К.Ф. Белоглазов - Воспоминания Н.С.Грейвера

Природная одаренность; высокая общая культура; тонкий проникновенный ум; непоколебимость души и бестрепетность мысли; замечательная эрудированность в области общей, физической и аналитической химии, химической технологии рудного сырья и обогащения, наконец, металлургии в самом широком ее плане; поразительная интуиция; неизменное творческое горение; оригинальность подхода к решению сложнейших проблем; дерзновенная ломка отжившего и отживающего и страстные поиски новых плодотворных путей – все это, в сочетании с простотой и личным обаянием, делало его нашим кумиром. И из всего нашего окружения я не знаю ни одного человека, к которому повседневно так тянулись бы ученики, соратники и даже совсем чужие люди с их радостями и горестями, тяготами и недоумениями. И из всего нашего окружения я не знаю ни одного человека, который так самоотверженно и бескорыстно, не щадя своего времени и преимущественно за счет сна, оказывал столь широкую помощь всем, кто в ней нуждался.

Если бы меня спросили доводилось ли мне работать с гениальным человеком, я не задумываясь назвал бы Константина Федоровича.

Позвольте, однако, начать по порядку. При этом я хотел бы отметить, что сведениями о юных годах Константина Федоровича поделился со мной его младший брат Владимир Федорович.

——–

Издавна в небольшом волжском городке Камышине жили Киреевы. У одного из них – прадеда Константина Федоровича – было бельмо на глазу; отсюда и пошли Белоглазовы.

Федор Антонович Белоглазов женился на саратовской уроженке Александре Яковлевне Бузиной. 1/13 ноября 1887 года родился их первенец Константин.

Детские годы Константина Федоровича прошли в Камышине, но захолустный городишка не обеспечивал Федору Александровичу постоянной сколько-нибудь удовлетворяющей его работы. В поисках такой работы он, вместе с семьей, в 1894 г. покинул насиженные места и, по совету друзей, перебрался сначала в Петербург, а затем в Минск и Киев и только пять лет спустя окончательно обосновался в Пензе, где получил должность бухгалтера Государственного банка по мелкому кредиту.

Жизнь семьи Белоглазовых начала налаживаться, но вскоре ее постигло большое горе: летом 1902 года в расцвете лет скончалась от туберкулеза Александра Яковлевна, оставив пятерых детей из коих старшему Константину не было еще 15 лет. Поскольку же Федору Антоновичу приходилось много разъезжать – домашнее хозяйство и воспитание детей легли на плечи их тети Александры Гавриловны Бузиной.

Город Пенза живописно расположен на холме. Через город протекает река Пенза, впадающая в Суру – приток Волги. Жили Белоглазовы в отдельном домике на окраине города; здесь же вблизи помещались реальное училище и летний театр. А на расстоянии одного квартала от дома начинался большой дубовый парк, переходящий в лес. В этом лесу в нескольких километрах от города было садоводство – любимое место прогулок молодежи, а на опушке леса приютился пугачевский вал, с которого открывался замечательный вид на широкие просторы степи – поля и села. Впрочем еще больше тянул к себе сосновый лес за Сурой, огромный и неведомый, где водились лоси.

Большим другом ребят был их дядя Александр Яковлевич Бузин – страстный любитель природы, немного резонер и философ. Он был инициатором и активным участников частных и далеких походов в лес, ночных рыбалок с ночевкой у костра, катаний на коньках по первому льду и т.д. Ему же в значительной мете Константин Федорович обязан своей глубокой любовью к природе; достаточно сказать, что до конца своих дней он оценивал летний отдых только по количеству часов, проведенных в лесу.

——–

Константин Федорович учился отлично, в равной мере увлекаясь и математическими, и гуманитарными дисциплинами. Особенное влияние на юношу имел учитель Магницкий, преподававший в реальном училище физику, естествознание и космографию. Под руководством Магницкого Константин Федорович работал в соответствующих кабинетах, усердно пополнял школьные коллекции, собрал замечательный гербарий. Он безжалостно отобрал у брата Владимира пойманного последним совенка и отнес в живой уголок училища. Увлекаясь астрономическим кружком и систематически наблюдая за небом, он приобрел весьма основательные познания и вкус к космографии, которые сохранил на всю жизнь. Увы, Константин Федорович не дожил до полетов человека в космос.

Константин Федорович был заядлым театралом и при всякой возможности посещал представления «своей», т.е. постоянной пензенской труппы, а также гастрольных ансамблей: драматического из Саратова и оперных – откуда бог послал. Впечатления были настолько сильными, что сохранились на всю жизнь; и не раз впоследствии тепло и любовно вспоминал он о пензенском театре. К этому же периоду относятся первые увлечения музыкой, которую Константин Федорович глубоко чувствовал и понимал.

Дом Белоглазова неизменно привлекал к себе молодежь. Но не только игра в лапту и городки являлись приманкой. Здесь велись горячие яростные споры сначала о жизни, литературе, искусстве, а затем во все большей и большей степени о политике. Следует заметить, что глава семьи – Федор Антонович – не принадлежал к категории «благонадежных»: разговоры его с крестьянами, с которыми он широко общался по характеру свой деятельности, вызвали неудовольствие губернатора.

——–

В 1905 г. Константин Федорович окончил среднюю школу и поступил в Петербургский Горный институт. Это было время первой русской революции – периода героической борьбы с царизмом и гигантского развития революционной сознательности рабочего класса и крестьянства. Активным участником событий была и передовая часть студенчества.

По кратким замечаниям, сделанным выше, можно создать себе достаточно отчетливое представление, какой была обстановка внутри горного института в момент появления там студента Белоглазова и в начальный период его учебы. Константин Федорович сразу же определил свое место, примкнув к левому революционному студенчеству. Он добросовестно выполняет различные поручения, хранит и распространяет нелегальную литературу. Значительное количество этой литературы он привозит с собой в Пензу в первые же летние каникулы и лишь случайно избегает за это суровой кары. Узнав, что жандармами арестован его закадычный друг, постоянно посещавший семью Белоглазовых, Константин Федорович, по-настоящему родных, тотчас же перебрал свою библиотеку и тщательно спрятал все нелегальное. Последовавший за этим обыск полиции обнаружил только книги дозволенные цензурой и, арестованный было Константин Федорович, за недостатком улик отделался месячным заключением. Но поистине безутешным было его горе, когда он узнал, что сверстник и любимый друг его за революционную деятельность приговорен к смертной казни.

——–

Подобно многим другим студентам Константину Федоровичу приходилось зарабатывать себе на жизнь. На первом курсе он занимался репетиторством по обычному в те времена газетному объявлению: студент дает уроки, расстоянием не стесняется. На втором курсе переключился на чертежную работу. На третьем – был «допущен» в металлургическую лабораторию, где, впрочем, занимался как металлургией, так и аналитической химией под руководством другого студента, впоследствии известного советского ученого, активного участника восстановления и развития цветной металлопромышленности Урала – Николая Николаевича Барабошкина (1914).

——–

Несколько эпизодов, относящихся к этому периоду.

Во время летних каникул Константин Федорович усердно вычерчивал на длиннейшем рулоне ватмана трассу ладожского водопровода. Работа уже приближалась к концу, когда к ужасу своему он обнаружил на чертеже два жирных пятна. Склеивать чертеж не разрешалось. Перечерчивать – не оставалось времени: близился срок сдачи работы. Выход был только один – вывести пятна. Константин Федорович долго советовался с пензенскими аптекарями, раздобыл необходимые реагенты и, после трехдневных упорных исканий, сумел удалить пятна без всякого следа. Репутация чертежника была спасена, а гонорар получен, что тоже было немаловажным.

——–

Работать с Барабошкиным было нелегко: требовательный к себе, он был не менее требователен к окружающим. Так, первую партию анализов Константину Федоровичу было предложено сделать четырьмя разными методами при четырех параллельных навесках, т.е. получая 16 цифровых результатов для каждого определения в каждой пробе, а гонорар-то полагался лишь за одно. Работа оказалась гигантской, но зато давала навыки осуществления массовых химических анализов, развивала критическое отношение к рекомендованным методикам и широкий химический кругозор. Когда впоследствии я – тоже студент – начал работать под руководством Константина Федоровича, он, видимо, по преемственности, применил ко мне тот же прием, только не в области аналитической химии, а в части постановки экспериментов технического характера и это, несомненно, пошло мне на пользу, хотя работать, заметьте добровольно, приходилось 16 часов в сутки. А вот мне не всегда удается заразить своих молодых сподвижников таким энтузиазмом.

Успехи Константина Федоровича по аналитической химии оказались столь значительными, что работа в этой области, а затем и в области пробирного анализа, стала постоянной. Дошло до того, что как-то летом Белоглазов телеграммой был вызван из Пензы в Петербург для выполнения шести ответственных силикатных анализов, причем оплата вполне оправдала подобный вояж.

——–

Следует сказать, что Барабошкин не ограничивался аналитикой. Вдвоем с Белоглазовым они брались, например, аффинировать уральскую платину и это послужило в дальнейшем базой для организации аффинажа платины на Урале.

Как курьез отмечу, что однажды разбирался аквариумный сосуд и уважаемым экспериментаторам пришлось со всего пола собирать богатейший платиносодержащий раствор. Вряд ли за все время существования института хоть одно помещение было вымыто так тщательно. Только этим можно объяснить, что потери платины оказались по стоимости равновеликими полагавшейся оплате, так что дело ограничилось бесплатным выполнением работы.

Показательно, что впоследствии Константин Федорович всегда с неизменным глубоким уважением отзывался о Николае Николаевиче и считал его своим «главным» учителем, хотя оба они одновременно были студентами и практически одновременно окончили институт: Белоглазов – весной, а Барабошкин – осенью того же 1914 года.

——–

По существу мне следовало бы здесь ограничиться повествованием только о Белоглазове. Но как можно удержаться и не рассказать о колоритных эпизодах того времени о которых я знаю со слов самого Константин Федорович.

Н.Н. Барабошкин был человеком смелым, резким и озорным. В студенческие годы он прославился транспортировкой на себе из Финляндии в Петербург взрывчатых веществ, предназначенных для революционных целей. Так не приходится удивляться, что в металлургической лаборатории частенько творилось нечто, отнюдь не входившее в планы правительственных органов.

——–

Белоглазов проектирует большой горизонтальный конвертор, незадолго до того вошедший в американскую практику. Барабошкин лежит на столе заложив руки за голову. В углу комнаты студент университет подготавливается к предстоящей где-то химической обструкции. Взрыв, университет падает, лаборатория мгновенно заполняется удушливым газом. Барабошкин никогда не теряющий присутствия духа, вбегает в лабораторию, хватает бутыль с аммиаком и разбивает ее об пол. Белоглазов на «ваньке» отвозит в безопасное место чемодан с нелегальной литературой. Барабошкин таким же порядком доставляет в больницу универсанта, находящегося в беспамятстве. Служитель – он же по совместительству псаломщик ближайшей церкви – бежит на квартиру заведующего кафедрой и лабораторией профессора Асеева Николая Пудовича жаловаться на безобразия. Словом все как в киносценарии.

Когда Барабошкин возвратился, лаборатория была закрыта, а Николай Пудович нервно ходил по коридору из конца в конец. Барабошкин поздоровался и не ожидая, как будут разворачиваться события, сказал: «Черт знает что такое; разбилась бутыль с аммиаком – в лабораторию войти невозможно». Николай Пудович еще раз прошелся по коридору, остановился и глядя Барабошкину прямо в глаза спросил: «Так говоришь разбилась бутыль с аммиаком?» «Совершенно точно» ответил Барабошкин. «Смотри Николай, как бы тебе при следующей разбитой бутыли не вылететь из института».

На этом все и закончилось. Когда же я спустя много лет напомнил Николаю Пудовичу об этом эпизоде – он рассмеялся и сказал: «Нужно же было договориться о том, какую версию преподносить начальству».

Нечего греха таить: Николай Пудович не одобрял таких поступков: но и своих не выдавал – такого заведенья у металлургов не было. Знал он и о взрывчатке, но молчал.

——–

Следующий эпизод – бесшабашный, но скорее веселый, чем грустный.

В те временя сотрудники металлургической и химической лаборатории жили единой дружной семьей. Это и понятно: все институтские химики были из металлургов. Каждый имел все нужное для работы (потребности то были более чем скромными), но мелочными не считались и в случае срочной надобности без больших церемоний заимствовали необходимое друг у друга.

Однажды Барабошкину понадобилось несколько колб. Особо не задумываясь он взял их из стола NN с намерением вернуть, когда освободятся; посуда была институтская, давали ее сколько было нужно и NN не понес ни малейшего личного ущерба. Но NN поступил неэтично: не говоря ни слова он сделал замки не нижние шкафики своего лабораторного стола. Барабошкин усмотрел в этом прямой вызов и возмутился. Он вынул из стола верхние ящики и, через образовавшиеся отверстия вытащил всю посуду, которую мог достать.

После длительных размышлений NN восполнил убыль, ввернул кольца в каждую пару соседних ящиков и одел висячие замки. Тотчас же Барабошкин придвинул табуреты, вытащил соединенные между собой ящики и снова утащил посуду.

Теперь уж NN никак не могу понять в чем тут дело. С пристрастием он допрашивал служителя, но Захар Кондратьевич – кстати сам участник озорства – не выдал: «Помилуйте!» с обидой вопил он. Сами вы замки запираете, а ключи с собой уносите; кто же кроме вас самого мог посуду взять. Наверняка куда-нибудь переложили, а теперь напраслину на людей возводите. Право, хоть службу бросай!»

Сбитый с толку NN объявил, что ткт замешана какая-то чертовщина. К столу же были приделаны мощные запоры, сделавшие его неприступной крепостью. А воспитательная работа на сей раз потерпела фиаско.

Лет через двадцать я тоже проделал с NN маленький безобидный фокус, который также был отнесен на счет сверхъестественных сил.

Идя по большому учебному корпусу института я заметил, что за мной гонится NN. У меня были, не помню уж какие, основания уклониться от встречи. Поэтому я ускорил шаги и завернул в лабораторию гидрометаллургии, состоявшую из четырех соединенных между собою проходных комнат. Пройдя через всю лабораторию я на ходу успел сказать сотрудникам, что меня нет и не было и вышел через другую дверь. Расчет мой оказался безошибочным, а сотрудники того времени понимали с полуслова. В тот момент, когда NN вошел в лабораторию я был уже в коридоре и спокойно отправился в библиотеку.

Не поверив в мое отсутствие NN дважды обошел всю лабораторию, заглянул даже под столы и ушел бормоча: «Куда же он делся? Опять какая-то чертовщина».

В тот же день я рассказал о происшествии Константину Федоровичу. Он очень смеялся и, по ассоциации, вспомнил о описанной выше дуэли NN и Барабошкина, свидетелем которого ему довелось быть.

Слово за слова Константин Федорович – превосходный рассказчик – поведал и о ряде других происшествий, вязанных с NN, но относящихся к нескольким более позднему времени.

Нарисованные им картинки так забавны, что с некоторых из них не грех и вспомнить.

Это он, ведя плавку, добавил вместо хлорида калия – хлорат, полагая их идентичными, а когда все выбросило из тигля жаловался, что его «шмякнуло по затылку».

Это он готовя раствор едкого натрия положил в чашку металлический натрия и плюхнул воды. А когда все взлетало в потолок – изменил методику: привязал металлический натрий к удочке и служитель макал его в воду, защитив голову бумажным колпаком и для большей безопасности приседая за лабораторный стол.

Это, он, делая доклад в Гипромезе о поездке в США, включил в него подробное описание посещения заповедника буйволов и так увлекся описанием их, что, поднеся к голове руки, изобразил рога и бороду.

Так, только значительно более подробно и образно, рассказывал Белоглазов об одном из своих современников, а я тогда же по свежей памяти сделал заметки. Несколько позднее профессор Александр Назарович Кузнецов по моему наводящему вопросу примерно в таком же плане поведал о натриевой эпопее. А Николай Пудович, на прямой вопрос о гипромезовском совещании с буйволом, рассмеялся и сказал: «Было дело; аудитория от буйвола в лежку лежала».

Я не буду раскрывать инкогнито NN. Но за подлинность эпизодов ручаюся, хотя и не присутствовал при таковых. Верьте и вы – такого специально не выдумаешь.

——–

Было бы ошибкой думать, что в наших беседах внимание концентрировалось на отрицательных персонажах. Неизмеримо чаще шел разговор о жертвенных поисках истины, о прокладывании новых путей в науке и технике, о принципиальности и высоком патриотизме, при совершенной нетерпимости к лицемерию, ханжеству, фарисейству и подхалимству.

Но пора вернуться к основной теме.

——–

Приближалось время окончания института. Константин Федорович представил к защите дипломную работу на тему: «Диаграмма плавкости и микроструктура сплавов меди с сурьмой». В этой же работе произведено детальное исследование области диаграммы около соединения Cu₃Sb показавшее, что максимум кривой плавкости аномально смещен от отвечающей этому соединению ординаты в сторону меди. Белоглазов выявил ряд неизвестных ранее особенностей диаграммы и, в частности, обстоятельным микрографическим и термическим анализом установил существование полиморфной фазы, близкой к составу Cu₄Sb причем этой фазе, как оказалось, отвечает максимум твердости и минимум электропроводности.

Николай Пудович, прочитав работу, вызвал Белоглазова к себе в кабинет – небольшую, похожую на келью, сводчатую комнату, исконное пристанище заведующих кафедрой металлургии. Николай Пудович в раздумьях долго ходил по комнате, наконец спросил: «Константин, ты кто такой?» Белоглазов даже опешил – «Вы же знаете, Николай Пудович!» «Нет, ты скажи кто ты такой? Ле-Шателье говорит одно, Белоглазов – другое. Александр Александрович Байков (!) говорит свое, Белоглазов – свое. Кто же ты такой, чтобы спорить сними?» «Спорю не я, Николай Пудович, спорят полученные мною результаты, а в них я уверен». «Смотри, Константин! Я то тебя поддержу, а как другие – не ручаюсь».

Нечего говорить, что работа была блестяще защищена. По представлению академика В.С. Курнакова и профессора Н.П. Асеева ученый совет института присудил за эту работу премию им. заслуженного профессора химии нашего института К.И. Лисенко. Выдержки из нее я нашел в шести иностранных журналах.

Может показаться, что в рамках моих записок не следовало говорить о содержании отдельной работы столь пространно, как я это сделал выше. Но ведь это студенческая работа! И, если вы поинтересуетесь первыми шагами в науке моих современников, да и представителей более поздних поколений, то легко обнаружите, что случай этот может быть не слишком частый, но и отнюдь не единичный. А значит кое-кто из нынешней молодежи тоже мог бы ознаменовать свой переход от студенчества к инженерству аналогичным образом. Правда для этого недостаточно появиться в лаборатории за несколько месяцев до окончания, а нужно готовиться заблаговременно, проходя сложный путь от выполнения вспомогательных работ, дающих необходимые навыки, до более или менее самостоятельного осуществления отдельных заданий; пройти сложный путь от принятия за непререкаемую истину всего излагаемого в книгах и изрекаемого преподавателями, до критического восприятия действительности.

——–

Итак, окончен институт.

Белоглазов получил предложение остаться в Горном институте в качестве штатного преподавателя химии. Это лестно, почетно, отвечает склонностям молодого инженера и прилично обеспечивает материальную сторону жизни. Но всякое зачисление на государственную службу связано с формальностью – подачей прошения на высочайшее имя. Подписать такое прошение Белоглазова отказывается и, хотя все же, ценя талант, его оставляют в институте, но в значительно худших материальных условиях.

Константин Федорович развивает бурную деятельность, правда, в условиях его времени в качестве одиночки, делая абсолютно все собственными руками. Помимо педагогики и систематических исследований в направлениях, оконтуренных выше, он, по заданию Комиссии военно-технической помощи создает простой метод получения четыреххлористого титана из ильменита, который при полупромышленной проверке дал вполне хорошие результаты; изыскивает исключительный по простоте способ регенерации платиновых катализаторов, давший платину, которой пробирная палата выдала паспорт «1000*1» – это уже, как людил говорить Константин Федорович, «quelque chose!»; по приглашению академика Н.С. Курнакова он врастает в интересы, только что созданного на базе нашей лаборатории, института физико-химического анализа Академии Наук.

Годы блокады и интервенции. Жизнь великого города замирает. Останавливается и жизнь института. В 1919 года судьба забрасывает Белоглазова в Пензу, где его назначают профессором химии и минералогии института народного образования. Но, как только изменилось положение, Константин Федорович без колебаний пренебрегает обеспеченной, спокойной, сытой, налаженной жизнью, почетным профессорским положением и в 1922 году возвращается в родной Горный институт на скромную должность ассистента.

Он не ошибся. Советская власть бросает все силы на восстановление страны. И в городе Ленина Белоглазов находит неограниченный простор для интенсивной и плодотворной созидательной деятельности.

Но прежде, чем перейти к дальнейшему, должен оговориться: материалы, характеризующие изыскания Константина Федоровича в коллективах металлургической лаборатории и порожденных ею групп никеля и металлургии – освещены в следующей главе; некоторые из остальных трудов в самых общих чертах изложены ниже. Совокупность тех и других должна дать представление о творческих возможностях и диапазоне научных интересов Белоглазова.

——–

Академик Н.С. Курнаков привлекает Константина Федоровича к проблеме Соликамских соляных месторождений. Работая в этом направлении Константин Федорович впервые (1918-22) устанавливает наличие калиевого минерала в Соликамских месторождениях и, кристаллизируя рассолы верхних горизонтов Соликамской толщи впервые получает из них кристаллический хлористый калий, а в остальных маточниках констатирует наличие брома и впервые обнаруживает присутствие йода.

Три раза подряд я написал «впервые». Это не звучит, но все это действительно было впервые. И не будет преувеличением сказать, что этими исследованиями Белоглазов вписал свое имя в историю открытия Соликамских месторождений калийных солей. Более того, этот цикл своих исследований он блестяще завершил открытием особых свойств плоской диаграммы Вант Гоффа-Шрейнемакерса, дающих возможность прогнозировать состав кристаллов при выпаривании и последующей кристаллизации растворов хлоридов натрия и калия, что представляет глубокий общенаучный интерес и позволяет целесообразно направлять процесс сгущения растворов, обеспечивая комплексное их использование.

——–

Рудное сырье всегда привлекало внимание Константина Федоровича. Еще в 1922 году он впервые декларировал необходимость исследования внутренней золы органогенов на содержание редких элементов, в частности ванадия, и обнаружил последний в золе ряда нефтей и битумов. Как известно, ныне угли – основное сырье для производства важнейшего и редчайшего элемента германия. В следующем 1923 году Константин Федорович, занимаясь исследованием бокситовых пород Тихвинского месторождения, впервые использовал для этой цели тройные диаграммы, что позволило установить типы руд и дать каждому из них оценку, как объекту технологического передела. Он детально изучал процессы амальгамации и цианирования золотых, особенно «упорных», руд различных месторождений. И все сам, собственными руками.

Эти и многие другие работы требовали зачастую специальных, иногда совершенно новых приемов химического анализа и Белоглазов успешно изыскивает их. Во всех организациях, с которыми он хотя бы отдаленно соприкасается, его уже тогда заслуженно признают крупнейшим авторитетом в области анализа и исследования рудного сырья и неизменно привлекают к решению всех сложных вопросов в этой области. И, как бы Константин Федорович не был занят, никогда и никому нет отказа!

——–

Эти качества Белоглазова в сочетании с блестящими денными технолога – я оценил с первых же месяцев совместной работы в металлургическом «подвале». Мы занимались изысканием путей извлечения меди из пермских песчаником. Константин Федорович приходил ко мне ежедневно часов в двенадцать и представлялось неудобным не подготовить к этому времени какие-нибудь новые данные.

Константин Федорович советовал поставить те или иные опыты, а так как идей у него был непочатый край, то размах экспериментирования оказывался весьма значительным. И, если я замечал, что для постановки такого количества опытов требуется время, он нетерпеливо отмахивался: «это же все можно сделать между делом!» И действительно делалось; делалось по внутренней потребности, а не из-под палки. Работал же я тогда с таким упоением, что не замечал ничего творящегося кругом. Отлично помню, как в конце мая 1929 года вышел на Неву и остолбенел от удивления – лед то уже прошел!

——–

Помню, в самом начале моей работы, выполнял я анализы трех проб песчаников на основные составляющие и поставил воронки с фильтрами в небольшой сушильный шкаф в определенном, зафиксированном в рабочей тетради, порядке; на следующий день осталось прокалить и взвесить осадки. Но каков же был мой ужас, когда утром я обнаружил, что все воронки переставлены и между ними втиснута чья-то посторонняя – как оказалось нашего коллеги Прасковьи Никитичны Бондаренко (1930), которая и в лаборатории тогда не работала. Да, элементарные навыки работы давались нелегко! И, хотя Константин Федорович даже не пожурил меня, но пока не были повторены анализы я чувствовал себя бесконечно виноватым.

Многочисленные систематические опыты, осуществленные мною, показали, что расход серной кислоты на взаимодействие с карбонатами руды значительно ниже теоретического. Константин Федорович тотчас же поставил опыты обработки чистого кальцита и обнаружили образование прочих непроницаемых для раствора сульфатных пленок. Притащив на себе из Озерков пуда два отходов мраморной гранильной фабрики и приготовив узкие фракции материала разной крупности я в один прием поставил сотню опытов. Работать пришлось сутки по точному графику, не отвлекаясь ни на одну минуту. Когда пришел Константин Федорович я не смог даже поздороваться с ним. Но зато в вопрос формирования пленок сразу же была внесена необходимая ясность. Это было очень приятно и, заметьте, обоим. Насколько помню – единственный раз мне удалось тогда удивить моего учителя темпами содеянного. А ведь это была только небольшая часть поистине огромной проделанной в те годы работы, проделанной по существу одним человеком, поскольку лишь в завершающей части исследований мне помогал мой друг Владимир Николаевич Никифоров (1930).

——–

С удовольствием вспоминаю замечательное уменье Константина Федоровича вносить ясность в сложнейшие вопросы путем постановки простых, но оригинальных по замыслу и удивительно показательных экспериментов. Тогда это казалось мне своеобразным шиком, спецификой, существом и гордостью русской школы исследователей – и в известной мере это действительно было так. Но не менее часто упрощенное экспериментирование порождалось отсутствием необходимого оборудования[1].

Помню, я как-то спросил Константина Федоровича нужен ли при гидрометаллургических исследованиях PH-метр. «Это зависит от того, какую гидрометаллургию разведете» – ответил он. И когда в нашей нынешней проблемной лаборатории я вижу потенциометры на многих столах, я всегда чуть краснею вспоминая свою наивность. А в те времена в нашей стране производились только простейшие потенциометры «Агроном» с ртутным столбиком в качестве индикатора, предназначенные для определения реакции почв. Замечу попутно, что первая у нас работа по освоению стеклянных электродов была выполнена в середине тридцатых голов в нашей металлургической лаборатории учеником Белоглазова Петром Петровичем Порфировым (1926).

——–

Частью уже тогда и особенно в последующие четверть века совместной работы, я неизменно наблюдал у Константина Федоровича тот же подход к решению научных проблем. Критический анализ всего сделанного в данной и смежных областях. Получение первичных общеознакомительных материалов. Создание рабочей гипотезы, ее экспериментальная проверка и непрестанная корректировка по данным опытов, вплоть до полного изменения исходных позиций, если необходимость этого будет диктоваться показаниями фактов. И так до хорошей увязки теории и практики. По этой же системе работали и мы, ученики Белоглазова, пребывая в твердом убеждении, что руководствоваться любой гипотезой лучше чем вставать на заведомо бесплодный путь безыдейного экспериментирования. Но в последующем факты должны корректировать гипотезу, а не подгоняться под нее, как это, к сожалению, нередко бывает.

Константин Федорович в совершенстве владел мастерством математической и графической обработки опытных данных и часто обнаруживал в них то, что ускользало от нашего внимания. Из всей когорты учеников в полной мере может равняться с ним в этом отношении, пожалуй, только профессор Виталий Владимирович Доливо-Добровольский. В то же время Константин Федорович уделял большое внимание стилю отчетов. Один из его близких учеников, получив свой отчет в отредактированном виде, образно сказал: теперь вижу, как много у меня было мусорных слов.

——–

Наделенный высоким чувством юмора. Белоглазов был прекрасным рассказчиком и, в частности, знал множество забавных эпизодов из жизни корифеев науки. Вот некоторые из них.

«Менделеев как-то сказал: презираю Достоевского, обожаю Дюма; Достоевский одну старуху убил и на шестистах страницах кается, а Дюма на каждой странице четырех убитых и никого не жаль».

«Курнаков в относительно молодые годы привозил из Парижа фривольные открытки и забавлялся показывая их престарелым академикам».

«Когда король Швеции вручал Нобелевскую премию Вант-Гоффу, великий голландец невозмутимо вскрыл конверт, проверил чек и только после этого подал королю руку».

«Менделеев как-то ехал на извозчике из Университета в Палату мер и весов. На Гороховой улице повстречался ассенизационный обоз – на лошадях везли бочки. Извозчик зажал нос, повернулся к седоку и, указывая кнутом на обоз сказал: «Видал, барин, химики свинячьи». Приехав в Палату Менделеев тотчас же рассказал об этом и смеясь добавил: теперь, наконец, я знаю какого мнения простой народ о химии и ее адептах».

Эти и многие другие эпизоды, уместно вкрапливаемые Белоглазовым в серьезный разговор, действовали как нынешние пятиминутки гимнастики после двухчасовых канцелярских бдений.

Бывали сентенции и иного рода, например, восхитившее всех нас блистательное определение: «бездельник не только тот, кто ничего не делает, но и тот, кто в каждый данный момент делает не то, что нужно».

Не знаю, белоглазовское этот или нет, но слышали мы от него. «Жизнь человека, как сборная солянка из трактира Малый Ярославец: пока хлебаешь полной ложкой – ничего, но если начнешь всматриваться – стошнит».

Впрочем превратно думать, что Белоглазов возглашал истины, а мы, развесив уши, слушали. В том то и дело, что в ассоциации нашей все чувствовали себя и держались равными, а Константин Федорович был общепризнанным первым среди равных. Он пользовался всеобщим уважением, научные советы его представляли для нас величайшую ценность, мы – я не боюсь этого слова – боготворили Константина Федоровича, но в наших отношениях никогда не было даже намека на то, что впоследствии получило наименование «культа личности».

Как-то мы коллективно сочиняли ответ на абсолютно нелепый запрос. Константин Федорович с грустью уронил: «В старину различали бумаги с ординарным хлюстом и двойным. При ординарном – адресант знал что он хочет, а адресат не понимал что от него хотят. При двойном хлюсте не понимали оба. Отсюда и знаменитое – понимать не понимаю, но отписать могу. Как грустно, что это не отмерло до наших дней».

Другой раз мы говорили о научном учреждении не дающем никакой отдачи, но, благодаря ловкости своего руководства, неизменно пребывающем в чести. Резюме Константина Федоровича: «Труба дымит, местком заседает, план выполняется на полтораста процентов, а продукция – дощечки с надписью «звонок не звонит» и «лифт не работает». Так-то!»

Орлов, вернувшийся из очередных похождений по мукам, рассказывает. Все как полагается: приемная, секретарь, очередь, кабинет, письменный стол и этакий самодовольный лысый дядя. Но все выходящие от него почему-то недоуменно пожимают плечами. Рассказываю о наших делах и просьбах – слушает и даже внимательно. Ответы обтекаемые стандартные и ничего путного. Я его и этак, и так – полчаса одолевал, раньше чем понял: законченный идиот. У нас в Минске говорили: лучше с умным потерпеть, чем с дураком найти; а я думаю, что даже жулик лучше чем дурак – не так безнадежен. Помните, Наум Соломонович, Иоська Юдес утверждал, что все бандюги из Ростова, а жулики из Одессы; но и он не сказал бы откуда берутся идиоты.

Начинаются отклики.

Белоглазов. Номенклатурный идиот – это двойное бедствие.

Грейвер. Помните Алексея Павловича Иванова (1931) из Ленгимцветмета? Московский начальник нудно поучал его как надо работать. Алексей Павлович слушал, по своей привычке кивал головой и, после каждой начальственной фразы, говорил «да». Это не было выражением согласия и знаменовало лишь, что высокая мысль понята. Наконец терпению Иванова иссякло. Мило улыбаясь, с обычной своей подчеркнутой корректностью, он сказал: «А знаете, ведь вы совершенный дурак». Как видите, чтобы распознать дурака нужно время. Недаром говорят, что «далеко» не глупый человек может вблизи оказаться совершенным идиотом.

Порфиров. Лысый идиот – не типично; это частный случай. Бывают лысые не идиоты и идиоты без лысины. Тема диссертации: Что лучше быть лысым или идиотом. Основной вывод – идиотом: не так заметно.

Как-то шел разговор о нечистоплотных личностях, примазывающихся к науке – арапах, конъюнктурщиках, плагиаторах и иже с ними. Примеров было порядочно и все острые. Константин Федорович сказал, что искоренить это можно только с помощью общественного бойкота. Я развил его мысль: с тех пор как балкашский верблюд плюнул в физиономию человеку, которого он, со своей верблюжьей точки зрения, считал презренным – я проникся уважением к этому высокопроницательному животному, столь непосредственно, но действенно выразившему свои чувства. А Орлов подытожил: нужно разрешить безнаказанно бить подлецов на месте преступления – иначе от них не избавиться.

Помню, как Константин Федорович одобрил одно мое житейское наблюдение: если кто-нибудь часто повторяет, что он правду-матку редеет – присмотритесь не совпадает ли его «правда» с мнением непосредственного начальства.

Как-то я рассказал истинную, но, в силу своеобразного стечения обстоятельств, совершенно невероятную историю. Константин Федорович отозвался: «Ложь тем и отлична от правды, что она всегда выглядит правдоподобно, в то время как правда часто бывает необычайно причудлива».

Как-то мы обменивались мнениями о выступлении одного ученого – хаотическом нагромождении совершенно различных и несовместимых положений. Константин Федорович только развел руками: «Эклектика. И черти, и цветы, и любовь».

Как-то, желая подчеркнуть давность семейного события я сказал, что оно произошло, когда жена еще была моей ровесницей. Один из присутствующих счел долгом внести в этот вопрос ясность и стал доказывать, что если жена когда-то была ровесницей, то она должна быть ровесницей и теперь. Этот суперкретин ничего не понимал в семейной хронологии, но дал повод Константину Федоровичу для искреннего веселый и к тому же с комментариями.

Как-то, при редактировании очередного отчета, я заметил, что право на публикацию имеют только такие утверждения, которым могут быть противопоставлены диаметрально противоположные. Константин Федорович сначала промолчал, но на следующий день с неожиданной горячестью одобрил эту мысль. А многими годами позднее я обнаружил в журнале (Наука и жизнь, № 3, 1965 г.), что всемирно известный физик Нильс Бер предложил следующий способ выявления тривиальных истин: если прямо противоположные утверждения наверняка вздорны, истины тривиальны и не стоит их провозглашать. И, представьте, Бер дошел до этого собственным умом, так что не будем упрекать его в плагиате…

——–

Говорят, что я неплохой рассказчик, особенно когда в ударе. Константин Федорович охотно слушал мои повествования. Приведу в качестве примера некоторые из них.

Группа прибывших в Ленинград работников никелевой промышленности пригласила меня к себе – в Европейскую гостиницу. Я отправился туда прямо из института в рабочем костюме и моей любимой верхней одежде – гениальном изобретении человеческого ума – ватнике: легко, тепло, удобно.

Сдача куртки в гардероб прошла без осложнений. Но надо было видеть, как гардеробщик подал мне ее, когда я уходил. Он держал ватник на вытянутых руках большими и указательными пальцами презрительно оттопырив остальные. Я одел ватник, сунул руки в карман и бросил на барьер трешку – единственную бывшую у меня. С ловкостью фокусника он поймал бумажку на лету, воскликнул – простите я вас не узнал – и стал усердно водить по ватнику платяной щеткой.

Другой эпизод. Однажды мне довелось быть в Москве с профессором Ю.В. Морачевским. Укрывшись от ливня в ресторане, мы заказали обед, и мой спутник, опасаясь простуды, попросил сто грамм водки.

Во время обеда Юрий Витальевич, поедая как значилось в карточке, «беф бризе хреновый соус», с чувством несколько раз пригубил стопку и отставил ее в сторону. Официант убрал посуду и, указывая на недопитую влагу, с недоумением спросил: А как быть с этим? Морачевский ответил – благодарю, больше не хочу. Официант взял стопку, укрывшись за колонной выплеснул содержимое в рот, и, цедя слова сквозь зубы, презрительно спросил: На сладкое вам манной каши прикажете?

Еще случай. На семейном торжестве у нынешнего доктора технических наук профессора Якова Борисовича Кальницкого – тогда молодого, но быстро растущего, ученого – я оказался в обществе академика А.П. Германа, Д.С. Емельянова, В.И. Геронтьева и некоторых других наших педагогов. Когда настало время ехать домой – мне предложили воспользоваться только что поданной институтской машиной.

На прощанье я дал шоферу денег – дело было ночью, да и вообще он не был обязан меня обслуживать. Но, разбогатев, шофер решил поужинать и не придумал ничего лучшего как отправиться в буфет Европейской гостиницы. А когда на выходе его задержал инспектор ГАИ – сказал: вызван из гаража профессором Грейвером, искал в ресторане, но не нашел. Инспектор потребовал мое подтверждение.

Пришлось написать справку – был в ресторане на крыше Европейской гостиницы, прожигал жизнь, в два часа ночи вызвал машину, но не дождавшись уехал на такси.

Это было явной ложью. И ночных дежурств в институтском гараже не было. И права вызывать институтские машины я никогда не имел. Но иначе я поступить не мог.

В последующем, при соответствующих ситуациях, Константин Федорович нередко вспоминал об этих и многих других трагикомических происшествиях. То мимически воспроизведет как мне подавали ватник, то угодливо воскликнет «простите я вас не узнал!» и непременно сделает движение, имитирующее чистку одежды, то презрительно уронит насчет манной кашки, а в случаях, когда «правда не во спасение», с грустью скажет – опять приходится кутить на крыше. Не был забыт и «хреновый соус».

——–

Отказывая себе за недостатком времени во многих радостях жизни, Константин Федорович терпеливо и добродушно относился к житейским слабостям людей. Впрочем, когда представлялось возможным, он сам не отказывался от хорошей компании и в этих случаях был душой общества, отнюдь не рядясь в тогу фальшивого пуританизма. Мог бы вспомнить, например, о весело проведенном времени с группой ведущих никельщиков на поплавке и некоторых других эпизодах нашей жизни.

Но, когда дело касалось науки, Белоглазов проявлял абсолютную непримиримость к легкомыслию и поверхностным суждениям, беспринципности и арапству, спекулятивным тенденциям, зажиму критики и т.д. В этих случаях приветливая улыбка превращалась в презрительную и, пожалуй, даже высокомерную, губы как-то поджимались топорща коротко остриженные усы, обычно спокойные и наблюдательные, порой с лукавой искринкой, глаза, делались жесткими и суровыми, а мягкий юмор уступал место острому и беспощадному негодованию. Такая же нетерпимость проявлялась к конъюктурщикам и аллилуйщикам. И чем выше было общественное положение человека, тем больше с него спрашивалось.

——–

Простота и доступность, высокая человечность, бескорыстие и все прочее гармонично сочеталось у Белоглазова с внешним обликом, на всю жизнь сохранившим что-то от студенческой молодости – неуловимое, но впечатляющее. Рабочий костюм на каждый день – приличный, но простой и удобный, без каких-либо претензий. Дома – любимая косоворотка. Традиционная кепка с легким оттенком озорства чуть сдвинутая на затылок. Очки в старинной металлической оправе, постоянно перемещаемые то на лоб, то на кончин носа, чтобы смотреть минуя их. Быстрая свободная походка, мгновенная реакция. Таким он был и таким остался в моей памяти.

——–

Я осведомился придет ли Константин Федорович на защиту моей студенческой дипломной работы. «Не пойду. Что скажите – знаю, как скажите – представляю, в результате – уверен».

После защиты Константин Федорович ждал меня в металлургической лаборатории, чтобы поздравить. Но особенно растрогала меня уверенность Константина Федоровича в том, что даже в такой день я непременно зайду в лабораторию прежде чем отправиться домой. И он не ошибся: таков был стиль, такова была насущная потребность.

——–

В содружестве с профессорами С.Е. Андреевым (1917) и Л.Б. Левенсоном (1903), Белоглазов деятельно участвует в создании нового института Механобр. Это более чем своевременно: в США обогащение полезных ископаемых развивается во все возрастающих темпах, а у нас в этой области в те времена были сделаны только первые робкие шаги.

Константин Федорович привлекает к работе в Механобре наших студентов металлургов – И.Н. Масленицкого (1924), П.П. Порфирова (1926, В.В. Доливо-Добровольского (1928), В.К. Гусаковского (1930), П.В. Фалеева, А.М. Парфенова (1930), В.Н. Никифорова (1930), И.И. Красильникова (1930); туда же приглашаются наши инженеры и студенты обогатители, механики и другие – К.К. Лиандов (1922/23), Н.Н. Котляр ( ), В.А. Рундквист (1929), В.А. Глазковский (1924), П.Н. Соловьев ( ), А.К. Корольсков (1927), К.А. Разумов (1928), В.Ю. Бранд (1925), Л.И. Гроссман (1928), несколько позднее О.С. Богданов (1930), М.М. Ометов (1930), А.Б. Пашковский (1930), Н.В. Зашихин (1934), И.Х. Влодавский (1935) и многие другие. Большинство из них стало впоследствии крупными специалистами, увенчанными учеными степенями.

Естественно, что и мы, не работавшие в Механобре, но имевшие там столь глубокие родственные корни, чувствовали себя в этом институте как дома. К тому же в охране Механобра как правило работали наши студенты – в том числе, например, будущий главный инженер ЮУНК’а Калачев, в при такой ситуации наша принадлежность к горному институту была равноценна пропуску и заметьте, ничего плохого от этого не произошло.

——–

Константин Федорович работал в Механобре 20 лет, в том числе 6 лет в наиболее трудный период становления этого института – в должности технического директора.

Это был «трудный» директор. В отличие от многих других он никогда не довольствовался общим руководством. Приветствуя любое проявление инициативы, он в то же время всегда был в курсе всего что делается и властно направлял повседневную работу института.

Когда один из очередных директоров института дал распоряжение, расходящееся с указаниями Белоглазова, Константин Федорович немедленно и в самой резкой форме подал заявление об увольнении. Но директор оказался умным человеком: он знал, что признание ошибки не подрывает, а укрепляет авторитет руководителя, а ошибка была несомненной. И он сразу же взял правильный тон: «Дорогой мой, не надо принимать все так близко к сердцу. Кто подписал приказ? Я. Если ошибся, то я его и разорву. Спасибо тебе большое, что сказал». Конфликт был исчерпан и обе стороны остались довольны друг другом.

——–

В течение всего времени своей работы в Механобре не было ни одной проблемы обогащения в разрешении которой Белоглазов не принимал бы того или иного участия, не было ни одного объекта обогащения, который он или его ближайшие ученики не подвергли бы оценке с физико-химической и химико-минералогической точки зрения. Можно без всякого преувеличения сказать, что все развитие процессов обогащения руд прошло на глазах у Белоглазова и служило предметом его личных исследований.

Но, чтобы справиться с задачами, поставленными перед Мезанобром и обогатительной промышленностью страны, нужно было научиться проникать в тайны строения природного сырья и продуктов его передела, познать теоретическую сущность технологических процессов, освоить применение их на практике и создать необходимое оборудование.

Каков же вклад Белоглазова в эти общие задачи? Ответ однозначен: создание количественного химико-минералогического анализа и разработка строго научной теории основного процесса обогащения – флотации.

Обе эти задачи трудами Белоглазова были успешно разрешены.

——–

Как и всякая новая дисциплина, количественный химико-минералогический анализ создавался постепенно, в результате напряженных исканий самого .Белоглазова и его ближайших учеников. В начале эта дисциплина была встречена даже с некоторым недоверием, но каждая новая работа неизменно свидетельствовала о ее высокой плодотворности и передовой роли в развитии отечественной обогатительной промышленности.

Количественный химико-минералогический анализ в надлежащем сочетании с другими методами исследования, как правило, приводит к блестяще четким выводам громадного научно-практического значения, позволяет глубоко проникнуть в особенности строения минерального сырья, наметить рациональную комбинацию процессов обогащения, дать прогноз перспектив и теоретически возможных показателей передела, правильно организовать контроль работы предприятия. В одних случаях эти выводы заставляют обогатителей упорно добиваться усовершенствования процесса, в других – предостерегают от необоснованных пагубных заключений[2].

——–

Если ранее господствующей тенденцией была подгонка подлежащих переработке материалов под требования стандартных технологических процессов, ориентированных к тому же на извлечение лишь основных металлов, то, по Белоглазову, рациональная технология требует: всестороннего учета и использования специфических особенностей каждого данного сырья, целеустремленного сочетания многообразных, а потому и неограниченных по своим возможностям, приемов обогащения, металлургии, технической химии и стремления экономически выгодно использовать все ценные составляющие сырья. Именно это я полагаю основной сущностью школы Белоглазова, школы моих учителей.

Кстати о научных школах. У нас зачастую склонны считать едва ли не всех докторов-профессоров создателями научных школ. Так и декламируют: если есть кафедра или профессор – значит есть и школа. В свое время в правильности этого усумнился профессор Д.А. Казаковский ( ), но голос его остался гласом вопиющего в пустыне.

В Большой советской энциклопедии сказано: Школа – «направление в науке, искусстве, литературе, общественно-политической жизни и т.д., обладающее определенными признаками, свойствами, связанное общностью или преемственностью принципов». Поскольку это определение не создает впечатления четкости, позвольте высказать мои соображения.

Научная школа – порожденное отдельным лицом или ассоциацией их новое перспективное научное направление в выявлении, рассмотрении и использовании закономерностей природы и общества, апробированное жизнью и плодотворно развиваемое трудами основоположников его, их учеников и последовательных и невольных.

Мне кажется, такое определение более четко, в частности и потому, что не всякое новое направление – подлинная школа, а только перспективное и плодотворное.

Лично я не создал научной школы, но всю жизнь упорно шел по пути впервые проторенному моим учителем. Позорно ли это? Нет! В Советском Союзе ежегодно выдаются десятки тысяч авторских свидетельств на изобретения и, на круг, только один патент на открытия. Соотношение между работающими в области научных изысканий и создателями настоящих научных школ – примерно такое же. Очевидно, что это ни в какой мере не принижает значимости труда основной массы двигающих науку, но, естественно, превозносит тех, кто в исканиях своих поднялся над этой массой.

Любопытно, что вопрос о том кого надлежит причислять к когорте ученых тоже недостаточно ясен. Разновременно я слышал следующие определения.

Формалистическое. Ученый тот, кому в установленном порядке присвоены ученая степень или звание.

Публицистическое. Ученый тот, кто знает больше других, постигает сущность вещей глубже других и видит дальше других.

Ироническое. Ученый тот, кто не создавая ценностей получает больше, чем производящие их.

Мое определение, одобренное Константином Федоровичем. Ученый тот, кто ведая «все об одном и немного обо всем» эффективно трудится над созданием на базе своих знаний и исканий – нового, существенно нужного, полезного и интересного человеку и человечеству. Мне это определение тоже представляется удачным и с вашего позволения я в последующем еще раз обращусь к нему.

Ныне принципы школы Белоглазова и разработанные им, его соратниками и преемниками многообразные методы исследования широко применяются и плодотворно развиваются всеми научными учреждениями, имеющими дело с минеральным сырьем и так вросли в жизнь, что имя основоположника их обычно уже не упоминается. Кто знает, может быть это и есть лучшее доказательство подлинной плодотворности, а значит и высшая, хотя и безымянная, похвала.

——–

Наиболее значительным дальнейшим шагом вперед в области количественного химико-металлургического анализа являются труды одного из ближайщих учеников и соратников Константина Федоровича – доктора технических наук, профессора В.В. Доливо-Добровольского (1928). Путем критической обработки накопленного огромного фактического материала им доказана возможность обобщения результатов ряда работ в форме математических формулировок, связующих итоги исследований с технологическими показателями обогащения. Таким образом четко намечаются новые направления дальнейшего, еще более плодотворного, развития и использования методов исследования рудного сырья, порожденных Белоглазовым.

——–

Острым глазом своим Константин Федорович оценил огромные возможности и перспективы флотационного процесса. Он пионер изучения флотационного процесса в Советском Союзе. Работая в Механобре с момента его организации, он еще в 922 году впервые предложил видоизмененный метод фильм-процесса (с применением реагентов) для обогащения углей. Несколько позднее он детально обследовал процесс масляной флотации и установил границы его приложимости. Наконец, начиная с 1925 года, он переключил внимание на процесс пенной флотации и посвятил много трудов познанию его физико-химической сущности.

Не будучи обогатителем я лишь со стороны наблюдал за работами Константина Федоровича в области флотации. Помню восторженную оценку комплекса исследований, выполненных им в ЛГИ совместно с Г.А. Осолодковым (1935) по изучению процессов сульфидизации и ксантатизации карбонатов меди. Работы эти расценивались тогда как непревзойденный образец строго научной и методически правильной постановки, завершенной четкими практическими выводами, нашедшими использование на крупнейшей в Союзе обогатительной фабрике Балхашского комбината. Помню, привлекшую к себе внимание, другую работу, посвященную влиянию щелочности пульпы на флотацию апатита и предвычислению возможных показателей селекции минералов. Помню, наконец, оригинально задуманную и так же осуществленную в лаборатории ЛГИ в 1933-35 годах работу по флотации элементов – электрографита и серы, впервые в полной мере установившую все значения кинетики процесса, без учета которой невозможна правильная оценка рецептуры и условий флотации. Эта работа, выполненная студентами Н.В. Зашихиным (1934) и М.Я. Файнштейном (1935) определила дальнейшее направление исканий Белоглазова и завершилась установлением важнейших закономерностей флотационного процесса[3].

Работе по созданию теории флотационного процесса Белоглазов посвятил 20 лет упорного труд, но этот труд несомненно полностью окупается достигнутыми блестящими результатами. Теория Белоглазова – первая плодотворная попытка объяснить и увязать воедино необъятный экспериментальный материал, полученный разными исследователями, в разных странах, на разном сырье, при различной методике работы: она дает в руки исследователей и производственников мощное оружие научного контроля и регулирования процесса флотации, открывая тем самым широчайшие возможности его улучшения и усовершенствования.

Мне довелось присутствовать на заседании руководящих работников Наркомцветмета, на котором Константин Федорович докладывал основные итоги своей работы. Крупный деятель цветной металлургии Василий Федорович Федоров (1931), по достоинству оценивший строгую логичность и стройность теории, не содержащей никаких произвольных допущений – в восхищении воскликнул: «Ваши труды, Константин Федорович, яркий фонарь в темном лесу флотации!»

Рукопись книги К.Ф. Белоглазова «Закономерности флотационного процесса» была привезена нами их Черемхова в Москву и передана в издательство в 1944 году.

——–

Ехали мы с большими трудностями и тяжелейшей пересадкой в Челябинске. Трест Челябуголь, в который мы обратились за помощью, ничего сделать не смог. Но на сей раз бог простер нам свою длань с небесных высот: на станции оказалась знакомая кассирша, которая, отказав двум генералам, отправила двух профессоров, да еще в международном вагоне. А вы говорите, что чудес не бывает…

Я уговорил Константина Федоровича поехать в Ленинград. Добирались мы долго: с Савеловского вокзала через Кириши. С величайшим волнением вышли на площадь Восстания и увидев родной город потеряли дар речи – смотрели и не могли насмотреться.

На пятом трамвае добрались до угла Большого проспекта и 16-ой линии, а затем в институт. Здесь в это время энергично действовали директор Д.С. Емельянов, начальник ОКС’а Б.В. Бокий (1927) и начальник снабжения А.А. Борисов (1940) ныне наши ведущие профессора. Трогательной была встреча Белоглазова с С.Е. Андреевым, который провел в Ленинграде всю блокаду. Вместе они отправились на квартиру Белоглазова – Константин Федорович боялся идти туда в одиночку.

Отправился и я на свою квартиру. Проезжая мимо адмиралтейства задрал кверху голову и обомлел. Ровно столетием ранее – в 1844 году – Тютчев писал:

Глядел я, стоя над Невой,

Как Исаака великана

Светился купол золотой.

Купол – слишком заметный ориентир – был закрашен. Сейчас уже не помню, но, вероятно, так же закрашены были шпили адмиралтейства и Петропавловской крепости. А совсем малолюдный Невский, несмотря на все его раны, заделанные мешками и досками окна, надписи: «при обстреле эта сторона более опасна» и прочее – казался по-прежнему прекрасным.

Через четыре дня Белоглазов уехал в Черемхово, а я в этот приезд прожил в Ленинграде около месяца. За это время институт получил персональные разрешения Ленсовета на возвращение всех членов нашего коллектива и я должен был отвезти их в Черемхово. Но просматривая эти разрешения я к ужасу своему обнаружил, что среди них нет «тетки Любы» – Любовь Григорьевны, родственницы Константина Федоровича. С чрезвычайным трудом и только благодаря энергии Марины Михайловны Штейнгаузен, ведавшей реэвакуацией института, удалось исправить эту ошибку. Согласитесь, что нельзя было наносить Константину Федоровичу такую травму – он никогда бы не согласился бросить престарелую женщину с Сибири на произвол судьбы. Но дело оказалось еще хуже: за 6 дней в течение которых я добирался до Черемхово Ленсовет аннулировал все разрешения и институт в полном составе возвратился только в середине февраля 1945 года. Лично я, как уже прописанный с 26 июля 1944 года в Ленинграде, возвратился к концу августа и занялся восстановление лабораторий. Впрочем об этом уже в другом месте.

——–

8 мая 1945 года К.Ф. Белоглазов, П.В. Фалеев, Л.А. Кричевский (1936) и я выехали по исследовательским делам в Свердловск. В этот день в Ленинграде не улицах у громкоговорителей стояли кучки людей ожидая особых известий, но сообщения последовали лишь на другой день – день Победы.

Наша поездка была феерической. На станциях ленинградский поезд стихийно встречали нарядные взволнованные толпы народа, а в ряде мест это вылилось в гулянья и танцы в которых активно участвовали и пассажиры, нетерпеливо соскакивавшие на ходу.

В двадцатых годах я повседневно встречался с одним военным в небольшом звании, преподавателем, кажется, пехотной школы – Владимиром Васильевичем Курасовым – очень культурным, скромным милым, исключительно благожелательным и деликатным человеком. Жили мы в одном доме, он был бессменным заместителем председателя правления жакта, а я сначала заместителем, а затем председателем ревизионной комиссии. Читая приказ о взятии Берлина, я, наряду с подписью маршала Жукова, узрел подпись моего давнишнего знакомого – к тому времени генерал-лейтенанта и начальника штаба Жукова. Впоследствии от друзей слышал, что командуя оккупационными войсками в Австрии, Владимир Васильевич, в соответствии со своим положением, проживал в королевском дворце. На Саперном переулке он с семьей в четыре человека ютился сначала в одной, потом в двух комнатушках из коих одна была бывшая «людская», а вторая – полутемная.

В Свердловск мы приехали в субботу поздно вечером. нужно было где-то притулиться и большинством голосов был выбран институт Механобр, тогда еще не реэвакуированный в Ленинград.

Увидев здание Механобра залитое огнями Константин Федорович восхищенно сказал: «Смотрите – вот это да! Круглосуточно работают!» Но, войдя в вестибюль, услышав громкую танцевальную музыку и повышенно веселые радостные голоса, мы поняли что попали на празднование победы.

Я сказал стражу кто мы, но он отказался пропустить нас. Я попросил позвать директора В.А. Рундквиста (1929), но вместо него появилась какая-то яркая дамочка, выдавшая себя за ответственного дежурного по Механобру и также отказавшаяся впустить нас; директор по ее словам был в отъезде. Я попросил позвать заместителя директора профессора Ортина, но тоже получил отказ. Не были удовлетворены и мои просьбы пригласить кого-либо из Ленинградцев – я назвал десяток фамилий. «Здесь вам не странноприимный дом», сказала дамочка поводя пальчиком перед моим носом. «Идите в «Золотой якорь» или куда хотите».

Ошеломленный и обескураженный Белоглазов закинул за спину свой рюкзак и пошел к выходу. Но в это время Фалеев показал мне на появившегося вдали Доливо-Добровольского. «Виталий» закричал я во все горло, «Виталий Владимирович!» Однако Доливо, по таинственной причине не разгаданной в полной мере до сих пор, так же стремительно как появился, исчез как чертик в старинной табакерке. И в этот момент другие друзья услышали мой голос. Вихром налетели они, отбросили в сторону наглую дамченку, выхватили наши вещи и не прошло двух минут, как Константин Федорович с налитым до краев кубком произносил восторженный спич о радости победы, о героизме советских людей, о вкладе в дело победы великой когорты советских инженеров, о нашем светлом будущем.

Несколько позднее вышеупомянутая разбитная дамочка подсела было ко мне и попыталась завести разговор. Но я процедил сквозь зубы только два слова: «идите к…» и упоминать черта мне уже не пришлось – ее как ветром сдуло. Впрочем поведение дамочки было обусловлено ее общественным положением начальника отдела снабжения. Среди этой категории людей немало умных и знающих, но много и таких у которых бездарность вуалируется наглостью.

Всю ночь продолжался радостный пир. Каждая лаборатория наслаждалась жизнью в другой комнате. Фалеев прилепился к неизменно любезным его сердцу химическим девицам. Кричевский рассказывал своим однокашникам свежие анекдоты, сочиненные еще Мафусаилом в дни его первой молодости. А Белоглазова торжественно водили из комнаты в комнату – в такую ночь никого нельзя было обидеть – и везде его ждал одинаково восторженный прием. Было очевидно, как его здесь ценят, уважают и любят – ведь Механобр более четверти века был для Константина Федоровича родным домом и любимым детищем.

——–

Коль скоро я рассказал о двух поездках с Константином Федоровичем – из Черемхова в Москву – Ленинград и из Ленинграда в Свердловск, позвольте заодно, хоть и не очень к месту поведать о третьей – из Ленинграда в Мончегорск. В поездке человек, оторванный от своего обычного мира, легче раскрывается сам и острее воспринимает окружающее.

Целью поездки было выяснение контуров наших научных изысканий, интересующих комбинат Североникель. Я приехал в Мончегорск где-то на рубеже 1945-1946 годов. Стеснять знакомых не хотелось, гостиницы в городе в то время не было и мне предоставили койку в одной из комнат дома матери и ребенка.

Устав с дороги я рано лег спать оставив незапертой дверь – в комнате было еще пять коек и моги появиться другие постояльцы. Проснулся я ночью от невероятного шума-гама и никак не мог понять кем и чем он вызван. В моей комнате зажигается свет и врываются цыганки с обычным своим репертуаром: «дай папироску», «дай спичку», «дай денег погадаю на руке или на картах – по глазам вижу: трефовая дама и пиковый интерес». Пара из них бесцеремонно усаживается на мою кровать. Я вежливо прошу незваных гостей уйти, но это не производит никакого впечатления. Встать я не могу – раздет. И только вопль на все общежитие – горло у меня было тогда как труба – приносит избавление. Утром узнаю, что в Мончегорск приехал цыганский ансамбль и отцы города тоже приобщили его к «матерям и ребенкам».

Дней через десять поздно ночью и без предупреждения в Мончегорск приехал Константин Федорович. Решив пробыть на вокзале до утра он зашел в зал ожидания, но здесь по всему полу лежали вповалку. Тогда он зашел в комнату дежурного по станции, не взирая на грубый окрик, уселся в уголке на свой чемодан и замер – деться некуда.

Как оказалось, в тот день в Мурманске был назначен пленум обкома партии. Дежурный, подготовив для участников пленума (с особой тщательностью чистили и мыли!) вагон, который должен был доставить их по заводской ветке на станцию железной дороги, поочередно звонил своим пассажирам по телефону.

Начальнику комбината. «Товарищ Федоров! Разрешите доложить: ваше распоряжение выполнено; состав подан, ждет вашего прибытия».

Парторгу ЦК. «Товарищ Оловянов. Вагон подан, прошу выезжать».

Секретарю Горкома. «Это Жуков? Собирайтесь поскорее, не задерживайтесь.»

Председателю Горсовета. «Кто говорит? Слушай, поторапливайся; из-за тебя поезд задерживать не буду.»

Словом, все как полагается, по табелю о рангах в специфических условиях заполярного заводского поселка того времени. Заметьте, что это при всей ненависти Федорова (1931) к подхалимажу в любой его форме.

Когда дежурный закончил свои телефонные переговоры, Константин Федорович из своего угла застенчиво подал голос: «Простите, вы с каким Федоровым разговаривали – не с Василием Федоровичем?» «А ты откуда его знаешь?» «Мой ученик». «Чего-же Вы сразу не сказали; садитесь на стул.»

Примерно через полчаса приехал Федоров (1931) и крайне удивился увидев Константина Федоровича. Ученик и учитель обнялись. «Почему Вы здесь?» «Жду утра, не знаю куда податься». «Поезжайте на моей машине, шофер разыщет Грейвера, с ним и устроитесь».

Дежурный по станции выскочил вперед, выхватил и з рук Белоглазова чемодан и, с левой ноги, отбивая шаг, понес его к машине. А часом позднее в доме матери и ребенка прибавился еще один постоялец. [4]

Напряженно работая мы прожили в Мончегорске еще дней восемь. Накануне отъезда нас вызвал В.Ф. Федоров и поинтересовался в чем мы нуждаемся. Оба вопрошаемых молчали. «Гонор. Голые, но гордые – сказал Федоров. Не понимаете, что комбинат может и обязан вам помогать – вы же на нас работаете.» «Мне ничего не надо – твердо отозвался я – а вот у Константина Федоровича ботинки совсем прохудились.» Нажав кнопку Федоров вызвал к себе Петра Ивановича. «Двум профессорам выпишите материал на костюм и пальто – то самый, знаете, сапоги, по две смены белья и по кожанке.» «Слушаю, Василий Федорович.»

Всемогущий Петр Иванович делает широкий жест рукой. Мы идем впереди – он сзади. Выходим из кабинета. Петр Иванович идет впереди – мы сзади. Указание заместителю: «По распоряжению Федорова выпиши им на костюмы этого самого» – знак пальцами по азбуке глухонемых.

Заместитель аналогичным способом дает указание сотруднице. Та берет ордерную книжку и карандаш. «Простите, – спрашиваю я – вы собственно что собираетесь выписывать?» «Разве не слышали: двум на костюм.» «А какой материал?» «Какой сказано – вроде чертовой кожи.»

Бросаю взгляд на Белоглазова: губы поджаты – признак крайнего раздражения. Не ожидая дальнейшего развития событий уходим. По пути я забегаю к Федорову: не просить – отругать за бесчестие. Федоров поджал губы – признак крайнего раздражения. «Прохвосты! А ты сядь и остынь.» Нажим кнопки, вызов Петра Ивановича. Разговор не повышая голоса и не более четверти минуты. По уже знакомой дороге до самого конца я иду впереди, а Петр Иванович сзади. Выписывается точно, как сказал Федоров: английский серж на костюм и пальто, американское белье, канадская кожанка, русские высокие сапоги.

В труднейших условиях того времени мы экипировались сами и приодели семьи. Константин Федорович был чрезвычайно доволен, а моя дражайшая половина – просто счастлива. О сапогах сын Константина Федоровича Никита сказал, что «за такие – даже убивают.» А кожанки, какие получили мы, носила вся столица. Говорят, что миссис Черчилль, в бытность во время войны в Москве, спросила – почему так много шоферов и все ходят пешком. Ей же, кстати сказать, приписывали другие mot. В Москве, во время ее пребывания, на улицах продавали мороженое. Несмотря на безумную цену стояли очереди. Миссис Черчилль, заметив это, как говорили, воскликнула: «Народ, который в сорокаградусный мороз может вставать в очередь за мороженым – непобедим!» Что же, у каждого свои критерии для суждения, важен конечный вывод, а он безупречен.

——–

Дела наши успешно завершились – нужно было возвращаться в Ленинград. Но попасть в поезд на станции Оленья было до чрезвычайного трудно – однажды я просидел в этой дыре трое суток. Наш сотрудник Вячеслав Николаевич Полиевский вызывался съездить в Мурманск, взять там билеты, а мы должны были встретить поезд на Оленьей. Когда поезд подъезжал мы сразу увидели нашего посланца – он висел на подножке и махал рукой. Но билетов не достал. На лице моего спутника я прочел предельное уныние. Пришлось развить бешеную деятельность: найти начальника поезда, убедить его, притащить к кассе, купить билеты – все это за пять минут стоянки поезда. Уже на ходу мы вскочили в международный вагон. Тут же был начальник поезда. Нам отвели двухместное купе. Но чудеса этим не кончились.

Хотя было около трех часов ночи, но проводник, видя, что мы очень замерзли, поставил самовар и мы угощались горячим чаем. В дальнейшем начальник поезда несколько раз заходил узнать не нуждаемся ли мы в чем-нибудь. Проводник тоже был предельно благожелателен – даже о приближении узловых станций предупреждал.

Константин Федорович воспринял это, как коренной поворот в культуре обслуживания пассажиров, но я хотя и недоумевал, но был воздержаннее в своих суждениях. Прояснилось все когда Вячеслав Николаевич возвратился в Ленинград. Оказывается, моя бурнопламенная деятельность на Оленьей произвела впечатление на начальника поезда и он, видя наше общение с Полиевским, поинтересовался кто мы такие. А Вячеслав Николаевич, озорничая, загадочно ответил: «Кто такие – не имею права сказать, но связываться не советую.» Как видите, ларчик просто открывался. Константин Федорович очень смеялся, но в смехе его звучали нотки разочарования.

——–

Прошло два года. Доктору технических наук, профессору Константину Федоровичу Белоглазову исполнилось 60 лет и широкая общественность чествовала одного из самых уважаемых и любимых наших профессоров.

Пять Ленинградских институтов возбудили ходатайство о присвоении Константину Федоровичу почетного звания заслуженного деятеля науки и техники. Это ходатайство, поддержанное Ц.К. Профсоюза работников высшей школы и научных учреждений, Всесоюзным НИТО цветной металлургии, Министерством и персонально депутатом Василеостровского района – заместителем председателя президента Верховного Совета РСФСР Николаем Павловичем Тарасовым, – было удовлетворено 27 ноября 1947 года.

——–

Я до малейших подробностей помню торжественный юбилейный вечер.

Конференц-зал института был полон: даже за столами ученого совета не было ни одного свободного места. Появление Константина Федоровича вызвало бурные аплодисменты – все встали. Настроение у присутствовавших – всех без исключения – было приподнятое, радостное. Краткое слово директора о жизни, деятельности и научных заслугах юбиляра. Торжественные, сердечные и, представьте, нетрафаретные выступления представителей научных и производственных организаций. Особо бурными аплодисментами была встречена взволнованная речь делегата ВСЕГЕИ Юлии Николаевны Книпович. Сам я выступал со своим обычным номером – оглашением поступивших адресов и двух сотен телеграмм. Среди последних была темпераментная телеграмма из Нью-Йорка от наших питомцев – учеников Константина Федоровича крупных деятелей нашей промышленности А.Б. Логинова (1936) и В.К. Захваткина (1934). Она была написана по-русски, но латинскими буквами и секретарша, вскрывающая эту телеграмму, изумленно воскликнула: «Чудеса! Я даже не подозревала, что понимаю по-английски!» Само собой разумеется, что, в числе прочего, в моем выступлении к удовольствию аудитории был обыгран и этот сюжет.

Кончилось заседание и все двинулись в президиум. Каждому хотелось пожать герою дня руку, сказать свое теплое слово.

——–

Как недавно и как давно это было. «Чертог сиял. Гремели хоры.» И кто мог думать, что всего лишь через четыре года мы в этом самом зале отдадим сегодняшнему дорогому юбиляру наш последний скорбный долг. [5]

Более двух лет Константин Федорович был в своей обычной рабочей форме, трудился интенсивно и успешно. Затем время от времени начал чувствовать легкое недомогание, физическую слабость, но превозмогал их. Когда эти явления стали более частыми, по моему настоянию было проведено кратковременное клиническое обследование, давшее потрясший нас диагноз: неоперабельный рак с метастазами. Рентгеновские снимки были тотчас же проконсультированы у десяти крупнейших онкологов Ленинграда и Москвы разных направлений, но, увы, заключения их были однозначны. Я обратился к заведующему онкологическим отделом министерства здравоохранения – не мириться же было с сознанием бессилия. Увы, и он не мог ничего рекомендовать. В качестве последней возможности я хотел прибегнуть к народным или иным средствам, но в министерстве здравоохранения сказали: «По нашей статистике на каждые полтора – два миллиона населения непременно есть один знахарь, знающий секрет лечения рака. В Советском Союзе их около сотни, в Москве четыре, в Ленинграде, вероятно, два. Но не считайте нас кастово-ограниченными ретроградами – будь малейшие намеки на плодотворность их методов, поверье, мы обеими руками ухватились бы за это.

Увы, до сего времени ничего заслуживающего внимания у них нет. Вы характеризуете больного как высококультурного человека, не унижайте его достоинства обращением к знахарям – жил культурно, дай так же и умереть. Может прожить от десяти дней до двух лет – все зависит от распространения метастазов в мозг.»

И вот началось страшное время – повседневно встречаться с горячо любимым полным творческих замыслов и жизненных интересов, но безнадежно обреченным человеком. Мы, как могли, поддерживали в нем огонь жизни.

Два врача непрестанно наблюдали за Константином Федоровичем и оба диагностировали эмфизему легких. Это было сделано по взаимному уговору о котором больной, разумеется, не подозревал и потому отнесся с полным доверием к единодушному диагнозу, подтвержденному к тому же приехавшим к нему крупнейшим профессором медиком, также предварительно посвященным в нашу тайну. Подайся мы к знахарям и наша «ложь во спасение» стала бы очевидной.

——–

Моя телеграмма К.К. Белоглазову в Норильск.

Послана 1 декабря 1950 года.

«Выглядит неважно, читает лекции, работает, быстро утомляется, постепенно слабеет. Жалуется частые довольно сильные левом боку продолжительностью два три часа полагаю причиной нервную почву. Врачи подтверждают правильность диагноза. Основании обследования, свежего рентгена считают болезнь прогрессирующей. Необходимости немедленном приезде нет, но если представится удобная возможность рекомендую воспользоваться. Случае скачкообразных изменений сообщу».

——–

Чтобы отвлечь мысли Константина Федоровича от болезни мы развернули интересовавшее его исследование по изучению природы и вещественного состава шлаков и усиленно консультировались по другим вопросам. Но этого было мало.

Главным своим детищем Константин Федорович считал энергетическую теорию флотации. Однако теория эта, требующая к тому же применения сложного математического аппарата, далеко не всеми была понята в полной мере и тем более воспринята. Теории Белоглазова, охватывавшей флотационный процесс во всей его сложности, противопоставлялись многочисленные работы, посвященные отдельным элементам процесса, никак не увязывавшиеся в сколько-нибудь стройное целое. Мы знали, что многие относятся к этому труду отрицательно, но в печати, с возвращениями не выступают и тем самым лишают автора возможности защищать свое творенье, вынашивавшееся им на протяжении четверти века и окончательно завершено в эвакуации в дни Великой отечественной войны.

Было очевидно, что только один Константин Федорович может изменить создавшееся положение. И, показав пример величайшего гражданского мужества, он это сделал. Дискуссия по теории флотации, проведенная весной 1951 года в ЛГИ под председательством академика А.П. Германа, была нами тщательно подготовлена. Стенограммы заседаний немедленно печатались на ротаторе и передавались участникам дискуссии. Общий объем материалов превысил 250 страниц. А так как заседания проходили с интервалами в одну – две недели, то все желающие могли тщательно подготовить свои выступления.

Константин Федорович выступил с двумя обстоятельными докладами: 9 марта на тему «исторический обзор развития флотации за рубежом» и 30 марта с сообщением о своей работе «основные закономерности флотационного процесса.»

Первый, поистине блестящий доклад, носил резко выраженный публицистический характер. Проанализировав огромный материал, опубликованный в иностранной печати на протяжении 50 лет, Константин Федорович показал своеобразные развития техники в капиталистическом мире. Показал развитие английской фирмы МС, а с двадцатых годов американской AMC, Захвативших в свои руки монополию на обогащение руд флотацией, застолбивших патентами все пути-дороги, засекретивших все, что может принести дивиденды и обеспечивших материальную зависимость от себя и молчание всех ученых, плодотворно работающих в данной области. При такой ситуации прав был американец Ригг, характеризовавший флотацию, как метод обогащения, базирующихся на всплывании легких вещей, например, дутых акций. В результате, по критической оценке самих американских ученых, флотация, даже в конце тридцатых годов не имела теоретической базы и развивалась как экспериментальное искусство, продукт исканий и ошибок.

В докладе Белоглазова особенно был оттенен отрыв зарубежных теоретических изысканий от практики флотации, трудов «чистых» физиков, химиков, физиков-химиков от флотационного эксперимента. Констатируя бесплодие такого подхода, Константин Федорович со всей остротой акцентировал, что под влиянием иностранных публикаций это вредное направление находит подражателей и у нас. Показательно, что некоторые из присутствовавших, усмотрев в этом, видимо, личный выпад, в ближайших прениях выступили с гневными филиппиками.

Константин Федорович закончил свое выступление призывом к советским ученым, свободный от пут капиталистического общества, владеющим единственно верной, единственно научной марксистско-ленинской теорией, создать плодотворную теорию флотационного процесса. «И, хотя работа предстоит очень большая, так как многое придется начинать сначала – сказал Белоглазов, – но мы уверены, что рак, окружающий теорию флотационного процесса, исчезнет, если все гипотезы, все обобщения научных работ, будут проверяться практикой, единственно надежным критерием истинности теории.»

Во втором докладе Константин Федорович, со свойственной ему глубиной и самокритичностью, рассмотрел основные положения своих работ.

Я не буду излагать содержание доклада Белоглазова – каждый может прочитать его книгу и стенограмму дискуссии.

Приведу только два заключительных абзаца.

«Как видите, моя книга прекрасный объект для дискуссии. Связывая положения теории с практикой, она одинаково открыта для критики как философов, теоретиков, так и технологов. Заранее знаю, что теоретики будут обвинять мою книжку за слишком упрощенный подход к теории, за забвение и недоучет последних данных науки, за дерзко неуважительное отношение к авторитетным высказываниям по вопросам теории флотации. Одновременно технологи будут обвинять ее за то, что в ней нет конечных решений конкретных вопросов технологии, за слишком сложное местами изложение, затрудняющее понимание высказанных положений».

«Я еще раз напоминаю, моя книга только опыт построения теории флотационного процесса. При всех своих многочисленных недостатках она излагает метод подхода к вопросу и ориентирует исследования, как отдельных звеньев, так и главного механизма процесса, чтобы с минимальной затратой времени мы могли погасить старый долг научных работников перед Родиной и подойти к нашей конечной цели – разработать действенную теорию пенного флотационного процесса – теорию жизненную, неразрывно связанную с практикой и способную расти, совершенствоваться, идти в ногу и опережать успехи и новые достижения наших фабрик».

Как видите, Константин Федорович скромно оценивал свой труд лишь как «опыт построения теории флотационного процесса». Такой подзаголовок я сам видел на титульном листе его рукописи. Но издательство сочло эту скромность – уничижением и из коммерческих соображений выкинуло подзаголовок. Между тем Константин Федорович был безусловно прав: он дал метод построения теории и полагал, что появление новых данных неизбежно вызовет необходимость внесения коррективов, возможно, даже переделки работы, но в том же плане к которому привели его 20-летние искания, идя тем же путем, который впервые проложен им.

Чрезвычайно показательно, что именно в таком аспекте сделал свои замечания профессор С.И. Митрофанов, оценивший работу Белоглазова в целом, как «замечательную» и ка «наиболее замечательную из всего того, что появилось в печати в области теории флотации и у нас, и за рубежом».

——–

Как реликвию храню я книгу Константина Федоровича «Закономерности флотационного процесса,» изданную в 1947 году. На книге напечатано: «Свой труд посвящаю памяти моего лучшего друга А.Н. Белоглазовой».

Анна Николаевна – безвременно скончавшаяся супруга Константина Федоровича с которой он много лет жил душа в душу. В 1939 году в сильнейший мороз провожали мы Анну Николаевну из больничного морга на кладбище. Константин Федорович был недостаточно тепло одет, в ботинках без галош, но ни на шаг не отходил от гроба. Он не плакал и тем сильнее переживал, понесенную им невосполнимую утрату.

Мы очень боялись за Константина Федоровича. Он нашел силы преодолеть свое горе и в еще большей степени углубился в свои искания, но всегда хранил в душе память об Анне Николаевне и с глубоким чувством вспоминал ее.

На первой странице подаренного мне автором, экземпляра книги написано: «Дорогому Куму Науму Соломоновичу Грейверу от автора как знак (в знак!) глубокой благодарности за труды, понесенные при реализации сего творенья. II.X.47г.». и подпись.

——–

Но вернемся к дискуссии.

Третий доклад (6 апреля) был посвящен современному состоянию теории флотационного процесса в СССР. За месяц до начала дискуссии мы обратились в Механобр с просьбой сделать это сообщение. Однако Механобр, головной институт у которого, казалось бы всегда должна быть ясность в подобном коренному вопросе, отказался, сославшись на недостаток времени для подготовки. Но то, что в тот момент было недоступно Механобру, оказалось по плечу Гинцветмету и его ведущему обогатителю доктору технических наук, профессору Спиридону Ивановичу Митрофанову, охотно откликнувшемуся на просьбу ЛГИ.

По договоренности с А.П. Германом мы не указали в объявлениях и приглашениях фамилию докладчика. Участники семинара, особенно механобровцы, пытались проникнуть в нашу тайну, но мы отделывались шутками. Кто-то пустил слух, что все это «провокация Грейвера», а никакого заседания не будет. Тем не менее в назначенное время наша сотая аудитория, как и в предшествующие дни, была полна. И как только в зал вошел Митрофанов, Герман тотчас же предоставил ему слово. Для всех присутствовавших это было полной, а для некоторых даже неприятной, неожиданностью. Вместе с тем было очевидно, что привлечение Спиридона Ивановича – одного из авторитетнейших обогатителей Союза – резко повышало значимость всей конференции.

Доклад был сделан со свойственными Митрофанову обстоятельностью, объективностью, прямотой и непримиримостью к недостаткам. Деятельность многих лиц, которых обычно оставляют за рамками критики, была четко оценена в соответствии с их истинными заслугами. Мнение Спиридона Ивановича о трудах Белоглазова я привел выше. Доклад был завершен рядом совершенно конкретных и хорошо мотивированных предложений, нашедших в последующем свое отражение в принятых решениях. Да! Спиридон Иванович оказался на высоте, в прочем иначе и быть не могло.

——–

Кипели страсти. Три дня – 23 марта, 20 и 21 апреля – шли прения по докладам. В них участвовали «друзья» и «противники» С.Е. Андреев (1919) и О.С. Богданов (1930), Д.С. Емельянов, Г.В. Иллювиева (1937) и Б.В. Кизельвальтер, Г.А. Осолодков (1935) и В.А. Рундквист (1929), Н.М. Соколов, Г.С. Стрельцин (1932) и другие. И чем дальше развивались события, тем очевиднее становилось своевременность и высокая значимость нашего семинара – дискуссии в целом. Так оно и расценено в развернутой резолюции подготовленной крупными деятелями отечественного обогащения – С.Е. Андреевым, О.С. Богдановым (1930) (председатель), С.И. Митрофановым, В.А. Рундквистом (1929), И.А. Стригиным, а также ближайшими учениками и преемниками Константина Федоровича – Г.В. Иллювиевой (1937) и Г.А. Осолодковым (1935).

В этой резолюции четко зафиксировано: «теория флотационного процесса должна количественно объяснить механизм взаимодействия отдельных факторов флотации в их совокупности, обеспечивать возможность предопределения хода процесса во времени и дать средства управления процессом». Так всегда и учил нас Константин Федорович.

Давая критическую оценку различных направлений теоретических изысканий в области флотации, резолюция констатировала, что работа Белоглазова – первый опыт создания такой теории и обобщения накопившегося экспериментального материала, оригинальный по методы решения вопросов кинетики флотационного процесса и содержащий в себе ценные элементы, развитие которых может способствовать разработке единой теории флотации. Это было то самое, чего добивался Белоглазов.

Конференция признала необходимым переиздание его труда, переработанного с учетом высказанных участниками дискуссии суждений и вновь накопленного опыта.

——–

На протяжении четырех месяцев с того времени как была задумана дискуссия и до ее конца, Константин Федорович, несмотря на тающие силы, жил стремлениями и азартом борца за свои идеи, словом жил в своей стихии.

В своем заключительном слове он сказал: «Дискуссия дала мне очень много. Прежде всего усилила уверенность в правильности избранного мной пути и вместе с тем показала мне слабые стороны моей книги. Книга нуждается в существенной переделке, так как во многих местах необходимо ввести большую детализацию текста, чтобы устранить неясности, обязанные сжатости и сухости изложения, а отдельные места нуждаются в полной переработке».

Стремление выполнить это наполняло содержанием и последующие дни, господствовало над недугом, заставляло верить в выздоровление.

Еще раз я слышал боевое выступление Константина Федоровича перед широкой аудиторией – на сей раз последнее – примерно месяцем позднее не очередной годичной конференции Механобра.

Я был у Константина Федоровича 2 декабря вечером. Он был слаб, но подробно расспрашивал об институте и интересовался всеми перипетиями нашего бытия. А жить то оставалось только двенадцать часов.

——–

В великой скорби стояли мы в том же конференц-зале у утопавшего в многочисленных венках гроба. Константин Федорович лежал как живой, только похудевший и с закрытыми глазами. Под тихую музыку симфонического квартета менялся почетный караул; один за другим поднимались на кафедру соратники, ученики и друзья покойного, чтобы сказать последнее прости. А я, почти не ощущая окружающего, думал о моем учителе и друге, о его самоотверженной, впечатляющей, жертвенной жизни. И мысленно прощался с ним.

Рожденные в года глухие пути не помнят своего. Уныло и монотонно тянутся дни их жизни, как две капли воды похожие один на другой.

Ваша творческая деятельность, дорогой учитель, протекала в бурные годы социалистического строительства. Вот почему нам, Вашим соратникам, памятен каждый день Вашей жизни, каждый Ваш труд.

Жизнь свою вы посвятили благороднейшей цели – служению Родине, девизом же избрали суровое требование Маркса:

«В науке нужно, чтоб душа была тверда;

Здесь страх не должен подавать совета».

Родина нуждается в высококвалифицированных кадрах передовых инженеров – патриотов. Вы откликаетесь на это изумительными по глубине и мастерству изложения курсами лекций, пламенной пропагандой замечательных достижений отечественной науки.

Родине нужны кадры научных работников. Имея перед глазами Ваш пример, этому роду деятельности посвящает себя рад Ваших учеников. И Вы, не щадя времени и сил, заботливо взращиваете их, оказываете им повседневную широкую помощь, вникаете в детали их работ и в каждом новом труде учеников Ваших неизменно содержится Ваш незримый вклад.

Родина требует научных изысканий в многообразных областях горно-металлургического дела – отсюда необычайно широкий круг Ваших научных интересов.

Родина ставит крупнейшие научные проблемы, решение которых не под силу ученым одиночкам – это порождает Вашу многолетнюю повседневную работу в коллективе, дополняемую личными творческие исканиями в часы урываемые у сна.

Родина ставит задачу догнать и обогнать науку зарубежных стран – и Вы создаете замечательные труды, смело прокладываете новые пути в технике, беспощадно сокрушая все отжившее и отживающее.

У всех в памяти Ваши публичные выступления весной этого года. Как подлинный рыцарь науки Вы без раздумья подняли перчатку брошенную Вам научными противниками, слабеющей, но бестрепетной рукой обнажили шпагу в защиту Ваших научных идей и тем самым проложили дорогу дальнейшему их развитию на благо Родине.

Вы ушли от нас. Но живут Ваши дела. И ученики Ваши клянутся продолжать труды, которым Вы посвятили свою жизнь, клянутся еще выше поднять великое знамя русской горно-металлургической науки.

И в этом, учитель, Ваше бессмертие – бессмертие замечательного ученого, гражданина и человека.

——-

По ходатайству директора Института профессора А.Ф. Суханова Ленсовет, учитывая крупнейшие научные заслуги Белоглазова, вынем решение о захоронении его на Литераторских мостах.

Спустя год мы установили на могиле памятник с бронзовым бюстом Константина Федоровича, выполненным талантливыми скульпторами Тимченко и Стамовым в содружестве с архитектором Косовым.

На постаменте высечена надпись: «Заслуженный деятель науки и техники профессор Константин Федорович Белоглазов. 1887-1951». И наш традиционный символический знак – кирка и молоток.

[1] В детские годя я читал в хрестоматии рассказ о том, как русские мастеровые поразили амстердамцев оштукатурив и окрасив дом с люлек – это было проще и дешевле, чем устанавливать леса. Теперь у нас при ремонтах устанавливаются леса, а люлки почти отжили свой век. Решают время и уровень техники.

[2] Первые изыскания Белоглазова в этом направлении относятся к 1921 году. В 1923 году им разработан метод установления состава внутренней органогенной золы, каменных углей, определения серы, связанной в форме пирита, и серы органической: отсюда – возможность научного прогноза результатов обогащения углей различных месторождений. Для сульфидных медных руд (1924-26 г.г.) разработан метод, позволяющий устанавливать наличие тесной связи (типа твердых растворов) между медью и пиритом: таким путем предопределяется величина неизбежной потери меди в пиритных хвостах; работы объяснили причину широкого распространения медьсодержащих пиритов. С помощью оригинальной методики обработки кислым раствором сульфита натрия Белоглазов в 1926 г. находит пути определения открытой поверхности халькопирита; эта замечательная реакция неопровержимо свидетельствует о возможности перехода халькопирита в простые сульфиды меди не только в процессе окисления, как это общепризнано в геохимической литературе, но ив процессе восстановления; практическое значение реакции – возможность использовать ее для депрессии халькопирита, например, при отделении молибденита. Для окисленных медных руд Белоглазов в 1926-27 г.г. установил методику количественной оценки распределения меди между свободными зернами карбонатов, высокодисперсными включениями карбонатов в силикатах, а также силикатными соединениями меди и первичными сульфидами; методика дает возможность установить содержание меди, поддающейся извлечению современными методами флотации. Своеобразная методика Белоглазова позволяет давать оценку свинцово-цинковым рудам и, в частности, устанавливать содержание изоморфной примеси железа в цинковой обманке, что предопределяет предельно возможное качество цинковых концентратов. Для окисленных свинцовых руд им установлена возможность количественного определения карбонатов свинца и неизвлекаемых флотацией силикатов свинца (1928 г.). Для бокситовых руд – возможность установления распределения глинозема и железа по минеральным компонентам, предопределяющая результаты их разделения (1924 г.). Для серных руд установлена методика оценки сырья, как объекта обогащения (1930 г.) и т.д.

Перечень разработанных Константином Федоровичем и его ближайшими учениками методов исследования может быть увеличен в несколько раз: он охватывает практические все основные типы руд цветных, легких, редких и благородных металлов.

Работами Белоглазова и его учеников изучено сырье колчеданных месторождений Урала, месторождений Коунрада, Джезказгана, Агарака, Монче-Тундры, Норильска, Черемшанки, Актюсинска, Садона, Лениногорска, Салаира, Турлана, Тихвина, Турим-Ауза, Джиды, Хапчеранги, Онона, Чекур-Канша, Гинк-Салгана, Шор-Су, Гаурдака, угли Подмосковные, Боровические, Кизеловские, Щербинские и т.д.

[3] В отличие от общепринятого силового толкования процесса флотации Белоглазов выдвинул и детально обосновал новую оригинальную теорию, основанную полностью на энергетике явлений. Эта теория отличается чрезвычайной убедительностью, ибо не содержит никаких произвольных допущений и базируется только на таких неоспоримых основах, как закон действующих масс и второе начало термодинамики.

С самого начала наметилось принципиальное расхождение Белоглазова с другими исследователями: он строит свои наблюдения на флотационном эксперименте, в то время как все остальные занимаются изучением отдельных звеньев процесса приемами чистой физической химии, в полном отрыве от самой флотации. В результате прежние труды исследователей освещали лишь частные явления, слагающие флотационный процесс, между тем как труды Белоглазова впервые устанавливают математическую связь между всеми основными факторами, определяющими процесс флотации. Применив теорию вероятности к подсчету числа микрособытий, слагающих современный флотационный процесс, он в общем виде вывел уравнение скорости флотации. Он установил математическую зависимость между прочностью прикрепления частиц к газовым пузырькам, концентрацией коллектора и его физико-химическими константами. Он выразил флотационную активность различных реагентов, как функцию физико-химических параметров, концентрации коллектора и свойств поверхностей минеральных частиц. Он установил наличие критической концентрации коллектора и выразил математически значение максимума флотоактивности.

Вышесказанное отнюдь не исчерпывает многообразных выводов труда Белоглазова. Он устанавливает зависимость извлечения от дисперсионной характристики материала, предвычисляет результаты опытов при вариации плотности пульпы, дает возможность объективной оценки различных флотационных схем и т.д. При этом особо важно, что все выводы поддаются экспериментальной проверке и согласуются с данными опытов. Более того, Белоглазов не только базирует процесс флотации на физико-химических константах, но и дает пути установления некоторых констант, по данным флотационного эксперимента. Так, по экспериментально устанавливаемой скорости флотации он определяет динамическую адсорбционную постоянную, значения которой могут отклоняться от статической, определяемой обычными физико-химическими приемами.

[4] Следует заметить, что жить в Мончегорске в экстравагантных условиях было нам привычно. Помню, как в 1939 году ранним утром мы, приехав сюда на конференцию, уныло бродили со своим багажом – чемоданчиками и чертежами – по пустынному, тогда еще совсем небольшому, деревянному городишке. Константин Федорович нервничал – не радовали ни чудесный вид на горы, ни синие воды озера Лумболки. Конференция должна была открыться в 9часов утра, а нам еще предстояло до этого устроиться с жильем. Тогда я подошел к новому, видимо только что построенному и еще не заселенному, дому, заглянул внутрь и убедился, что комнаты пусты. Мой домашний ключ без труда открыл дверь квартиры №1, мы поставили свои вещи, заперли дверь и направились в столовую. Парой часов позднее я попросил главного инженера комбината Ивана Симоновича Береснева (1927) послать нам кровати, стол, стулья и мы устроились с полным комфортом. Надо сказать, что работавшие на комбинате питомцы института сочли нашу самодеятельно вполне естественной – ведь мы были здесь совершенно своими. В дальнейшем на доводилось жить здесь тоже в разных условиях: от снесенных ныне домишек на Нюде, без воды и элементарных удобств, до трехкомнатного люкса с полным обслуживанием – все зависело от времени и «конкурентов».

[5] Юбилейное чествование Константина Федоровича было на моей памяти первым и поистине достойным мероприятием такого рода в нашем институте. Впоследствии мне довелось быть участником множества юбилейных тожеств и убедиться, что существенную часть их уместно было бы ограничить рамками чисто семейного характера. Более того, оказалось, что все юбилеи можно четко разделить на четыре основные категории: тожества, вызывающие у окружающих чувство удовлетворения и стремление следовать славному примеру юбиляра – именно таким и был юбилей Белоглазова; торжества, обусловленные боязнью обидеть юбиляра; торжества по настоянию самого юбиляра; наконец, торжества с намерением подсластить горькую пилюлю принудительного вручения постоянного пропуска пенсионера.

В 1960 году, отказываясь от лестного предложения, сделанного мне в связи с шестидесятилетием, я изложил эти соображения ректору института: под первую категорию не подхожу, по остальным не желаю. Ректор рассмеялся, но ей-богу вздохнул с облегчением.