходившего в расстройство даже от мимолетных житейских неприятностей. Но дома – одно, а на своем инженерном посту – другое. Капитан обязан быть на мостике и, пока позволяли силы, он был там со всей ответственностью управляя вверенным ему кораблем.
Порою я удивлялся, что, несмотря на такую ситуацию и отсутствие сколько-нибудь существенной материальной заинтересованности, Николай Пудович все же уделяет нам время, да еще двойное против положенного. И только много позднее уразумел, что для настоящего педагога жизнь без общения с учениками – неполноценна[6].
——–
Весной 1928 года я сказал, что хотел бы начать работу по специальности. Пятнадцатого апреля Николай Пудович перед лекцией вызвал меня к себе. У него был К.Ф. Белоглазов. «Подойдет?» – спросил Николай Пудович. «Вполне! – отозвался Белоглазов, – очень хорошо его знаю». «С завтрашнего дня начнете работать в лаборатории по медистым песчаникам. Руководитель – Константин Федорович, верховный главнокомандующий – я».
Так определилась моя судьба. Если к этому времени у меня было шесть лет стажа хозяйственной деятельности в Петрокоммуне – ЛСПО – ЦРК, то теперь начиналась новая жизнь с новыми интересами. Какова-то она будет, как сложится…
——–
Как известно, еще в период организации нашего института в нем была создана учебно-исследовательская металлургическая лаборатория с рудопромывальными верстаками и «плавильными» печами. Начало организации лаборатории в которой мне предстояло работать, было положено Асеевым в 1904 году. В 1907 и 1910 годах он ездил в Германию для ознакомления с постановкой дела и лабораториями заграничных высших школ и научных учреждений. Доказывая необходимость создания таких лабораторий в России он в 1909 и 1912 годах опубликовал описания своих поездок в Горном журнале и отдельных брошюрах, но в царское время это не нашло отклика.
С завистью рассказывал Николай Пудович, что у Борхерса несколько десятков платиновых термопар, столько же термогальванометров и печей; посадит сразу целую группу студентов за изучение систем и получает быструю отдачу. Для нас это считалось недоступным. Он любовно показывал нам секционный трансформатор «Эрликон», позволявший регулировать напряжение на печах через два вольта. Но в целом наша лаборатория, занимавшая восемь комнат химического типа, имевшая в своей составе отделения технологии тепла и топлива, общей металлургии, специальной металлургии, электрометаллургии и считавшаяся образцовой – пробавлялась самодельщиной, правда, выполненной и выполнявшейся с любовью и выдумкой. Впрочем другого тогда и быть не могло.
——–
Я плохо спал в ту ночь, а 16 апреля 1928 года пришел в лабораторию к восьми часам утра и нашел ее запертой: служитель Макар Алексеевич Алексеев появился часом позднее. Естественно поэтому, что прежде всего я обзавелся ключами и с тех пор с 8 часов утра до 11-12 часов ночи моим обиталищем стала большая гидрометаллургическая комната – та самая в которой некогда трудились студенты Барабошкин и Белоглазов. А так как моя дражайшая половина – тогда студент ЛЭТИ – работала в трамвайных парках посменно, то нередки были недели, когда мы встречались только по воскресеньям.
В металлургической лаборатории – нашем «подвале»[7], я оставил кусочек своего сердца, да и не я один. Многие горные инженеры-заводчики, приезжая в Ленинград непременно заходили к нам. Мой однокашник по институту Михаил Владимирович Иолко с вокзала отправлялся навестить свою матушку, а уже через час-два появлялся в наших краях. Однажды кто-то сказал, что сейчас видел Иолко на Невском. Я не поверил: будь он в Ленинграде – был бы здесь. Открывается дверь, входит Иолко.
Увы, ныне лишь очень немногие питомцы, да и то в основном из состоящих с нами в особом личном приятстве, удостаивают нас чести посещения без специальной надобности. А ведь мы свято храним славные традиции металлургического гостеприимства наших предшественников.
Я стал «слугой двух господ», но чувствовал себя в лаборатории превосходно. Несколько позднее здесь, под непосредственным руководством Николая Пудовича, а практически почти самостоятельно, начала работать студенты Иван Димитриевич Царегородцев, изучавший риддерские свинцовые цинк-содержащие шлаки, механобровцы Владимир Казимирович Гусаковский – спекание турланской свинцовой руды, Виталий Владимирович Доливо-Добровольский – рафинирование алагирского дестилляционного цинка, еще несколько позднее Борис Владимирович Строкан и Петр Петрович Порфиров – электролитическое получение никеля из никелевого файнштейна. Не так уж мало.
Работали мы все дружно и весело, а успех каждого доставлял искреннее удовольствие всем. Помню, как радостно прыгал верзила Гусаковский подбрасывая вверх кусок агломерата, впервые полученного им после длительных исканий, установивших новый по тому времени факт – наличие оптимальной влажности материала, подвергаемого спеканию. Доливо был сдержаннее в проявлении своих чувств, но выполнил отличную работу, которая была опубликована. Исследования Строкана и Порфирова тоже представляли интерес, хотя бы своей новизной. О своей научной работе, направляемой Константином Федоровичем, я расскажу позднее. А так как я самоотверженно проводил в лаборатории больше времени, чем любой из остальных, то само собой получилось, что вскоре превратился в полпреда по всей исследовательской части.
Напряженная исследовательская работа началась с первого же дня. Но вместе с тем, тоже буквально с первого дня, выявилась необходимость дооборудовать гидрометаллургическую лабораторию. С большим трудом достал несколько импортных мешалок разных типов; по примеру Порфирова превратил маленькие масляные насосы в воздуходувочки; по примеру Кузнецова сделал большой, очень удобный сушильный шкаф-сундук, нагреваемый электрическими лампами; изготовил двухметровые рольганги для выщелачивания в бутылках; изготовил оригинальные установки для перколяционного выщелачивания и обработки руд парообразным аммиаком; сконструировал и, совместно с механиком Людвигом Людвиговичем Ролецким, изготовил крупную установку для агитационного выщелачивания с 50-литровыми фарфоровыми чанами и соответствующими им фильтрами, и многое другое. Доставать и транспортировать приходилось самому – с заводов имени Ленина, имени Ломоносова, Большевика, Гослаборснабжения, Госторга, Ленснаба, таинственного АОНАПО и частного Александровского рынка на Садовой улице – прототипа будущих складов Металлома, где в хламе можно было найти абсолютно все. Добрался даже до шведской концессии SKF и, после длительных консультаций с их специалистами, купил несколько шариковых подшипников. Наконец, чтобы как следует осветить лабораторию, отправился к руководителю Ленинградской промышленности заместителю председателя Промбюро нашему горному инженеру, впоследствии профессору, Веньяминов Натановичу Цвибелю (1906); он зверски обругал, но, что и требовалось, лампочки дал. Четверть века спустя мы вместе отдыхали в Пярну и напоминание об этом эпизоде вызвало веселый смех.
В новом обличьи гидрометаллургическая лаборатория в целом несомненно производила впечатление и была одобрена даже таким знатоком и ценителем, как московский профессор Василий Александрович Пазухин. Этому несомненно способствовали отличное помещение с окнами на обсерваторию и мебель: простая, но добротно сделанная, прочная, массивная – на века.
Помню, как я боялся запустить уже упоминавшуюся большую выщелачивательную установку и показал ее профессору Дружинину. Сергей Иванович рассмеялся и сказал: «действуйте смело, тысячекратный запас прочности.» С тех пор мне довелось делать сотни самых разнообразных лабораторных агрегатов, и самому, и в содружестве с механиками Федором Богдановичем Богдановым, Владимиром Ивановичем Лукиным и другими. Но я уже не испытывал страха и ни разу мы не просчитались, хотя порою запас прочности сознательно брался совсем небольшим.
Теперь я даже не представляю, как все это смог тогда сделать. Но зато получил возможность не только разностороннего, но и массового экспериментирования, что с лихвой оправдывало время, затраченное на оборудование лаборатории.
Николай Пудович безропотно визировал представляемые мною счета к оплате, но существом моей деятельности не интересовался. Прошло месяца четыре – пять. Неожиданно Николай Пудович позвонил по телефону, что завтра утром придет ко мне в лабораторию. В этот день я особо тщательно побрился, одел выходной костюм и пришел в институт позднее обыкновенного. И тут обнаружилось, что ключи от лаборатории остались дома в старых штанах. Николай Пудович мог подумать, что я умышленно уклоняюсь от показа лаборатории, да и проявить себя растяпой тоже не хотелось. Что было делать? Ударил кочергой по дверному стеклу, просунул руку открыл французский замок и тщательно убрал осколки; это мероприятие съело мою двухдневную зарплату, но зато высочайший визит беспрепятственно состоялся.
Николай Пудович остановился на пороге комнаты и несколько минут с удивлением осматривался. На двойном среднем столе вертелись мешалки; через пачук, сделанный из бутыли со срезанным дном, прорывалась струя воздуха; мелодично, как ручеек, журчал раствор, протекавший в холостую в перколяционной установке; работал опытный агрегат; даже сушильный шкаф стоял с приоткрытой крышкой и включенными лампами. Как видите, в действие были приведены все эффекты, воспринимаемые зрением и слухом человека, а легкий запах реагентов создавал производственную обстановку.
«Здорово!» – наконец произнес мой шеф – признаюсь, не ожидал. Бутафория, а здорово!» «Позвольте, Николай Пудович, – обиделся я – совсем не бутафория. Агрегаты работают в холостую, но все они включены только для того, чтобы продемонстрировать Вам их готовность к настоящему использованию.»
Минут тридцать Николай Пудович осматривал лабораторию во всех деталях, качал головой, гладил бородку и говорил «мда!» Потом он захотел осмотреть остальные комнаты. Я показал агломерационную установку Гусаковского и печи для возгонки и отстаивания цинка Доливо-Добровольского; печь Царегородцева для плавки шлаков он видел ранее. Прошли в начальственный кабинет. Николай Пудович удобно уселся в кресле, в упор посмотрел на меня и спросил: «А когда начнем заниматься исследованиями?» – он, видимо, решил, что кроме оборудования я ничем не занимаюсь. Пришлось доложить о поставленных опытах, полученных – к тому времени уже интересных – результатах и контурах планов на ближайшее будущее.
На следующий день К.Ф. Белоглазов поинтересовался: «чем это вы так потрафили старику – хвалит безмерно». «Пустяки – отозвался я – начальство ублаготворено, тыл обеспечен, можно спокойно заниматься делом».
С этого времени я попал в фавор. Николай Пудович часто звонил мне по телефону, вызывал к себе, в том числе и домой, советовался по служебным и неслужебным делам, обращался с личными просьбами, давал поручения. Когда Николая Пудовича не могли найти, я довольно успешно замещал его, конечно не в науке. Вскоре, без каких-либо телодвижений с моей стороны, меня – студента – подарило своим доверием институтское начальство, особенно заместитель директора профессор Иван Михайлович Бахурин (1909). Да и сам я тоже обрел уверенность, что за новой – научной – стезе найду свое место.
——–
В металлургической лаборатории свято соблюдались четыре никем не декларированных правила.
Первое – сначала думать, потом делать.
Второе – все подробно записывать и, не откладывая, при первой же возможности обрабатывать.
Третье – безотговорочно помогать товарищам.
Четвертое – не трогать того, что положено не тобой.
Профессор Н.Н. Барабошкин, приехавший из Свердловска в 1929 году, нашел понадобившиеся ему продукты сурьмяных плавок на том самом месте, куда положил их пятнадцать годами ранее. Пыль вытиралась, а продукты с соответствующей маркировкой сохранялись. Это была дань уважения человеческому труду.
——–
В 1929 году Николай Пудович заболел. Врачи предписали ему покой, резкое сокращение нагрузки и запретили вояжи на предприятия. Перейдя на положение консультанта, заместив свое место профессором Т.А. Оболдуевым, Николай Пудович решительно изменил свой образ жизни – стал работать преимещественно дома и сделался частым посетителем металлургической лаборатории, благо жил при институте.
С этого времени на протяжении четверти века мы постоянно общались и, если бы я вел дневник, то мог бы написать тома о всем передуманном и пережитом. Но нет дневника, нет и необходимости в пережовывании будней. Деловая же наша связь действительно была близкой и я охарактеризую ее двумя, относящимися к тридцатым годам, высказываниями А.Н. Кузнецова. Первое: «Никакого Пуда на свете нет – его Грейвер выдумал»; неверно и несправедливо. Второе: «Николай Соломонович, Наум Пудович – иди разбери где кончается один и начинается второй»; ничего плохого в это не вижу.
——–
Несколько штрихов.
Николай Пудович относился с величайшим уважением к Н.С. Курнакову, В.Н. Липину, А.А. Скочинскому, благожелательно, но иногда с оттенком легкой иронии, к остальным. Особенно близкими были отношения с Курнаковыми с которыми жил на одной лестнице: он даже годами столовался у них, встречаясь, таким образом, повседневно. К властвующим проявлял внимание, нас же поучал: «с начальством лучше не водиться.» Сидим, бывало, у заместителя директора института академика Германа. Александр Петрович, со свойственной ему категоричностью, трактует по своему какой-нибудь очередной приказ, превращая таковой, безупречной прямолинейностью исполнения, в его противоположность. Николай Пудович покачивает головой и полусерьезно, полуиронически подает одну и ту же реплику: «Скажите пожалуйста, а нам то и невдомек!» Кончается разговор, идем к себе; Николай Пудович на ходу бросает: «Чепуха, делайте все по здравому смыслу».
В металлургической лаборатории примерно раз в неделю появлялась Надежда Григорьевна Иосса. Николай Пудович из своих средств оказывал материальную помощь вдове своего учителя и предшественника профессора Николая Александровича Иосса, но, чтобы не обидеть ее, делал это в своеобразной форме: якобы за заведывание библиотекой лаборатории. И Надежда Григорьевна годами переписывала книги, помещавшиеся в одном небольшом шкафу. Приходя в лабораторию, она, как и полагалось гранддаме, проплывала мимо нас величественно кивая головой и, примерно в течение часа, разговаривала с Николаем Пудовичем в его кабинете. Этим все и заканчивалось.
Николай Пудович неизменно заботился об устройстве своих учеников и с рекомендацией его питомцы всегда считались. Одних он брал в Гипромез, других направлял в Гипроцветмет или Гипроалюминий. На моей памяти молодой и талантливый инженер Игнатий Владимирович Шмит по рекомендации Асеева поехал на Урал, а блистательный Георгий Константинович Маковский (сын художника) – главным инженером Блявинского медно-серного завода. Ивану Симоновичу Береснену (1927), работающему на Красном Выборжце, Николай Пудович «приказал» ехать на Полевской завод «зачем же я вас учил!» И быть бы Ивану Симоновичу в конце – концов обработчиком, если бы Асеев не удержал его на металлургических позициях, принесших Бересневу заслуженную славу одного из крупнейших и опытнейших металлургов Советского Союза. Такую же славу обрели уехавшие тогда на периферию другие замечательные металлурги – монументальный Василий Иванович Смирно (1921/22), бурнопламенный Михаил Владимирович Иолко (1926), вдумчивый и педантичный Борис Константинович Никифоров (1927), непоседливый Александр Ильич Чошин (1926), флегматичный Феодосий Максимович Бреховских (1926) – всех не перечтешь.
Отказывать в просьбе было для Николая Пудовича сущим наказанием; умный человек понимал, конечно, что уклончивые обещания – тот же отказ, но не все были таковыми. В конце тридцатых годов поступило письмо от некоего Димитриева с предложением использовать его на преподавательской работе. Значительный трудовой стаж этого человека складывался из отрезков кратковременной работы в бесчисленно количестве мест, на же он совершенно не подходил. Избегая прямого отказа, Николай Пудович написал, что Димитриев был бы для нас очень ценен, но к сожалению нет штатных единиц. Ничтоже усумняшеся Димитриев поехал в Москву, показав в Министерстве письмо Асеева, получил справку, что на нашей кафедре значится одна незамещенная вакансия ассистента и на этом основании стал требовать своего зачисления. Он писал жалобы во все более высокие инстанции и к началу войны дошел до Центрального комитета партии, выставляя всюду Асеева, как жертву произвола дирекции. ГУУЗ Министерства, терроризированный направляемыми ему со всех сторон запросами, предложил нам еще одну дополнительную штатную единицу, лишь бы избавиться от жалобщика. Война ликвидировала этот конфликт, но я все-таки довольно резко сказал Николаю Пудовичу, что благими намерениями дорого в ад вымощена.
Летний отпуск Асеев неизменно проводил с Курнаковыми в Петергофе в доме отдыха комиссии содействия ученым – КСУ. Глубокой осенью 1939 года я тоже пробыл там месяц и до сих пор помню, неизменно лежавшую на столике, тамошнюю книгу жалоб и предложений. Здесь были жалобы типа:
«Очередную из халтур
Творили здесь два брата Тур».
Здесь были пародийные вирши:
«Мы все лечились понемногу
Когда-нибудь и как-нибудь,
Так уж болезнью, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
В культурном обществе полезней
Отречься от иных болезней,
Но ведь в среде профессоров
Прилично каждый нездоров.
Один грудной кичится жабой,
Второй болезнью сердца горд,
Тот – жертва собственных аорт…
Когда б не скромность, я тогда бы
Чрез всех больных перешагнул,
Шизофренией бы блеснул.
И так далее на шести-восьми страницах. И вдруг, среди этих записей появляется знакомый почерк: крупный, аккуратный, по-детски круглый и предельно разборчивый. «От всего сердца благодарим – следует длинный перечень кого благодарят – за прекрасную постановку отдыха, за неименное трогательное внимание и заботу, за…» – следует подробный перечень за что благодарят. Внизу четкая, без всяких выкрутас, буквочка к буквочке подпись – «профессор Н. Асеев» и рядом скорописью «академик Н. Курнаков.» Так каждый год.
В конце традцатых годов дирекция и общественность института премировала Асеева, Наливкина и меня золотыми часам, надо было полагать, каждому по штуке. Прошло полгода, год и о приказе забыли. Николай Пудович возмутился и потребовал, чтобы я внес ясность в этот вопрос. Пришлось мне идти к директору и напомнить ему о премировании моих коллег. Директор спросил: «а больше там никого не было?» Не моргнув глазом я ответил: «проверял по подлинному приказу – двое.» Мне было поручено реализовать этот приказ. Я предоставил счет на двое часов с гравировкой соответствующих надписей и они были вручены по назначению. Николай Пудович был доволен. Но когда однажды он спросил почему я не ношу свои почетные часы – мне пришлось уклониться от ответа.
В 1942 году Николаю Пудовичу было присуждено почетное звание лауреата государственной премии, но в правительственно постановлении он был назван Нилом. Старик обиделся и написал в Совет министров заявление с просьбой разрешить ему, вопреки постановлению, именоваться не Нилом, а Николаем, как он был крещен в 1871 году. Ответа, разумеется, не последовало.
Кстати, нечто подобное произошло впоследствии со мной. В большой советской энциклопедии (том 50, стр.470 и 741) значится: ГРЕЙВЕР С.И.; так как это связано с работами по никелю, то несомненно, речь идет обо мне. Поскольку среди моих добрых знакомых имеются два «С.И.» – Спиридон Иванович и Соломон Израилевич – с кем из них меня отождествили и на какое обращение я теперь должен откликаться – не ясно. На деле даже сложнее: В томе 51 стр.421 я фигурирую в настоящем своем обличьи: Н.С. Вот и разберись…
——–
Мою писанину я хотел бы завершить главой «Жизнь». Там мы опять должны встретиться с некоторыми из упомянутых выше лиц и в том числе с Николаем Пудовичем. Поэтому прервем то, что мы назвали «штрихами» и обратимся опять к концу двадцатых годов.
Исследования мои шли успешно. К декабрю 1929 года я написал свой первый отчет, напечатал его на пишущей машинке и с трепетом душевным передал на суд своих руководителей. НА следующий день Николай Пудович отозвался об отчете одобрительно, но Константин Федорович нашел его бледным. Оба решили читать еще раз. Через пару дней Константин Федорович, возвращая свой экземпляр, сказал: «Перечитал внимательно и на сей раз, знаете, с удовольствием. Мелкие замечания на полях, а так даже править не нужно – пойдет.» Наоборот, Николаю Пудовичу отчет понравился уже меньше, чем первоначально. Но, вставив пару страничек с описанием и фотографиями Гумешевского завода в страничку из истории отечественной гидрометаллургии, он тоже оставил остальное без изменения. Работа напечатана в журнале «Цветные металлы» №2 за 1930 год и моя фамилия стоит там рядом с фамилиями моих учителей!
Несколько раньше – 28 декабря 1929 года – я защищал эту работу как дипломную в Государственной экзаменационной комиссии. Председательствовавший В.Н. Липин просил быть кратким, но заинтересовался и не перебивал. Я докалывал, а сияющий Николай Пудович время от времени наклонялся к Липину и что-то ему пояснял. Работа и защита получили отличную оценку и комиссия вынесла решение от оставлении меня при институте. Решение комиссий было утверждено министерством, но в это время ликвидировали нашу металлургическую специальность. Впрочем, об этом позднее, а сейчас, в соответствие с нашим планом, о соратниках Николая Пудовича.
——–
Если бы трудолюбие и гениальность можно было характеризовать количественно – объективная оценка эффекта жизненной деятельности каждого человека не представила бы затруднений. И можно не сомневаться, что трудолюбие плодило бы в расчет этой эффективности с весьма высоким степенным показателем. Вот почему, хотя печать гениальности ярко светится далеко не на каждом челе, количество людей, славно проживших жизнь, очень велико. Это в полной мере относится к труженикам любой отрасли народного хозяйства, и к труженикам любой области науки. Именно в таком плане я воспринимаю жизнь и деятельность доктора технических наук, профессора Оболдуева Тихона Александровича. И именно поэтому хотел бы остановиться на ней более подробно.
Выше упомянут один из соратников великого Курнакова – член корреспондент Академии Наук СССР – Николай Иванович Степанов. Оболдуев и Степанов были внешне несколько похожи друг на друга. Оба были достойными педагогами; оба преподавали педантично и обстоятельно, хотя и по-разному: Оболдуев – суховато, а Степанов с блеском и аффектацией. Тихона Александровича интересовала «презренная проза жизни», Николая Ивановича – только высокая научная материя. К тому же Тихон Александрович был неутомимым тружеником, а Николай Иванович превыше всего ценил душевный покой. И не будет преувеличением сказать, что трудись Степанов как Оболдуев – он, несомненно, мог бы, не ограничиваясь ролью спутника Курнакова, внести крупный самостоятельный вклад в науку. В свою очередь расходуй Оболдуев энергию дозами Степанова – он не ознаменовал бы жизнь сколько-нибудь значительными делами.
Но, начну по порядку.
Тихон Александрович родился в нашем юбилейном 1873 году на Украине в селе Даниловка Старобельского уезда Харьковской губернии. Окончил сельскую школу, затем тамбовское реальное училище и в 1892 году поступил в Петербургский горный институт.
Успешно занимаясь, Тихон Александрович переходит на второй, а затем на третий курс, но попадает в проскрипционные списки жандармского управления.
В те времена революционная часть студенчества группировались вокруг двух своих организаций – студенческой библиотеки и студенческого фонда – сфера деятельности которых далеко выходила за рамки их скромных наименований. Были, конечно, и студенты белоподкладочники, но в количестве существенно меньшем.
С первых дней пребывания в институте Тихон Александрович примкнул к передовому студенчеству. Общественная же активность его, работа в революционных студенческих организациях и нелегальных кружках, повлекла исключение из института, запрещение проживать в университетских городах и отдачу под гласный надзор полиции.
При «волчьем паспорте» получить работу непосредственно на металлургическом предприятии не удается и Оболдуев включается в разведку на воду для Енакиевского завода. Однако работа его в этом направлении была непродолжительной.
Массовое репрессирование студенчества вызвало настолько широкий резонанс в кругах русской интеллигенции и заграницей, что царское правительство не могла не считаться с этим. В результате Тихону Александровичу, как и многим другим, удается восстановиться в институте. В 1898 году Оболдуев получает звание горного инженера с почетным отзывом Совета института за проекты по металлургии и горному искусству.
Молодой инженер едет на Керченский завод. Он участвует в строительстве доменного цеха, коксовальных печей и брикетной фабрики, а затем за два года проходит путь от сменного инженера до начальника производства.
В 1932 году мне довелось быть несколько дней на Керченском заводе. Оболдуева здесь не знали и я очень огорчил его этим.
Лет через пять-шесть оболдуев отдыхал в Крыму и заехал в Керчь. По возвращении сияющий Тихон Александрович рассказал мне: «Приезжаю на завод, рекомендуюсь – по лицам директора и главного инженера вижу, что моя фамилия ничего им не говорит. Прошу разрешения посмотреть завод. Иду с главным инженером. Говорю – вот здесь это, вот здесь то; а тут была установка такая-то, куда она делась? Многое было, конечно, для меня новым. Так провел главного инженера – не он меня, а я его – по всему заводу, чувствую – удивил. Вернулись к директору. Главный инженер рассказывает о нашем походе. Откуда вы все это знаете? Да ведь я же это строил и осваивал! Растерялись. Собрали несколько десятков человек – поделился воспоминаниями. Зато провожали, как лучшего друга».
Поздравляя Тихона Александровича, я заметил, что в жизни часто забывают основоположников тех или иных дел – иногда в беге времени, иногда умышленно. Но дела остаются, а это главное и единственно важное.
Так я утешал другого, не ведая, что в последующем мне не раз придется утешаться тем же самым.
Жизнь инженера Оболдуева на Керченском заводе, казалось бы, наладилась. Но, увы, ненадолго: осенью 1902 года завод останавливается. Нужно искать другую работу. Однако теперь у Оболдуева есть инженерное имя и Ученый совет горного института не только приглашает его на должность ассистента, но и командирует в Германию, Францию, Бельгию и Люксембург для изучения чугуноплавильного и тонасовского производства.
С того времени Тихон Александрович не расставался с нашим институтом до конца своих дней. С 1904 г. – преподаватель, с 1919 г. – профессор, с 1935 г. – доктор технических наук, с 1938 года – заведующий, организованной им, кафедрой технологии металлов и каменного литья. Он специализирует студентов по чугуну, читает курсы общей металлургии и металлургии цветных металлов (для «черняков»), создает оригинальный курс заводской обработки цветных металлов и сплавов.
Член Ученого совета института, декан горнозаводского – по-нынешнему металлургического – факультета, одно время проректор по учебной работе, он деятельно участвует в учебной жизни института.
Активист Русского металлургического общества и издаваемого им журнала, один из организаторов первых двух всесоюзных металлургических съездов, член правления НИТО металлургов – такова его общественная деятельность.
Но главная особенность жизни Тихона Александровича в том, что свою педагогическую и общественную работу он сочетает с практической, совершенствуя существующие и создавая новые производства.
Пятнадцать лет Тихон Александрович работает техническим руководителем медно-прокатного завода бывшего Берда – помните пословицу петербургских рабочих «как у Берда на заводе, только труба пониже, да дым пожиже».
Оболдуев коренным образом переоборудует завод: строит тигельный литейных цех на огромную по тому времени годовую производительность 1200000 пудов слитков и сплавов; впервые в России вводит какие-то новейшие вращающиеся тигельные горны; впервые в России устанавливает листо- и лентопрокатные станы с электроприводом для чего создает на заводе электростанцию с двигателями внутреннего сгорания, работающими на генераторном газе; организует производство цельнотянутых труб красной меди и производство прессованной полосовой латуни сложных профилей; решает задачки термической обработки, изготовляемых для морского флота, конденсационных трубок из морской латуни, снимая тем самым внутренние напряжения, порождающие опасные трещины; строятся первые четыре дредноута русского флота и Тихон Александрович организует для них производство турбинных лопаток.
Сразу же после революции Оболдуев включается в руководство национализированной промышленностью. Он член Главного управления промышленности цветных металлов, заведующий технико-производственным отделом Главцветмета, главный металлург завода Красный Выборжец, заведующий медно-прокатным и проволочным производством Севкабель. Он организует рафинирование медных отходов и медного лома и осваивает отливку вайрбрасов из красной меди; впервые в нашей стране устанавливает быстроходные волочильные станы для тонкой проволоки и устанавливает производство особо тонкой эмалированной проволоки для телефонных проводов на дальние расстояния; кладет начало производству проволоки высокого электрического сопротивления из сплавов рестана и константана.
На очереди задача проектирования и строительства новых современных металлургических заводой. И Тихон Александрович полностью отдает себя руководящей работе сначала в Гипромезе, затем, последовательно, в Гипроцветмете, Гипроалюминии, Проектмонтажалюминии и ВАМИ. По проектам, выполненным этими институтами под общим техническим руковдством Николая Пудовича и Тихона Александровича строятся: первенец советской медеплавильной промышленности на Урале Красноуральский медеплавильный комбинат; первые в нашей стране Уфалейский никелевый, Волховский и Днепровский алюминиевые заводы и ряд других.
Тихону Александровичу поручается проектирование Балхашского медеплавильного гиганта; он привлекает ряд крупных специалистов и в исключительно короткий срок справляется с разрешение этой сложнейшей и ответственной задачи. Рассмотрение проекта поручается 80 экспертам разных специальностей и проект одобряется в целом.
Таков облик человека, для которого жизнь и труд были синонимами, который щедро отдавал свои знания, весь свой инженерный талант производству, а свой многообразный производственный опыт столько же щедро передавал своим ученикам. И, поверьте, таким же может стать большинство из вас, если будет жить и работать самоотверженно и самозабвенно, как Тихон Александрович.
Когда я впервые увидел Оболдуева – он показался мне мрачным и суровым.
В двадцатых годах в институте время от времени утраивались своего рода семейные вечера преподавателей и студентов. Профессор, впоследствии академик, Александр Петрович Герман играл со своей партнершей Волковой в четыре руки на рояле; водопроводчик Иван Игнатьевич Обухович с неизменным успехом играл на баяне; профессор Александр Назарович Кузнецов выступал со своими юмористическими рассказами; Тихон Александрович – пел; были и другие номера. Существенно, что такие встречи в некоторой мете сглаживали грань между учащими и учащимися.
По настоящему входить в мою жизнь Оболдуев начал, когда меня привлекли к работе в металлургической лаборатории. Он часто приходил в лабораторию и увидев меня на ходу отрывисто бросал: «Здравствуйте, молодой человек». На смену этому вскоре пришло: «Здравствуйте, Наум Соломонович, хочу здесь поработать». А еще несколько позднее появилось «Здравствуйте, Наум Соломонович, как поживаете, хочу у вас поработать». Само собой разумеется, что никаких разрешений Тихону Александровичу не требовалось, а facom de parler изменялся, видимо, по мере изменения моей полезности для лаборатории. Впрочем к этому времени я, еще будучи студентом, был официально привлечен к педагогической работе в качестве ассистента, а это, скажем прямо, котировалось куда выше, чем ныне.
В металлургической лаборатории существовал некоторый культ старших, а Оболдуев частенько напоминал, что Николай Пудович – старейший среди нас. И в то же время традиционным было полное равенство всех, допущенных в лабораторию. Можно было подтрунить, посмеяться и над старшими, и над старейшими, в том числе и над Оболдуевым, и над Асеевым. Они рычали, но не серчали и по достоинству оценивали крепкое острое слово. Тем неожиданнее был эпизод о котором я сейчас вам поведаю.
Оболдуев заменял директора института. Николай Пудовчи попросил меня зайти в канцелярию и подписать какую-то бумагу по лаборатории.
Должен сказать, что уже тогда почтения к бумагам у меня не было, хотя, несмотря на свой семилетний к тому времени стаж работы, особого вреда от лишней писанины я еще не ощущал. Подпись директора института я тоже не очень котировал и к тому были свои причины. Принес я как-то письмо управляющему делами Кутьину и попросил срочно дать на подпись директору Юзбашеву. Кутьин обмакнул перо в чернила, подписал за директора и поставил печать. Когда я усумнился в правомерности этого – он явно обиделся: «Что у меня почерк хуже чем у Юзбашева?» Аргумент был неожидан, но убедителен и пока в институте работал Кутьин – надобности в директоре я не ощутил. Тем более формальным представлялось мне получение подписи Оболдуева.
Я вошел в директорский кабинет, сунул Тихону Александровичу свою бумажку и сказал: «подпишите». Но Оболдуев побагровел и с такой яростью закричал «вон!», что я мигом очутился за пределами кабинета.
Я тотчас же позвонил Николаю Пудовичу и рассказал о происшедшем. Тот очень изумился и спросил не надерзил ли я «Тихону». «Пока – нет», успокоил я своего шефа, «но пусть только появится в лаборатории – будьте уверены, последнее слово будет за мною».
Однако Тихон Александрович появился гораздо раньше чем я успел приготовиться к его встрече – прикатил сразу же на всех парусах, разъяренный как лютый тигр. «Ты что, не понимаешь, где находишься?» Впервые он сказал мне – ты. «Здесь мы все равны, но там я директор, а ты кто? Швыряешь мне свою бумажку! Ты что не понимаешь, что войдя в кабинет нужно поздороваться и ждать пока тебя спросят зачем пожаловал? А я еще тебя за умного считал!» Оболдуев сел отдышался и уже спокойно сказал: «давай свою писанину – подпишу», и подписал не читая.
Как видите, последнее слово на сей раз осталось за Тихоном Александровичем. А я вторично позвонил Николаю Пудовичу и сказал, что Тихон – так мы звали его за глаза – прав: декорум должен соблюдаться.
«Черти паршивые, отозвался Пудыч, по пустякам без шума поладить не могут; вот я доберусь до вас обоих». Впрочем инцидент был уже исчерпан.
Шли годы. Отношения мои с Оболдуевым стали дружескими и я глубоко уважал его за искренность, простоту в обращении, трудолюбие и благожелательность к окружающим. Впрочем однажды мне довелось быть свидетелем как эта последняя принесла горький плод.
В ученом совете института защищалась докторская диссертация. Четыре оппонента дали отрицательные отзывы, пятый – бледно положительный. Уже само обилие назначенных оппонентов говорило о неблагополучии. Результаты голосования: за – 18, против – 17; степень присуждена!
После заседания Тихон Александрович пришел ко мне в состоянии крайнего расстройства. Он был уверен в полном провале диссертации и проголосовал «за», чтобы утешить диссертанта хоть одним положительным голосом. А голос этот оказался решающим.
В силу причин, не требующих пояснения, все работавшие с Тихоном Александровичем сколько-нибудь длительное время очень хорошо относились к нему. Однажды это помогло мне показать класс институтским снабженцам.
Институт приобрел телефонный коммуникатор, но ввести его в действие было нельзя – снабженцы не могли, да и не очень старались, получить необходимые телефонные провода. Как-то разгорячившись я публично назвал тогдашнего главу институтских снабженцев – самовлюбленного и уверенного в своей безнаказанности Повалита – бездельников. Разыгрался скандал и только кровопролитие могло утихомирить страсти.
Вспомнив, что Оболдуев был когда-то руководителем Севкабеля я попросил его помочь мне в получении кабельков. Но начали мы свой поход не с завода, а со снабженческой организации, чтобы выявить ситуацию.
Входим в комнату где распределяется кабельная продукция; навстречу нам поднимается дама и радостно приветствует Тихона Александровича – они вместе работали на Севкабеле, но не встречались много лет. Начались разговоры, расспросы, воспоминания, а я скромно сидел в стороне и терпеливо ждал когда настанет мое время. Нечего и говорить, что просьба института была встречена со всей благожелательностью, но так как продукция была строго фондируемся, то нам был подобран брак, например, такой когда в кабеле из ста телефонных пар можно использовать 95. Это нас совершенно устраивало. Через три дня и вручил директору наряд, а институтские снабженцы были поставлены на место; не думайте только что случайно и единственный раз, нет, один из многих в моей жизни, но, разумеется, в различных вариациях.
В первый месяц войны Тихон Александрович передал партийному комитету института золотой портсигар и украшения жены, и просил внести их в фонд обороны. Он по своему обыкновению сделал это просто и естественно, без эффектных жестов вроде приобретения танка своего имени. Вероятно именно поэтому поступок его не получил того резонанса, как парой лет позднее пожертвование Ферапонта Головатого.
23 августа 1941 года я видел Оболдуева в последний раз. В этот день грузились вагоны с оборудованием и исследовательская группа металлургии по приказу министра выбывала на Балхаш для пуска гидро-молибденового цеха, построенного но основе наших работ. Я вышел к воротам ожидая прибытия транспорта, а Тихон Александрович с противогазом на боку дежурил, охраняя институт. Не удивляйтесь. В те дни вопрос о месте ученых во время войны не определился еще с достаточной отчетливостью.
Мы посидели минут двадцать на скамейке у ворот, погрустили, обнялись и расстались.
Осенью того же года дом в котором жил Оболдуев был разбомбен. Тихон Александрович прибрел к Николая Пудовичу и тяжело опустившись на стул сказал: «Теперь у меня ничего нет, совсем ничего; дайте мне хоть парочку книг – не могу жить без этого». «Тебе не книги нужны, а бельишко». «Нет, возразил Оболдуев, ничего не прошу, только дайте книжек – хоть каких-нибудь». Николай Пудович все-таки собрал узел с бельем и одеждой, да и книг дал.
Тихон Александрович был эвакуирован из Ленинграда с театром оперы и балета имени Кирова, в составе труппы которого работала его дочь. Он добрался до Перми, но здесь скончался – сказалось блокадное истощение. А мог бы жить и жить…
——–
Другим ближайшим соратником Николая Пудовича был Борис Павлович Селиванов (1912). В своей автобиографии Селиванов пишет: «Общение с технической деятельностью отца – горного штейгера – и живые уроки преподавателя физики и математики Тульской гимназии Е.С. Томашевича, вызвали уклон в самообразовательной деятельности в сторону физических дисциплин». Три года Борис Павлович работал в школьном физическом кабинете. «Под влиянием Томашевича заинтересовался астрономией, вступил членом в Societe Astronomique de France и, занимаясь астрофизикой построил себе маленький параллактический рефрактор, изучив для этого необходимые части токарного и слесарного ремесла в ремонтной мастерской завода, глее служил к этому времени отец».
В 1908 году Селиванов окончил Московский университет, получил звание кандидата математических наук и поступил в Горный институт. Двумя годами позднее Борис Павлович начал ассистенскую работы при Н.П. Асееве, был избран председателем бюро студенческого кружка металлургов и, под руководством Н.С. Константинова, приступил к изучению системы FeO.SiO2 – CaO.SiO2. В последующем эти изыскания вялились в исследование тройной системы FeO – SiO2 – CaO завершенное построением пространственной диаграммы. Так было положено начало изучению термических свойств шлаковых композиций.
После окончания Горного института Селиванов совершенствуется в Шарлоттенбургском и Бреславльском политехнических институтах, но в связи с началом войны оказывается интернированным и лишь с большим трудов и приключениями несколькими месяцами позднее попадает в Ленинград.
Он возвращается на работу в наш институт и совмещает ее с работой на Невском-Семянниковском машиностроительном заводе. Сначала, несмотря на два диплома, ему прдоставляется скромная должность «подоменного инженера» по штамповке снарядов. В течение короткого времени Борис Павлович сооружает термический цех для обработки шрапнельных стаканов, создает ряд термических агрегатов и обеспечивает научную постановку работы всего цеха. Постепенно продвигаясь по служебной лестнице, он назначается главным металлургом завода. После революции участвует в развитии деятельности предприятия, разрабатывает оригинальную конструкцию ряда печных агрегатов, в том числе нагревательных печей кузнечного цеха и т.д. Совместно с молодым инженером – будущим известным металлургом доктором технических наук, профессором Юлианом Аркадиевичем Нехендзи – он изучает бессемерование синтезированных чугунов в конверторе с поверхностным дутьем (1923), получение литой стали из железного и стального лома дуплекс процессом вагранка – мартен и проводит ряд других исследований. Он привлекает к работе на Невском заводе талантливых питомцев нашего института Самуила Натановича Богопольского (1926), Владимира Порфирьевича Десницкого (1930), Георгия Онуфриевича Бурого (1930). И, несмотря на требовательность, своим отношением к окружающим, отзывчивостью, простотой, веселым характером, быстрой и неизменно своеобразной реакцией завоевывает глубокое уважение всего коллектива работников завода.
Такие же отношения сложились у него впоследствии в Институте Металлов. Помню, как во второй половине двадцатых годов, уступив настояниям Асеева и Кузнецова – дело было в нашей лаборатории – Борис Павлович принял предложение занять должность заместителя директора этого института по науке. Здесь он был душою многих комплексных изысканий, сам плодотворно занимался проблемой флокенов, проблемой прямого получения железа из руд и другими. Одновременно Борис Павлович был депутатов Ленинградского совета и много времени отдавал общественной деятельности.
Непосредственное мое общение с Б.П. Селивановым началось с экзамена по технологии тела и топлива; лекции я слушал у Николая Пудовича значительно ранее.
К изучению первого металлургического курса я отнесся со всей серьезностью: из своих записей, материалов книги Окнова и некоторых других составил добротный конспект и выучил его на зубок.
Селиванов принял меня в металлургической лаборатории, задал три вопроса и уходя забрал конспект. Я обиделся: «Борис Павлович, зачем вы так делаете? Если знаю – предосторожность ваша излишня; если не знаю – конспект не поможет». Селиванов, не сказав ни слова, положил тетрадь не прежнее место и вышел.
Возвратился он очень скоро – минут через десять-пятнадцать, стоя бегло просмотрел написанное мною и потребовал зачетную книжку. «Не слишком ли поспешно?» с оттенком иронии спросил я, не подавая книжки. «Коль скоро попал под подозрение – спрашивайте по всему курсу!» «Не желаю зря тратить время, отозвался Селиванов. Видно птицу по полету – кто сокол, а кто ворона!» «Спасибо на добром слове, но позвольте и мне ответить тем же в Ваш адрес: ex ungue leonem – узнают льва по когтю».
Это был один из весьма немногих известных мне латинских афоризмов, но он оказался к месту. Борис Павлович удивленно посмотрел на меня, по-восточному низко склонил голову и прижал руку к сердцу.
Систематически мы стали встречаться с весны 1928 года, когда я был привлечен к исследовательским работам металлургической лаборатории. Началось с легкой перепалки. У Селиванова был ассистент Валериан Петрович Иванов, наш питомец (1916), заведующий лабораторией Невского завода. В учебной части металлургической лаборатории института он в то время был ведущей фигурой, но исследовательская часть считалась вотчиной Асеева, хотя для того, чтобы заниматься ею у Николая Пудовича явно не хватало времени.
Получив в свое распоряжение большую, благоустроенную, но совершенно недостаточно оснащенную для гидрометаллургических изысканий комнату, я с первых же дней энергично взялся за приспособление ее применительно к нашей тематике. Однако Иванову действия мои показались самочинными и он довольно резко заявил, что если я продолжу в том же духе, то окажусь «по другую сторону перегородки» – имелась в виду стеклянная стенка, отделявшая металлургическую лабораторию от внешнего мира.
Я не стал оправдываться и доказывать разумность своих действий, но самым вежливым образом выразил надежду, что предначертанный мне судьбой печальный жребий не будет отягощен горечью одиночества.
Иванов вскипел, пожаловался Селиванову и не прошло часа, как я был вызван к Николаю Пудовичу.
Не имея возможности предвосхитить развитие событий, я шел на судилище без твердой уверенности в его благополучном исходе. При моем появлении Николай Пудович сердито изрек: «Что! Башмаков еще не износил, а уже жалобы поступают?» И, не дав никому говорить, указывая на меня продолжил: «Это человек серьезный и работа у него нужная, так что вы ему не мешайте». Иванов ушел недовольно ворча, а Борис Павлович подойдя ко мне миролюбиво сказал: «Хотя льва узнают по когтю, но без надобности показывать коготки – не след». Помнил значит, хотя прошла пара лет.
Так были определены сферы влияния и вскоре я оказался опекуном всей исследовательской части нашей лаборатории. Вместе с тем с этого момента началась наша ничем не омрачавшаяся более дружба с Борисом Павловичем, а вскоре такие же отношения сложились с Валерианом Петровичем. Оба они – Селиванов и Иванов – оказались превосходными, хотя и совершенно разными людьми, отличными, отзывчивыми, душевными товарищами, беззаветными тружениками и добрая память о них сохранится в моей сердце до конца дней.
Селиванов работал своеобразно. Появлялся он в те времена в институте во вторник часов в семь-восемь вечера и оставался до полудня четверга. В лаборатории были матрасик и постельные принадлежности, которые он расстилал на ночь на лабораторном столе. Все остальное время уделял Невскому заводу. К лекциям готовился ночами, в паровой конке, тарахтевшей от завода Большевик до Московского вокзала, и в трамвае от вокзала до Васильевского острова.
Надлежащим образом оборудованная металлургическая аудитория – с амфитеатром, эпидиаскопом, экраном и т.д. – была соединена с металлургической лабораторией внутренней лестницей. Это очень удобно и, если хотите, создавало определенное настроение у лектора и слушателей.
Читал Борис Павлович темпераментно, с блеском и остроумием, в атмосфере хорошего дружеского контакта со студентами, внимательно слушавшими его и, как правило, не пропускавшими лекций. Таким взаимоотношениям несомненно благоприятствовала закваска былого участника нелегальных революционных кружков. Часто во время лекций задавались вопросы и возникали горячие дискуссии.
Помню как однажды, отвечая на теоретический вопрос, заданный студентами, Селиванов запутался. Он схватился за голову, воскликнул «заврался» и сбежав вниз в лабораторию, появился в моей комнате. Это было не случайно – я держал в лаборатории целую библиотеку. За каких-нибудь пять минут все было приведено в ясность и Борис Павлович уже во всеоружии вновь предстал перед своими слушателями, и, будьте уверены, уважение студентов от этого только возросло и не удивительно: многие ли лекторы признались бы в своей беспомощности? А ведь студента не обманешь!
В конце двадцатых годов Селиванов был избран деканом горнозаводского факультета. По существовавшему тогда порядку все дела декан решил совместно со студенческим представителем – у металлургов Львом Ражевским (1930). Это занимало раз в неделю полтора-два часа и было совершенно достаточным для руководства факультетом. Со всеми нашими нуждами мы обращались к студенческому представителю, а после разговора с деканом он сообщал нам совместное решение – всегда благожелательное, без тени бюрократизма и в подавляющем большинстве случаев удовлетворяющее нас.
У Бориса Павловича были не только светлая голова, но и золотые руки. В своей время в обязанности молодого Селиванова входило изготовление диапозитивов для лекций шефа. Когда это занятие наскучило Борис Павлович сделал собственными руками эпидиаскоп своей конструкции, позволяющий показывать как диапозитивы, так и картинки непосредственно из книжек, что тогда было у нас новостью. Стащив дома прекрасную сахарницу тонкого фарфора, он превратил ее в печь с платиновыми нагревателями; при включенном токе печь эта была очень эффектна на просвет. Чтобы облегчить отопление своей квартиры Борис Павлович перевел комнатные печи на жидкое топливо – он жил тогда в небольшом деревянном домике напротив Невского завода. Для изучения реакции диссоциации окиси углерода сконструировал оригинальный газоанализатор; создал уникальную установку для калориметрического исследования шлаков – определения теплот их плавления и кристаллизации и т.д. и т.д. На Невском заводе у Селиванова был отличный печной мастер; они переделывали агрегаты по эскизам, которые рисовали мелом на чем придется – стене, листе фанеры, листе кровельного железа – производя тут же ориентировочные расчеты и получалось очень неплохо. Так родилась, например, форкамера Селиванова для сжигания жидкого и газообразного топлива.
Следуя примеру патрона мастерил и Валериан Петрович. В числе прочего он изготовлял лабораторные трубчатые печи с внутренним нагревом, дававшие температуру на 100-150 градусов выше обычных. Нихромовая проволока наматывалась на составной деревянный цилиндр с внутренним легко выбиваемым клином. Чередуя операции обмазывания сделанной обмотки огнеупорной массой и сушки – Иванов постепенно формировал подобие трубы с внутренней хорошо державшейся спиралью. Оставалось удалить клин и две боковые колобашки и смонтировать трубу в металлическом каркасе.
В те времена многие заводы, не имея собственных аналитических лабораторий, вынуждены были работать «на глазок». По настоятельной просьбе завода им. Марти Валериан Петрович организовал у нас систематическое выполнение анализов проб латуней и бронз. Помимо его самого в выполнении анализов участвовали студенты металлурги и некоторые химики со стороны. Однако это благое дело кончилось значительной неприятностью.
Желая оказать материальную помощь своей нуждающейся знакомой, Валериан Петрович, выполнив очередные анализы, оформил платежный документ за эту работу не на себя, а на свою знакомую, которая и получила соответствующую небольшую сумму из кассы института. Это стало известно и в вечерней красной газете появилась заметка под хлестким заголовком: «Профессор – мошенник».
Следствие показало, что ни злоупотреблений, ни расхищения государственных средств не было. Но за неправильное оформление платежного документа Иванова судили и приговорили к двум неделям принудительных работ, правда, условно, а благодаря тенденциозной газетной заметке сделали сказкой города. Нечего говорить, что симпатии всех нас были на стороне нашего коллеги: выговор он конечно заслужил, но не более, а его ославили так, что хоть бросай все и беги куда глаза глядят. Возмущен этим был, разумеется, и Борис Павлович.
Надо же было так случиться, что вскоре корреспондент той же газеты появился на Невском заводе с намерением получить интервью у Селиванов. Под свежим впечатлением заметки об Иванове, Борис Павлович категорически отказался разговаривать и уехал в институт, хотя обычно проводил этот день на заводе. Тогда корреспондент осуществил жестокую месть: нашел заместителя Селиванов, наговорио ему кучк комплиментов, поставил в позу – рука заложена за борт пиджака, голова кверху – и сфотографировал, а через пару дней мы узрели в газете портрет этого инженера – поза нелепая, физиономия самодовольная, а подпись: «автор бесконечного числа бессмысленных проектов, инженер имя – рек». Так способный специалист и весьма неглупый человек попался как воробей на мякину. Мы не выражали ему особого соболезнования, но подтрунивали, что он «пострадал за правду».
Борис Павлович был высокоодаренным, высококультурным человеком и к тому же мастером острого слова и тонкой шутки, что приписывал влиянию Московского университета. Мы не оставались в долгу и к чести Селиванова он стоически терпел наши выпады, не выходившие впрочем из рамок дружелюбия.
Был такой не очень точный, но очень простой, компактный и удобный в работе прибор для измерения температур, называвшийся пироклин Селиванова. Студент – ассистент Игнатий Владимирович Шмит назвал прибор пироклизмой. Селиванов вспыхнул, но сдержавшись бросил «не для дураков старался» – и только.
Был в лаборатории пирометр Курнакова, именовавшийся не то усовершенствованным, не то упрощенным Селивановым. Детально ознакомившись с ним я сказал, что он назван неверно: это пирометр Курнакова, ухудшенный Селивановым. «Сам дурак» мгновенно отозвался Борис Павлович – и только.
——–
Вскоре после того как началась моя исследовательская работа в металлургической лаборатории, я – еще студент – был назначен ассистентом Асеева – Селиванова для проведения лабораторных занятий со студентами по общей металлургии; занятиями по технологии топлива в то время отлично руководил В.П. Иванов.
Мне было предоставлено право определить тематику и методику занятий по своему усмотрению; это было, видимо, своеобразным испытанием моих педагогических возможностей.
После надлежащих размышлений я задумал организовать занятия как единой целое, а в качестве основного стержня выбрал изучение системы сурьма-олово. Студенты, разбитые на бригады по 4 человека, должны были сами изготовить упрощенные криптоновые печи, смонтировать и испытать плавильную установку; изготовить никель-нихромовые термопары и проградуировать их по чистым металлам; произвести плавки различных индивидуально заданных каждой бригаде смесей исходных составляющих и записать кривые охлаждения. После этого предполагалось на «конференции» свести все результаты воедино, построить диаграмму состояния и сопоставить ее с опубликованными в литературе.
Само собой разумеется, что я немало потрудился, чтобы обеспечить бригады необходимыми материалами, измерительными приборами и реостатами; в частности несколько водяных реостатов сконструировал и изготовил сам. Но жалеть об этом не пришлось.
Студенты включились в работу с невиданным энтузиазмом. Они яростно, хотя и неумело, подтесывали и притирали кирпичи, набивали графитовой массой железные трубы – электроды и тщательно выполняли прочие работы.
Для пыльных и грязных манипуляций я использовал, так называемый, «кабинет Воейкова». Наш питомец Димитрий Димитриевич Воейков – впоследствии крупный металлург и автор книги по металлургии меди – окончил институт в 1912 году. Будучи студентом он изготовлял галенитовые детекторы для радиоприемников военного ведомства, а так как в металлургической лаборатории заниматься этим, видимо, не разрешалось, то он уничтожил близлежащую уборную и превратил ее в отличную изолированную от лаборатории комнату. Ничего лучшего для наших печных дел и выдумать было нельзя. Кстати несколько детекторов – небольшой цилиндрик на штифте – я обнаружил в одном из столов лаборатории; на каждом из них были отштампованы инициалы и фамилия изготовителя «Д.Д. Воейков».
Вся экспериментальная работы студентов прошла безупречно и я чувствовал себя на занятиях как рыба в воде. Пожалуй единственным затруднением была необходимость общения со студенткой Сорокиной, прошедшей в прошлом через великие житейские невзгоды и отпускавшей, не считаясь ни с чьим присутствием, такие словеса от которых шарахались в сторону не только лошади, но и видавшие виды студенты. А мне приходилось делать вид, что я ничего не слышу, хотя в те времена я отнюдь не был туг на ухо.
В целом состав группы был превосходный. В сентябре 1966 года на заседании в Гипромете феерически бурнопламенно выступал представитель Московского химико-технологического института им. Менделеева. Фамилии его не расслышал. Но когда он затем подсел ко мне я узнал студента этой самой группы Бориса Веньяминовича Громова – ныне доктора технических наук, профессора, заведующего кафедрой технологии редких и радиоактивных элементов МХТИ. На груди его красовалась золотая звезда. В этой же группе учился будущий министр цветной металлургии А.И. Самохвалов.
На упомянутую выше «конференцию» я пригласил Асеева и Селиванова. Николай Пудович, видимо боясь стеснить меня, сидел в своем кабинете, где все наши разговоры были слышны. Борис Петрович со свойственной ему динамичностью, несколько раз, якобы по своим делам появлялся в лаборатории, бросая при этом взгляд на доску, где постепенно оконтуривалась сводная диаграмма состоянии и исчезал, а увлеченные нашим занятием студенты его даже не замечали. После окончания занятия оба – Асеев и Селиванов – выразили свое полное удовлетворение. А на следующий день к ним приобщился Константин Федорович Белоглазов, руководивший тогда моей исследовательской работой: «Слышал, слышал; с первого захода такие занятия завернул – это действительно quelque chase!»
——–
После того, как гидрометаллургическая лаборатория была в достаточной мере оборудована, я взялся за пирометаллургию. Прежде всего добился замены трансформатора в подстанции нашей лаборатории на вдвое более мощной – 100 ква по тем временам было достаточно. Затем, выхлопотав деньги, значительно пополнил оборудование лаборатории новыми печными и иными установками. Нет нужды говорить, что все это делалось «между делом» и отнюдь не в ущерб основной исследовательской деятельности о которой расскажу позднее.
В те времена лабораторные электропечи изготовлял только завод Пирометр, организованный при Институте металлов. Директором этого института был наш профессор А.Н. Кузнецов, первым заместителем тоже наш питомец А. Стогов (1916/17). Естественно, что я направил стопы свои не на Пирометр, а в Институт металлов. Но как только я приоткрыл дверь лаборатории Селиванова, Борис Павлович с возгласом «спасайся кто может, Грейвер идет» – проворно юркнул под стол. Сотрудники установились на меня открыв от изумления рты. Но секундой позднее Борис Павлович столь же стремительно поднялся и уже совсем иным тоном ласково меня приветствовал. А еще спустя десяток минут процессия Кузнецов-Селиванов-Стогов-Грейвер направилась в соседнее здание на завод Пирометр.
В кабинет директора завода Александр Назарович и Борис Павлович торжественно ввели меня под руки и отрекомендовали как полноправного представителя ЛГИ и заказчика с которым «можно иметь дело». При такой мощной протекции полная договоренность была достигнута за несколько минут – ведь по существу просьба Кузнецова-Селиванов была приказанием. А два-три месяца спустя в нашу лабораторию поступили новейшие по тому времени платиновые трубчатые и муфельные печи – последние со специальными вытяжными устройствами по моему заданию, платиновые и иные термопары, реостаты, электролизеры с магнитным перемешиванием и т.д. Получение этого оборудования, а также некоторых импортных агрегатов из Госторга в корне изменило облик и резко расширило возможности нашей лаборатории.
Но у всего есть своя оборотная сторона. В лабораторию началось паломничество множества ревизоров, проверявших не понадобились ли кому-нибудь металлургические агрегаты доя семейного счастья. Пользуясь случаем констатировать, что при ликвидации в 1930 году нашей более чем полуторавековой лаборатории, несмотря на отсутствие так называемых материально ответственных лиц, все значившееся оборудование было сдано полностью. Правда, дело прошлое, не хватило какой-то, неведомо когда приобретенной, грошовой подставки, но в порядке озорства я сдал вместо нее подставку от собственной чернильницы не ощутив при этом особых угрызений совести.
В конце двадцатых годов изыскивались пути улучшения постановки высшего образования и к решению этой задачи были привлечен ряд крупных общественно-политических деятелей. В этом плане с Горным институтом знакомились Н.И. Подвойский, А.С. Бубнов, но решительный удар нанес О.Ю. Шмидт – известный математик и географ – челюскинец. Исходя из наличия металлургической специальности в Горном и Политехническом институтах, он дал заключение о целесообразности ликвидировать ее в первом из них, а сам Горный институт разделить на два – собственно горный и геологоразведочный. И, коптили небо два директора, каждый с полным штатным окружением. И носились по институту хозяйственники прибивая к каждому предметы по два инвентарных номера. И занарядивали два диспетчера одни и те же аудитории разным группам на одно и то же время. Лучшее свидетельство непродуманности и неправильности принятых решений то, что вскоре они изжили сами себя: сначала вместо двух институтов стал один, а затем, с сентября 1938 года, в нем возродилась металлургия, к сожалению, пока только цветная.
В ликвидации металлургической специальности в значительной мере виновны сами работники института. Травмированное намечающимся разделом, руководство института находилось в трансе. Николай Пудович не принял боя в одиночку – Вячесла Николаевич был смертельно болен. В свою очередь Оболдуев, назначенный заместителем Подвойского по ленинградской вузовской комиссии, в упоении оказанной ему честью, согласен был на любое решение, лишь бы не дать повода заподозрить его в пристрастности. Разброду же горняков противостояли политехники, действовавшие сплоченно и агрессивно.
Я попытался было самочинно ввязаться в это дело, поехал в Москву и предстал перед Отто Юлиевичем – единственный раз, когда я видел этого бесстрашного полулегендарного человека. Но Шмидт, внимательно выслушав мои доклады и, не возражая по существу, сказал, что он физически не в состоянии внести какие-либо коррективы в направляемый Правительству проект постановления, так как сегодня отправляется в полярное плавание. Впрочем из моих сепаратных мальчишеских поползновений все равно ничего бы разумеется не вышло.
Таково стечение обстоятельств. Между тем, если о черной металлургии еще могли быть различные мнения, то место цветной совершенно очевидно. Связанная совершенно неразрывными узами с познанием рудного сырья и его обогащения, строящая свои многообразные технологические схемы исходя из природы этого сырья, имеющая назначением получение свыше 60 металлов из бесконечно разнообразных исходных материалов и в то же время, в отличие от черной металлургии, помимо единой ведомственной подчиненности, ничем не связанная с литьем и обработкой – она бесспорно должна входить непременной составной частью в единый общий комплекс дисциплин горного дела в широком его понимании и, без явного ущерба, не может быть выделена из такового. Убежден, что к двухсотлетию института появится и черная металлургия – непременная составная часть института, отвечающая его исторически выкристаллизовавшемуся профилю, гармонично сочетающему весь цикл дисциплин горного дела от геологии до металлургии включительно.
——–
В связи с ликвидацией металлургической специальности Николай Пудович рекомендовал мне перебраться к Курнакову. В свою очередь Борис Павлович сватал меня на педагогическую работу в Промакадемию. Но я избрал другой, неизмеримо более трудный, путь – создание в Ленинграде исследовательского института цветных металлов и увлек этой идеей Николая Пудовича. Но в основном Николай Пудович все же остался при Горном институте, преподавая общую металлургию на обогатительной и других специальностях; одновременно он консультирует в ряде проектных организаций, экспертирует проекты наиболее значительных предприятий и продолжает свою научно-публицистическую деятельность. Его статьи освещают зарубежную технику, трактуют о проблемах развития отечественной металлопромышленности, в частности, производства легких металлов, рассматривают вопросы энерго- и электроемкости цветных и редких металлов в плане возможностей Сибири и, особенно, Ангары, реализуемых в наши дни и, разумеется, в аспектах, отвечающих нашему времени. А в 1934 году на юбилее академика А.А. Байкова выступает с докладом «Никелевая проблема в СССР». Но об этом – позднее.
Борис Павлович Селиванов помимо института металлов, был приглашен профессором металлургии в Политехнический институт, где и написал свои книги – металлургию чугуна и огнеупорные материалы черной металлургии.
Наши встречи, естественно, стали редкими. Несколько раз я был у Селиванова дома, теперь уже на Петроградской стороне. По моей просьбе Борис Павлович очень удачно запроектировал для нового института плавильно-обжиговую нефтяную отражательную печь с выдвижной подиной на тележке. Встретились мы осенью 1935 года на первой никелевой конференции, происходившей в ЛГИ, а затем на аналогичном совещании в Кировске.
При встречах с нами Борис Павлович очень оживлялся, выглядел взволнованным и по-прежнему горели его глаза. Но на лице было что-то новое, какой-то едва заметный налет усталости.
Последний раз я видел Бориса Павловича в Петергофе в доме отдыха Комиссии содействия ученым (КСУ). Он показывал мне свои акварельки и смеясь рассказал об очередном традиционном матче ученых с пионерами по волейболу победителями которого оказались пионеры да еще с совершенно астрономическим счетом.
Выполняя общественное поручение Борис Павлович летом 1937 года поехал в Днепропетровск. Здесь на большом собрании инженерно-технической общественности он выступил с двухчасовым докладом, сидя в президиуме прослушал выступления, поднялся на кафедру для заключительного слова, упал и скончался от разрыва сердца.
Смерть Бориса Павловича поразила всех знавших его как громом; поистине, никто не знает часа своего.
Гроб доставили в Ленинград. Я был на вокзале и на грандиозных похоронах. Шел за гробом и думал – нужно жить, трудиться и гореть, как он.
[1] Как рассказывал нам Николай Пудович, железо это на воздухе практически не подвергалось коррозии, а кровля Екатеринбургского гостиного двора, покрытого Яковлевским железом простояла сто лет.
[2] Мне доводилось неоднократно бывать в Березовске. В этом небольшом старинном поселении нет, кажется, ни одной пяди земли, которая не была бы ископана искателями золота; изрыто все, даже под домами, и везде видны отвалы былых работ.
[3] Печи шахтного типа с многочисленными рядами продольно и поперечно расположенных колосников. Колосники замедляют опускание руды, способствуя большей полноте обжига.
[4] Отражательна печь с рядом подов и постепенным ручным перегребанием материала с верхних подов на нижние.
[5] Разновременно Николай Пудович состоял членом центрального техноэкономического совета при президиуме ВСНХ, членом НТС горнорудной промышленности главцветмета, членом НТС Главалюминия, Востокзолото и др., членом ученых советов Гипроникеля, ВАМИ, Гипроалюминия, Механобра и, ьессменно, членом ученого совета ЛГИ.
[6] Вероятно именно это побуждало Николая Пудовича на протяжении многих лет брать на себя обязанности заведующего учебной частью и декана факультета, обязанности необходимые, но безрадостные.
[7] Металлургическую лабораторию все звали подвалом. У портала института поднимались на 11 ступеней, затем в районе музея еще на девять ступеней, но об этом тотчас же забывали. А когда при входе в металлургическую лабораторию спускались на десять ступеней и попадали в темный коридор – создавалось впечатление подвала, хотя на самом деле это был безукоризненный бельэтаж.
Однажды в 1929 год, во время очередного подъема воды в Неве, я, под гипнозом ложного наименования, героически демонтировал и поднял на столы такое количество оборудования, что потом в поте лица своего недели две приводил все в порядок.