Уроки бытия

нудно повествующая об отклонении автора
от избранного пути и к прочтению не рекомендуемая.

Увлекшись воспоминания об институте я перескочил через весьма важный этап моей жизни – работу в период учебы на стороне.
Вторую половину 1918 года я, не отрываясь от института, работал в кустарном производстве МАГ. Ежедневно с 14-ой линии Васильевского острова, где я тогда жил, шагал на Чернышов переулок – трамваи не ходили, других видов транспорта не было, – а вечером таким же способом возвращался обратно.
МАГ делал чернила – единственную продукцию потребность в которой несмотря на непрестанно возрастающий спрос, всегда удовлетворялась в полной мере.
Я приобрел и другую специальность – изготовление желе. С интересующимися могу поделиться своим опытом. Распускают желатин в горячей воде, добавляют сахарин, фруктовую или ягодную эссенцию, салициловокислый натрий – и все это по Михаилу Ломоносову и Елене Малаховец: мерой и весом. Горячую жидкость разливают по банкам; охлаждаясь она загустевает. Вот и все. Вкус готового желе казался по тому времени вполне отменным, но я имел доступ только к горячей препротивной бурде и несъедобным чернилам.
Любопытная деталь. Осенью 1918 года я был в гостях у знакомых на улице Жуковского. Друзья предложили мне перебраться в их дом. Это оказалось необычайно простым: пустовала трехкомнатная мебелированная (и даже с двумя телефонами) квартира – гнездышко дамы сердца какого-то астраханского рыбника. Мне вручили ключ. Чтобы заготовить на зиму дрова мы ломали двухэтажный деревянный дом на соседнем Ковенском переулке и волоком тащили бревна на свой двор. Следы нашей деятельности видны до сих пор. Несмотря, однако, на эти меры, поддерживать дом в сколько-нибудь нормальном состоянии не удалось и с наступлением зимы в первую очередь перестала работать канализация. В одном из домов напротив жильцы приспособили в качестве уборной сарайчик и мы примазались к ним. Через несколько дней дверь этого сарая оказалась заколоченной, но с помощью топора мы без труда привели ее в «рабочее» состояние. Однако нашлись люди искуснее нас: дверь заколотили накось огромными гвоздищами и загнули их концы. Пришлось перекантоваться на нынешний Московский вокзал – тогда по старинке называвшийся еще Николаевским. Впоследствии оказалось, что в одном из соседних домов проблему уборной гениально решили китайцы, пробив дыру в пустовавшую нижнюю квартиру. Всю зиму они наслаждались благами культуры в азиатском преломлении. Выяснилось это только весной по ароматам.
———
В начале февраля 1919 года я поступил на работу в Петрокоммуну в качестве железнодорожного агента. На эту, порожденную революцией, грандиозную организацию, была возложена труднейшая задача – прокормить Петроград.
Правление Петрокоммуны занимало четыре здания на набережной Невы между крыльями адмиралтейства. Оно объединяло тысячи многообразных предприятий, складов и магазинов в Ленинграде и десятка два заготовительных филиалов, разбросанных по производящим районам страны. В один из таких филиалов – Вятскую областную контору Петрокоммуны – я был откомандирован осенью того же года.
Когда меня направили в Вятку, я первоначально оставил квартиру за собой. Но, что легко делается, то легко уходит, и в ближайших же приезд я без раздумья сдал ключи в домкомбед. Кто мог думать, что к моменту возвращения в Петроград получение жилья, да еще такого, будет представлять проблему.
Следует заметить, что отрыв от вуза был в те времена обычным явлением. Часть студентов была на фронтах гражданской войны – среди них Михаил Владимирович Иолко, о нем речь впереди, наш нынешней профессор доктор геолого-минералогических наук Владимир Иванович Серпухов и другие. В Средней Азии дрался с басмачами наш нынешний начальник НИС’а горный инженер Тимофей Яковлевич Родионов. Я получил приглашение на юбилей лауреата Ленинской премии Иерохима Яковлевича Эпштейна; в пригласительном билете значится: бывший красногвардеец и участник гражданской войны. Всех не перечтешь. Многие студенты были на гражданской работе, которую тогда заслуженно именовали хозяйственным фронтом. В этом отношении показательно, что нам, петрокоммунцам, было предоставлено право подачи телеграмм с индексом «срочная, военно-продовольственная».

Студент Евгений Яковлевич Роде (1923), будущий доктор химических наук, профессор, подвизался в Златоусте. Студент Николай Константинович Разумовский (1923), будущий доктор геолого-минералогических наук, профессор, оказался в Вятке и Нолинске. Таких примеров можно привести бесконечное множество. Правда, Разумовский и Роде работали в областях, родственных их будущему профилю. Но, поступив в институт на три-четыре года раньше меня они успели заложить фундамент этого профиля, я же был только начинающим.

Показательно, что в осеннем семестре 1919 года к занятиям в Горном институте, да и то в значительной мере формально, приступило всего лишь 75 человек. Положение оказалось настолько тревожным, что 30 января 1920 года Совет труда и обороны дал указание о возвращении в горно-технические школы всех студентов, находящихся на фронтах, а двумя месяцами позднее Совет народных комиссаров издал декрет об откомандировании в учебные заведения бывших студентов из всех учреждений и Красной армии. Но выполнение этих постановлений растянулось примерно на два года.
———
Вятская контора Петрокоммуны помещалась в центре города и занимала большой двухэтажный купеческий особняк на Копанской улице. Встретили меня здесь более чем доброжелательно, поселили в общежитии при конторе и предоставили полную возможность работать без ограничения времени.
Моим прямым начальником оказался уполномоченный Бронислав Иосифович Орлов. Мальчиком он был отдан в ученье в слесарно-механическую мастерскую Мовши Шнейерова Турецкого в городе Минске, затем, получив от хозяина «аттестат зрелости», работал там же на заводе Якобсон, Лившиц и компания и на заводе Парвиайнен в Петербурге. Благодаря высокой пролетарской сознательности, рабочей закалке, поистине выдающимся способностям, наконец, блестящему дару слова – он в 1917 году был избран членом Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, заместителем председателя правления кооперативного общества «Надежда», а в 1918 года мобилизован и назначен на руководящую продовольственную работу в Вятскую губернию. В это время Орлову было 25 лет.
Прекрасный организатор, человек огромной энергии и инициативы, решительный и неутомимый в достижении поставленных целей, Бронислав Иосифович быстро завоевал себе большой авторитет в губернских организациях, некоторые из коих, кстати сказать, также возглавлялись питерцами.
Орлов успешно руководил целой сетью отделений, разбросанных по Вятской губернии, Вотской республике и Области народа Мари. Во главе этих отделений были поставлены по преимуществу петроградские рабочие – где было возможно члены партии. Некоторых из них я упомяну в дальнейшем.
Совершенно несомненно, что из десятка уполномоченных различных заготовительных организаций – Петрогубпродком (Уполномоченным Петрогубпродкома был учитель Шведов – впоследствии заместитель председателя Петропрофобра, которому был подчинен наш институт.), Продпуть, Пужпо, МСПО, Деткомиссия, Сормовский завод и другие – Орлов был самой колоритной фигурой. По его инициативе, поддержанной Вятским Обкомом партии, было создано добровольное объединение всех этих разрозненных организаций – «Губпродбюро», работающее в полном контакте с Губпродкомом, по общему плану и в единый общий котел. Все заготовленные продукты распределялись пропорционально значимости и мощности каждой организации, причем первое место, естественно, занимал Вятский Губпродком, второе – Петрокоммуна, третье – Железнодорожники.
Подобное объединение, осуществленное только в Вятской губернии, полностью устранило нездоровую конкуренцию, неизбежно связанную с нарушением конвенционных цен. В результате координированной работы всех организаций Вятская, в общем далеко не богатая, губерния заняла второе место по количеству продовольствия, отправленного заготовителями в голодающий Петроград; а ведь продовольствие отгружалось и в другие рабочие центры.
Уместно отметить, что работой объединенного аппарата всех заготовительных организаций руководил Бронислав Иосифович Орлов, избранный председателем Губпродбюро.
———
В Вятке меня, как присланного из голодного Петрограда, прикрепили на первое время к столовой Обкома партии. В Ленинграде в качестве студента я получал по карточке 50 г. хлеба в день, а когда начал работать – 100 г. Обедал я сначала в нашей студенческой столовой, затем в столовой «Лиги равноправия женщин» на углу 8-ой линии и набережной Невы. Здесь было чисто, внешне культурно, но на первое давали тарелку жидкого супа, а на второе обычно либо кашу из овса, либо котлету из картофеля, а то и из картофельной шелухи – к тому же в мизерной дозе.
Помню, как в институтской столовой я получил однажды паек: коробку крафтовского шоколада и конскую голову. Землячка моя Поля Ротшильд в баке для кипячения белья сварила из этой головы чудесный суп. Дело было зимой, мы держали бак за окном, я же, пожалуй, недели три подкармливался помаленьку. А недавно я узнал, что «оптовую» – пол кобылы в один прием – закупку у спекулянта татарина конины для институтской столовой, пренебрегая опасностью быть избитым очередью, самоотверженно производил Михаил Владимирович Иолко.
Поступив в Петрокоммуну я обрел право обедать по своей карточке без прикрепления, т.е. в любой столовой; это считалось большой льготой и раньше чем сделать выбор я знакомился с очередным меню в двух-трех местах. А придя домой ложился на кровать и брал какие-нибудь «Апельсиновые рощи» Бласко Ибаньеса – полное собрание сочинений которого, неизвестно почему, прочитал в то время от корки до корки.

В вятских столовых, в том числе и обкомовской, кормили примерно тем же, но порции были побольше, да и сама жизнь легче: под боком был неимоверно дорогой, но относительно обильный рынок.
В столовой Обкома в числе прочих питалось все городское начальство. Мне нравилось, что каждый приходящий занимал за столами первое попавшееся свободное место. Так, мне доводилось сидеть за одним столом с первым секретарем Обкома партии Вейцером – впоследствии министром торговли, с председателем Губсоюза Лёвиным и другими. Во время обеда за каждым столом велся общий разговор с шутками и смехом отчего скудная пища казалась много приятней.

В дальнейшем, чтобы не терять время, мы организовали свою маленькую коммуну при нашем общежитии. Хозяйствовала жена Орлова – трудолюбивая и благожелательная Мария Михайловна.

Расходы наши укладывались в рамки получаемой зарплаты и это меня вполне устраивало. Но входивший в состав коммуны главный бухгалтер конторы Иосиф Давыдович Юдес, видимо в силу специфики своей профессии, ежемесячно детально проверял все расходные записи. Поскольку же записи аккуратнейшей Марии Михайловны всегда были в порядке, то Юдес неизменно произносил одну и ту же стандартную фразу: «Мне не жалко, но зачем!» Эта фраза получила у нас большую популярность и в порядке иронии повторялась по самым разнообразным поводам. Впрочем жили мы все очень дружно и охотно извиняли эту маленькую слабость Иосифу Давыдовичу, культурному, во всех отношениях приятному человеку и отличному товарищу.
———
Мое демисезонное пальто и брюки оказались в таком состоянии, что носить их было не только неприлично – кто тогда обращал на это внимание, а просто невозможно. Первая проблема разрешилась легко: в сорокаградусные морозы бодро ходил в одном пиджаке, прослыв городским сумасшедшим; впрочем, при первой же возможности, Орлов выписал мне ватник, а позднее я приобрел вятскую uniform – жеребок на овине, которую никакой мороз не пробьет. Брюк у меня было две пары из одинакового материала. Вставив их друг в друга, я сначала прошил вручную в тех местах, где было необходимо, а затем срезал лишнее. Решение проблемы было не портновское, но на другое я оказался неспособен. А года через полтора мне досталась трофейная английская шинель и портной, уступая моим мольбам, сшил из нее пиджачок в обтяжку с накладными карманами и узенькие штанишки чуть-чуть ниже колен; носить их можно было только с обмотками, но тогда это почиталось обычным и я почувствовал себя почти франтом.
———
Коль скоро, значительно предваряя события, я упомянул Марию Михайловну, позвольте рассказать забавный эпизод, связанный с женитьбой Орлова.
Когда, опоздав к свадьбе на целую неделю, я вернулся из длительной командировки в Вятку – о свадьбе этой с упоением говорил весь город, представляя случившееся в самых фантастических вариантах. Но вот то совершенно достоверное, что я узнал от очевидцев.

Свадьба происходила в небольшом домике в семье невесты. Собралось много народа самых разных положений: от городского начальства до священника – отца Веньямина. Хотя в те времена был сухой закон, но самогонка в Вятке отнюдь не была дефицитом. Отвечающее значимости события количество ее было частью припасено родными, частью принесено гостями.

Когда свадебный пир начал уже затухать, а веселье было в полном разгаре, дом с криком и гиканьем окружило два десятка конных милиционеров. Большинство осталось на стреме, а несколько человек произвели обыск – искали спирт. Но незваные гости опоздали – все было выпито, а из пустых бутылок криминал не создашь. И вдруг на окне обнаружили забытую бутыль до краев полную ароматной жидкостью. Бутыль водрузили на стол, а следователь занялся составлением протокола. Грамотей средней руки он так углубился в свое занятие, что не заметил, как один из гостей – наш питерец М.Н. Карташов – стащил бутылку и, недолго думая, сунул ее под рясу сидевшего не стуле попа. Отец Веньямин обомлел от ужаса, а Карташов торжественно ходил вокруг него возглашая: «аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава тебе боже»…
В поисках пропажи перевернули вверх дном весь дом. И только когда всех, включая попа, арестовали, «вещественное доказательство» было наконец обнаружено.

На допросе Орлов заявил, что он трезв и потребовал медицинской экспертизы. Однако индикаторных бумажек тогда не было, а доставленные в милицию врачи демонстративно заявили о недостаточности своего высшего образования для разрешения споров такого рода.

Другую позицию занял замгубпродкомиссар Козьмин, предельно четко сформулировавший свое жизненное кредо: «пил, пью и буду пить!» Остальные по возможности отмалчивались или присоединялись к одной из высказанных выше крайних позиций.
Утром всех пришлось отпустить – иначе часть учреждений и, в частности, станция Вятка – первая, Губпотребсоюз и другие остались бы без руководителей. А вскоре, к ноябрьским праздникам, по тогдашней традиции правительством была объявлена амнистия.

Само собой разумеется, что прекращение судебного дела также было надлежащим образом отмечено пострадавшими, но уже в более узком и однородном кругу.
———
Вернемся, однако, к основной теме.
Вятпетрокоммуна не только заготовляла, но и производила продукты питания. Так, в Котельничском, Глазовском, Советском, Яранском, Нолинском и Вятско-Полянском районах Петрокоммуна создала крупные огородные хозяйства, выращивавшие картофель, капусту и другие овощи, направлявшиеся в Питер. В Слободском, Вятском и других уездах на Петрокоммуну работали артели кустарей, изготовлявшие по преимуществу тару для транспортировки овощей, например, квашеной капусты. Знаменитые же художественные изделия вятичей никому не были нужны.

Под Яранском у села Пижанка Петрокоммуна организовала один из первых совхозов «Путь к коммуне». Нам удалось в достаточной степени обеспечить его необходимым инвентарем – легкими белохолуницкими плужками, сеялками, телегами, упряжью, а лошадей получили на месте.

За нарядом на хомуты, кстати сказать, изготовлявшиеся под Вяткой, мне пришлось ехать в Москву. И каково же было мое удивление, когда, в беспредельной неразберихе того времени, некий муж, ведавший хомутами, производимыми во всей России, открыл гроссбух и сказал: пятнадцать хомутов я уже давал вам. Он, конечно, не знал, что сверх его наряда мы получили столько же, но выканючить еще пятнадцать было нелегко.
———
Приходилось мне эпизодически ездить с поручениями и в Петроград. В Петрокоммуне мы имели дела с разными отделами, но непосредственно подчинялись члену правления Ивану Сергеевичу Попову. Правой его рукой был студент – горняк Николай Галлактионович Чистяков. Именно в те годы сформировались наши отношения с рядом руководящих работников Петрокоммуны, выдержавшие впоследствии испытания десятилетий. В основе этих отношений было взаимное уважение и доверие.

Но когда, уже в тридцатых годах, Чистяков как-то не поверил слову Орлова – мы оба прервали с ним отношения. И когда петрокоммунец А.А. Бронштейн. Работавший в те времена заместителем управляющего конторой Электросбыта, позволил себе разговаривать со мной с барским пренебрежением – наша реакция была такой же.

Своеобразна судьба Чистякова. Он не вернулся в институт, предпочтя хозяйственную деятельность – инженерной. Женился на француженке – Мадлен Рудольфовне – заведовавшей столовой при правлении Петрокоммуны. В середине тридцатых годов Мадлен, забрав двух своих сыновей, уехала во Францию. Николай остался один. После войны мы его не встречали.

Интересны судьбы и некоторых других петрокоммунцев – студентов.
Студент днепропетровец С.А. Биленко тоже остался на хозяйственной работе; благодаря своей одаренности достиг высокого положения, заслужил общее уважение и непререкаемый авторитет.
Студент горняк Ерман окончил наш институт. Я читал его книжицу по бессемерованию. Одно время преподавал в ЛГИ, но не сошелся характером с начальством.

Студент технолог И.С. Циринский, не прекращая ни на один день работы, окончил, помимо своего, еще, кажется, четыре вуза, но так и не смог в полной мере использовать свои разносторонние познания.
Перечень этот можно было бы значительно развить. И опять то же: сколько людей – столько судеб.
———
Несмотря на примитивную материальную базу, обусловленную техникой того времени, наш совхоз прославился даже в Петрограде, особенно тем, что с первого дня в нем был осуществлен десятипольный севооборот, запроектированный знатоком сельского хозяйства агрономом Эмилием Зелиславовичем Снитко, что по тому времени было большой редкостью.

Директором совхоза Орлов назначил питерца Ивана Кирсановича Кирсанова; попав во время войны в плен, Кирсанов в течение трех лет батрачил в хозяйстве немцев и потому слыл агрикультуристом.
Несмотря на некоторую ограниченность, Кирсанов был неплохим хозяином. Ходил он в необычной одежде – коротких штанишках с высокими чулками – выгодно выделяясь внешней чистоплотностью и подтянутостью. В хозяйстве он любил порядок, умел его организовать и поддерживать. Он не кричал на окружающих, никогда не ругался, а сокрушенно говорил на немецкий лад: «эх ты ферфлюха». И, удивительно, провинившийся воспринимал это острее самых могучих российских слов. Впоследствии Николай Пудович Асеев (1894) рассказывал мне, что пока инженер ругал забойщика обычными бранными словами, тот не обращал внимания; но когда сказал «ах ты ромбоэдр этакий» – рабочий рассвирепел и ударил инженера киркой по голове. Непонятное показалось невыносимо оскорбительным.

Лет пятнадцать тому назад один мой молодой друг, кстати сказать сын Б.И. Орлова – Юрий Брониславович, возвращаясь с вечеринки в слегка приподнятом настроении, сказал открывшей ему ворота дворничихе: merci madame и тут же был доставлен в милицию по обвинению, что обругал «хуже матерного». В милиции, представьте, даже без словарей, разобрались в существе дела, но предупредили, чтобы впредь так не поступал.

Сейчас Юрий Брониславович крупнейший архитектор, лауреат двух государственных премий за создание Новосибирского академического городка и города Душанбе, автор проекта города Шевченко и многих других объектов, вхож в самые высокие архитектурно-строительные и министерские круги, никого и ничего не боится … кроме разговоров с дворничихами на иностранных языках.

В помощь Кирсанову было направлено несколько питерцев и местный техник агроном Савва Костылев – очень знающий, скромный, безобидный, но потрясающе инертный человек. Костылев же исполнял обязанности бухгалтера совхоза и регулярно присылал аккуратно подшитые, каллиграфически написанные, безупречные по содержанию хозяйственно-финансовые отчеты, но на проявление какой-либо инициативы был абсолютно неспособен.

Почему я вспомнил все это? Прежде всего потому, что во всей деятельности Вятпетрокоммуны я принимал повседневное активное участие в качестве одного из ближайших помощников Орлова. Когда же Бронислав Иосифович уезжал из Вятки (это были служебные выезды – отпусков тогда не полагалось), управление всем многообразные хозяйством ложилось в основном на мои плечи. А было мне отроду столько лет, сколько самым молодым студентам на втором-третьем курсе.

Наиболее памятка мне осень 1920 года, когда я впервые совершил большое путешествие по Вятской губернии.

В августе побывал в Глазове и ознакомился с местным значительным хозяйством Петрокоммуны. Здесь усердно трудились наш уполномоченный – петербургский рабочий металлист, целеустремленный и разумный Михаил Никандрович Карташов и его жена культурная и милая Варвара Николаевна Парамонова – сестра известной артистки Александринского театра.

Вскоре после возвращения в Вятку я отправился во вторую поездку. 6 сентября поздно ночью вышел из вагона на станции Котельнич. Тьма египетская; грязь непролазная – только что прошли дожди. Обойдя деревянный вокзалишко сразу попал в канаву, выкарабкался и остался на месте в ожидании какой-нибудь оказии. Мне повезло: скоро послышался скрип телеги – везли почту. С трудом упросил подвести меня до конторы Петрокоммуны, благо оказалось по пути.

Высадили на каком-то углу и ткнули кнутом в пространство. Ощупью добрался до крыльца, открыл двери в сени, а затем в комнату. Чиркнул спичку – все признаки нашей конторы. Лег на пол, положил ладонь под голову и заснул богатырским сном. Утром проснулся от какого-то шороха; открыл глаза и изумился: на корточках сидит пятеро мальчишек и разглядывает неизвестно откуда взявшегося незнакомца. Это были многочисленные чада, проживавшего при конторе, уполномоченного Василия Васильевича Артамонова тоже петербургского металлиста.

Ознакомившись с делами Котельничского отделения отправился в Советск. В те времена путешествия были делом чрезвычайно сложным. Ехала вся Россия: одни по многообразным служебным надобностям, другие в поисках продовольствия для своей голодающей семьи, третьи перемещались целыми семьями, надеясь осесть где-нибудь в более или менее сытых и по возможности спокойных местах. Вокзалы и пристани были забиты бесконечным количеством народа, передвигавшегося в самых разнообразных направлениях. Места в поездах и на пароходах брались буквально с боя. Не легче было и передвижение на лошадях. Приходилось ехать на крестьянских подводах, выполняющих гужевую повинность, от сельсовета к сельсовету, пересаживаясь каждый 15-20 километров. А в каждом сельсовете также, разумеется, было скопление проезжающих.

Для ускорения продвижения всем едущим в командировки стали выдавать грамоты. Сначала это были коротенькие удостоверения, правдиво излагающие цель поездки и скромно просившие о содействии. Затем в удостоверениях уже в императивной форме стало декларироваться право на получение билетов вне очереди. Когда же из внеочередных образовались свои грандиозные очереди, удостоверения превратились в мандаты, размеры их заметно выросли, а содержание стало значительно преувеличивать истину.

Теперь каждый сколько-нибудь стоящий мандат непременно свидетельствовал государственное значение командировки и вытекающее отсюда право проезда вне всякой очереди в курьерских, пассажирских и товарных поездах, а также на паровозах, пароходах, катерах, баржах, подводах и с помощью любых других видов транспорта. Но вскоре и из этих, едущих вне всякой очереди, также образовались немыслимые очереди.

Всесоюзный рекорд командировочного словоблудия был поставлен, по-видимому, мною: прибывший из Петрограда ответственный сотрудник Управления снабжения Петрокоммуны А.А. Бронштейн, направляясь далее по нашим отделениям, попросил выдать ему мандат «покрепче»; в числе прочего, писавшегося тогда всем, я предоставил ему право проезда «вне всякой внеочередности». Ну-ка, попробуйте выдумать что-нибудь более хлесткое.

Итак, я ехал из Котельнича в Советск на крестьянских подводах. Дорога была скверная, тряска отчаянная, но передвигался я сравнительно быстро. Достаточно было объяснить, что я послан на уборку урожая, как мне действительно вне очереди предоставлялась дежурная лошадь – видимо подобная цель поездки была близка и понятна крестьянскому сердцу. В некоторой мере помогала также, получаемая мною по пайку, добротная петроградская махорка, которой я, не куря сам, охотно угощал других.

В Советске пробыл только один день. Нашего уполномоченного, старого петербургского хлебопекаря Кузьму Ивановича Галебцова, добродушнейшего хлопотуна, увидел, точнее услышал, издалека. Истекая потом – было очень жарко – он размахивал фуражкой и радостно кричал: «С приездом вас! С хорошей погодой!» А приветливая супруга его Александра Петровна уже ставила на таганок яичницу с картошкой – не по обязанности, и не от избытка продуктов, а исключительно по щедрости души и традиционному петербургскому гостеприимству.

Осмотрел огороды, выяснил перспективы осенних заготовок и – дальше.
От Советска до Яранска прекрасный тракт, еще в крепостные времена обсаженный с обеих сторон деревьями. Мой возница – молодой веселый парень – истошным голосом вопит местные частушки:
«Ой, вы, ройте рвы, ковыряйте кочки.
У богатых мужиков все корявы дочки»…

Вот и наш «Путь к коммуне». Большой барский каменный дом, окружен многочисленными постройками. Напротив совхоза – сельсовет; несколько далее по тракту – деревня.
Совмещая широкую агитацию – голодающий красный Питер – с умеренной дозой принуждения (трудповинность) и материальной заинтересованностью (денежная и натуральная оплата) мы сумели довольно широко привлечь к работе по уборке урожая окрестную деревенскую молодежь. С восхода до заката солнца я вместе со всеми работал в поле, подражая в этом отношении Орлову, который был здесь годом ранее. По ночам спал мертвым сном под навесом в телеге на сене – блохи, которыми был заражен весь дом, к приезжим относились особенно неприязненно.

Работали все мы самоотверженно, но, конечно, не все шло безупречно. Запомнился, например, такой печальный эпизод. Опасаясь наступления дождей, я организовал в совхозе воскресник по копке картофеля с последующими танцами под гармошку. На наш призыв откликнулось довольно много молодежи – преимущественно девушек, – собравшихся со всей округи, аккуратно в назначенное время на широкой площади у главного здания. Пока запрягали лошадей, мы с Кирсановым отправились в поле, чтобы заранее подготовить все на месте. Между тем в нашем отсутствии петроградец Семенов, которому было поручено вывести бригады в поле, набросился на собравшихся чуть ли не с кулаками. «Идиоты!» – вопил он. – «Чего пришли? Из-за вас и нас заставляют работать в воскресенье. Вон отсюда!» Когда спустя несколько минут с конного двора выехали подводы – на площадке почти никого не осталось.

Случай был из ряда вон выходящий. В тот же день над Семеновым состоялся суд питерцев, единогласно решивший немедленно изгнать подлеца их совхоза и отослать в Петроград с соответствующей характеристикой. В понедельник утром решение суда было приведено в исполнение. Это событие, получившее широкую огласку, высоко подняло авторитет коллектива наших совхозных работников. Вместе с тем представляю, какую встречу устроили Семенову в Петро-коммуне и, особенно, на пославшем его на подработку заводе. В те времена тоже практиковалось воспитание и перевоспитание ласковыми словами, но только не саботажников.

К нашему счастью осень стояла сухая; благодаря этому уборку урожая и на многочисленных огородах, и в совхозах, удалось завершить успешно.
Появилась проблема вывоза урожая. Огороды Котельничского, Глазовско-го и Вятско-Полянского районов были вблизи сатнций, но Советские, Нолинские и Яранские хозяйства – в большом отдалении от железной дороги, а последние и от пристани.

Орлов со свойственным ему блеском нашел выход из этого положения. Оперируя данными об урожае в отдельных уездах он добился разрешения Губпродкома – кстати, Губпродкомиссаром был студент Злобин – сдал весь урожай отдаленных районов упродкомам, а Петрокоммуна получила эквивалентное количество овощей на станциях железной дороги, которые Орлов тотчас же отгрузил в Петроград. По сельскохозяйственному отделу Петрокоммуны мы опять вышли на одно из первых мест.
———
Интересная затея. Орлов приобрел несколько живых лисят и попытался разводить их в совхозе. При кустарном подходе из этого ничего не вышло. Позднее я привез трех лисиц в Вятку, но здесь дело тоже не пошло. И если я упоминаю об этом, то лишь в качестве примера инициативности моего шефа.
Недавно в Офтальмологическом институте я встретил старого петрокоммунца Евгения Сергеевича Трухманова – бывшего педагога, подавшегося на кооперативную работу. Мы сразу же узнали друг друга. И, хотя разговор наш продолжался только четверть часа, Евгений Сергеевич не преминул спросить: «А помните вятских лисиц?»
———
Во время пребывания в совхозе я несколько раз выезжал по делам в Яранск к упродкомиссару (тоже студенту и в последствии губпродкомиссару) Алексею Николаевичу Богоявленскому – талантливейшему человеку с широким хозяйственным кругозором и перспективой. Так, например, например, учитывая специфику своего глубинного района, он уже тогда строил крупный мясокомбинат, хотя далеко не каждый видел в этом задачу дня. С тем большим одобрением встретил он нашу инициативу о строительстве в совхозе овощесушильного цеха и всемерно помогал нам в этом. В свою очередь в Петрограде наши намерения были оценены так высоко, что в Вятку и Яранск выехал для технической помощи крупнейший архитектор академик архитектуры Иван Александрович Фомин. Мне же впервые довелось разбираться в рабочих чертежах, хотя и своеобразного, но печного агрегата. Правда, в связи с изменившимися условиями работы Петрокоммуны, обусловленными новой экономической политикой партии в деревне, нам не удалось довести строительство до конца, хотя к этому имелись все предпосылки и подготовительные мероприятия были выполнены в полном объеме.

Яранский уполномоченный Кротов, доставшийся Орлову от его предшественника, единственный из всех производил впечатления достойного человека. Он держался самоуверенно и, пожалуй, даже с достоинством, однако и обликом, и манерами походил на стряпчего прежних времен. Но огородное и прочее хозяйство, а также представляемая отчетность были в порядке, впечатление же еще не доказательство. Впрочем уже значительно позднее в Вятке, когда главный бухгалтер конторы Иосиф Давыдович Юдес с особой тщательностью проверял отчет Яранской конторы, вышедший из себя Кротов в запальчивости воскликнул: «не пытайтесь меня поймать: по жульничеству я профессор». И это, видимо, действительно было так.
В одну из поездок мне довелось единственный раз в жизни говорить из Яранска по прямому телеграфному проводу с Краснококшайском – ныне Йошкар-Ола. По крайней мере представляю себе как это происходило.
———
С этим отрезком моей жизни связано еще одно воспоминание. Не имея ни малейшего представления о верховой езде, я, подзадоренный товарищами, взгромоздился на впервые оседланную трехлетнюю горячую лошадь, которую едва сдерживало четверо мужчин. Воронок не подчинялся моим приказам и носил меня где хотел. К изумлению и своему, и окружающих я благополучно усидел. В течение же последующих двух лет по всем служебным делам неизменно ездил верхом – жаль было времени. Но когда лошадь пускалась вскачь – хватался за седло – для настоящего ездока прием попросту позорный. К тому же наш Серко был одной из самых крупных лошадей города и при моем среднем росте я с трудом взбирался на него.
Приходилось мне управлять и упряжкой.

Однажды ехал на вокзал за кучера и сидел на передке. В дрожки были запряжен Крепыш – наша лучшая лошадь. Поезд уже подходил к станции и конь несся во всю мочь. Внезапно выскочил шкворень и передок отделился от брички. Разгоряченная лошадь волокла меня сотню сажен по камням. Сильно разбился, но вожжей не выпустил. На вокзал поспел своевременно.
Другой раз ехал на передке саней, а сзади сидел И.Д. Юдес, беспечно засунув руки в рукава своей шубейки. На перекрестке я так лихо повернул, что мой пассажир вылетел из саней, воткнулся головой в снежный сугроб и только подрыгивал ногами в воздухе.

Пользуясь случаем еще раз отметить, что с Иосифом Давыдовичем мы жили душа в душу. Он больше меня видел, лучше знал жизнь, был человечен и отзывчив, любил поговорить и находил удовольствие в беседе с любым человеком. Однажды это едва не привело к серьезной неприятности.

По вызову начальства Юдес должен был ехать в Петроград. Ночью на вокзале, в ожидании опаздывавшего поезда, он заговорил с соседом по скамейке; сосед оказался поляком и Иосиф Давыдович, пустив в ход известный ему запас польских фраз, очутился вместо поезда в железнодорожном ЧК.

Случайные свидетели этого утром сообщили нам о происшествии. Через десять минут мы уже мчались к вокзалу. Наша пролетка – помню, как при одной из поездок того времени спутник по вагону всю дорогу напевал: «раньше был сапожник и чинил подметки, а теперь я комиссар езжу на пролетке» – так вот наша пролетка и габитус: Орлов в кожаных тужурке и фуражке, а я в гимнастерке с ремнем и задранной на затылок кепке – произвели такое впечатление, что часовой беспрепятственно пропустил нас в здание и открыв первую же дверь мы оказались в каталажке.

Со свету мы не сразу разглядели внутренность комнаты, но с ближайшей лавки поднялась фигура и мы услышали взволнованный дрожащий голос: «Бронислав, здравствуй! Нёня, здравствуй!» Нечего говорить, что уже через час Иоська под поручительство Петрокоммуны был отпущен.

Прошло сорок пять лет. За это время Юдес был директором Госметра, работал в трестах, а теперь пенсионер и из любви к искусству что-то делает в одной из библиотек. Но ничто так не связывает людей, как память былых лет. И я от души радуюсь каждой нашей встрече и каждому телефонному звонку. Как говорят немцы – старая любовь не ржавеет.
———

Но вернемся к нашему повествованию.
По окончании работ в совхозе я добрался до Советска и далее поплыл по реке Вятка вниз. Река в том году совсем обмелела. Пароход тянул за собой битком набитую людьми баржу плоскодонку от переката до переката, а затем спускал ее через отмель. Благополучно миновав мелкое место баржа вставала на якорь и ждала следующего парохода. Но пару раз она застревала на мели и новому пароходу приходилось сталкивать баржу на канате. Доехав таким образом за неделю почти до самой Татреспублики я высадился в Вятских Полянах – большом торговом селе при станции железной дороги.

Этот район был одним из самых богатых в Вятской губернии и Петрокоммуна имела здесь довольно мощное бойко работавшее отделение. Во главе отделения стоял местный, чрезвычайно дельный и ходовый человек Крускин, с работой которого я детально знакомился. В южных уездах и, в частности в Вятских Полянах, было изобилие ягод и яблок. Здесь работали наши плодосушилки, а сухофрукты поступали в Петрограде в детские столовые.

По железной дороге добрался до Сарапула – на границе с Башкирией. Здесь также было крупное отделение, возглавлявшееся весьма толковым и выдержанным питерским рабочим Ивановым.
Из петрокоммунских кругов мы знали, что на рубеже 1918 и 19-го годов сарапульские крестьяне по призыву Укома партии, собрали и отправили в подарок Москве и Петрограду по железнодорожному составу муки. Иванов поведал мне некоторые подробности замечательного проявления советского патриотизма и как все это попало в орбиту внимания Ленина.

Когда я вернулся в Вятские Поляны пароходы были уже поставлены на прикол. Пришлось опять ехать от сельсовета к сельсовету на лошадях в Малмыж, Уржум, Нолинск и Вятку.
В Уржуме я встретился с уполномоченным Корешевым – добросовестным, но довольно бесцветным человеком; существа наших разговоров не помню. Не ожидал я тогда, что через десяток лет мне предстоит встреча с Сергеем Мироновичем Кировым «мальчиком из Уржума».

Под Нолинском нужно было перебраться через Вятку, скованную первым льдом. Уверяли, что придется ждать неделю, пока лед окрепнет, но задерживаться я не мог. За немедленный переезд предложил «косую» – так называли в то время желтые тысячерублевки с несколько наискось поставленными цифрами; это была пятая часть моей месячной зарплаты.

Под брюхо лошади завели вожжи; четыре человека взялись за их концы и отправились в путь, а я шел сзади за санями. Мы благополучно перебрались почти через всю реку, но внезапно лед провалился. К счастью это случилось уже на неглубоком месте, лошадь была легко вытащена, сани тоже, и никто не пострадал. Я, единственный из всех, провалился в воду и в таком виде ехал по морозу километров двадцать до самого Нолинска. Одежда совершенно промерзла, я, разумеется, продрог, но даже насморка не схватил. Такова сила молодости – ведь мне было двадцать лет.

Нолинские охотники снабжались Петрокоммуной порохом и дробью, а поставляли дичь. Довести эту дичь в сохранности до Петрограда, конечно, не представлялось возможным. Поэтому под Нолинском был организован колбасный заводик. А так как сырья для его производства систематически не хватало, то к дичи добавлялась конина. Как писал в своих отчетах тамошний уполномоченный дичь и конина входили в состав колбасы строго пополам, но боюсь, что эта пропорция была не весовая, а штучная. Впрочем колбаса была отменного качества и расходовалась исключительно для питания детей.

Из Нолинска прямая дорога в Вятку. Приехал я первого ноября сделав свыше двух тысяч километров, поработав в совхозе, в той или иной мере обследовав и проинструктировав семь отделений Петрокоммуны. Выехал в легоньком френче в жаркий день, а вернулся по санному пути в полушубке и валенках, случайно купленных в Малмыже.

Это была моя первая крупная совершенно самостоятельная и довольно ответственная работа. Она дала мне значительный организационный опыт и показала, что при достаточном желании и упорстве можно преодолеть любые трудности. Когда на следующую весну мне было поручено руководство посевной компанией в том же совхозе я успешно справился и с этой задачей.
———
Даже теперь, сорок пять лет спустя, я с удовольствием вспоминаю тогдашнюю самоотверженную полную энтузиазма работы всего нашего коллектива, горевшего одной мыслью, одним желанием – помочь великому родному городу. Следует, однако, заметить, что наши задачи «центровиков», как нас называли, порою находились в противоречии с узкоместными интересами. И хотя большинство руководящих работников понимало государственную необходимость подчинения интересов той или иной губернии интересам страны, но были и такие, которые не хотели или не могли подняться над чисто «местническими» тенденциями. А так как на каждый удар мы отвечали ударом и к тому же сильнейшим, то борьба носила порой довольно острый характер. Как правило старания наших противников оказывались втуне, но однажды вялилась в довольно крупную неприятность.

Петрокоммуна прислала нам для посадки значительное количество семян свеклы. Испытание, кстати сказать осуществленное по нашему почину, показало чрезвычайно низкую их всхожесть. Наши противники не упустили возможность донести, что Вятпетрокоммуна сгноила семена. Для вящей важности к этому основному «криминалу» был приобщен ряд других умозрительных предполагаемых «преступлений». И хотя семена были только что получены, а прочие обвинения были явно вздорными – Орлов тем не менее был арестован. Одновременно началась скрупулезная ревизия деятельности конторы в Вятке и отчетности ее за все время существования в Ленинграде.

Не теряя ни минуты я детально информировал обо всем по железнодорожному телеграфу председателя Петрокоммуны А.Е. Бадаева, а затем затребовал междуведомственную комиссию специалистов Губземотдела и Губсовхоза. Эта комиссия установила, что условия хранения семян вполне нормальны, семена в прекрасном физическом состоянии без малейших признаков гниения, низкая же всхожесть их обусловлена «старостью». Впоследствии оказалось, что наша партия семян составляет лишь незначительную часть от общей массы, закупленной в Эстонии – единственной стране, поддерживавшей в те времена с нами дипломатические и торговые отношения. Эстонские коммерсанты бессовестно надули доверчивых и малоопытных советских кооператоров, а может быть и осуществили своеобразную диверсию. Мы же первыми обнаружили это и тем самым вызвали на себя огонь.

Прошла неделя, а может быть и несколько больше. Ревизоры Госконтроля, организации безусловно объективной, трудились не покладая рук и все «криминалы» отпадали один за другим. В конечном итоге по Вятской конторе осталось одно – хранение наличных средств.

Дело в том, что по законоположениям того времени все организации могли хранить и получать деньги только в Облфинотделе. А так как на местах все время испытывался острый недостаток денежных знаков, то получение ассигнований через Облфинотдел оказывалось практически невозможным. Поэтому Петрокоммуне, работе которой Правительство придавало особое значение, Петрокоммуне (и только ей!) в изъятие из общего порядка было предоставлено право обеспечивать свои отделения наличными деньгами.
В момент ревизии по кассовой книге значилось в наличии 35 миллиардов рублей, которые и оказались в сейфе конторы. Одновременно была представлена справка Правления Петрокоммуны, разрешающая нам хранение и расходование наличных средств. Однако ревизоры не поверили этому документы; они вынесли решение о конфискации денег и привлечении уполномоченного к суровой ответственности за незаконное хранение наличных средств.

Но в тот самый момент, когда ревизоры заканчивали свой акт, в контору вошло двое мужчин с большими чемоданами и кобурами у пояса. Это были артельщики Петрокоммуны, доставившие нам еще двести миллиардов, разумеется при соответствующих документах.
Эффект был поистине потрясающий. Наши уважаемые ревизоры поняли, что на сей раз они попали впросак и сочли за благо отвергнуть и этот криминал.

Все получилось по немецкой пословице: So geht es in der Welt, der eine hat den Beutel, der andere hat das geld; пустой кошелек у финотдела, а деньги и немалые – в Петрокоммуне.

Между тем Орлов все еще находился под арестом. Правда ежедневно с самого утра часовой доставлял его в контору на работу и терпеливо сидел у дверей конторы до конца дня, но такая работа не могла быть эффективной. А весна не ждала. Всей нашей посевной кампании грозил срыв. Должна была наступить развязка и она действительно наступила.

А.Е. Бадаев прислал свой категорический протест. С Алексеем Егоровичем – в прошлом редактором Правды, депутатом государственной думы от большевиков, выступление которого гремело на весь мир, политкаторжанином, человеком, которого хорошо знал Ленин – нельзя было не считаться. К тому же Москва тоже потребовала объяснений. Наконец, таково стечение обстоятельств, в эти дни в Вятку прибыл в своем поезде Михаил Иванович Калинин, к которому я тотчас же обратился.

На моей обстоятельной докладной записке Михаил Иванович наложил резолюцию: «В самом срочном порядке разобрать в чем дело; если нет важных преступлений – освободить». Мне было предложено через два дня придти в поезд к секретарю Михаила Ивановича за ответом. Однако к назначенному времени ответа не было. Тогда Михаил Иванович приказал в 24 часа закончить следствие и результаты доложить ему. Через час Орлов был освобожден. Материалы же, как не содержащие криминалов, по распоряжению председателя ЧК Залесского были направлены ревизионной комиссии Петрокоммуны.
Вы пожелаете, вероятно узнать чем закончилось все дело. Извольте.

Ревизионная комиссия и правление Петрокоммуны детально изучив материалы вятской и петроградской ревизий предписали «устранить мелкие недочеты отмеченные в актах Государственного контроля». Вот и все. Гора родила мышь.
———
В связи с описанным выше вспомню еще один эпизод. Однажды, воспользовавшись моим пребыванием в Петрограде, Правление Петрокоммуны поручило мне доставить Вятской конторе деньги – артельщики были в разъезде. Приемка ста миллиардов не заняла сколько-нибудь значительного времени: все равно по-настоящему пересчитать деньги, нагроможденные горой на столе, не представлялось возможным, просчет же пачек давал лишь относительную гарантию.

Пачки денег едва влезли в два мешка, которые, кстати сказать, я получил с большими хлопотами. Ехал в так называемом «международном» вагоне. С трудом уговорил проводника пустить меня с мешками – не могу же я сказать ему о содержимом. Забросил мешки наверх в отведенное для багажа место и всю дорогу упорно делал вид, что не обращаю на них никакого внимания. Само собой разумеется, что у меня была соответствующая охранная грамота, но предъявить ее следовало только в крайнем случае.

Оружия у меня не было, но добрался вполне благополучно, хотя, разумеется за 4-5 дней вынужден был несколько раз покидать купе, оставляя багаж без присмотра. А ведь за сохранность денег отвечал головой. Впрочем в те времена и не такие дела делались. Один мой знакомый – А. Рогальский – рассказывал, как он удирал на крестьянских подводах без эскорта спасая золотой запас Дальневосточной советской республики от интервентов. И спас.
———
Я приехал в Вятку при военном коммунизме, а выбыл в начале нэпа. Но в дальнейшем я работал в кооперации еще 2 ½ года, в том числе около полутора лет в той же Петрокоммуне под руководством Б.И. Орлова, бывшего тогда уполномоченным по северному краю. Затем около года я занимал должность заведующего оперативно-торговым отделом Петрозаводского центрального рабочего кооператива. В этот период я получил значительный опыт хозяйственной деятельности в условиях устойчивой денежной системы, когда экономические показатели стали главным критерием оценки результатов производства.

Объем работ значительнее, но по характеру они были методичнее, плановее, без специфического колорита первых лет революции, и, пожалуй, во многом похожи на нынешние. Именно поэтому нет нужды описывать события того времени. и тут были свои проявления производственного энтузиазма, были многочисленные происшествия комического, трагикомического и даже трагического характера.

Любопытно, что комические эпизоды запоминаются лучше всего. До сих пор помню во всех деталях, как на заседании наркомата торговли Карельской ССР, где критиковали работу ПЦРК, выступил один из моих прямых начальников – заместитель председателя кооператива Груздев – человек малограмотный и, вероятно, именно поэтому, любивший выспренные выражения. «Довольно абсемитизма», – сказал он. – «Не улыбайтесь саркически. Нужно, наконец, поставить точку над «б». Аналогическое сличение филиалов показывает, что наш план колеблется на самых реальных основаниях!» На следующий день цитаты из этой выдающейся речи можно было слышать по всему городу.

Одни рекомендовали не ставить точку над «б», другие – не улыбаться саркически и т.д. Груздева освободили от работы в ЦРК и назначили… директором пивного завода. А здесь он попал в орбиту внимания, неизвестно откуда вынырнувших, братьев Тур, посвятивших Груздеву два фельетона под одним и тем же названием «Вокруг пивной бочки». К сожалению, существа этих фельетонов я не помню.

Совершенно иным по своему характеру был другой эпизод, происшедший на рубеже 1924-го и 1925 годов. Меня командировали в Архангельск для изыскания путей поднятия рентабельности тамошнего отделения Петрокоммуны. Со мной был послан некто Лолла Петрович Бывальцев, незадолго до этого направленный к нам Вологодским Обкомом партии; предполагалось назначить его заместителем уполномоченного по архангельской губернии.

Мы вместе прибыли к месту назначения, на извозчике по льду переехали Северную Двину – моста не было – и остановились в одном номере в гостинице на улице Павлина Виноградова, вблизи от конторы Петрокоммуны.

Несколько дней все шло нормально, я знакомился с отделением, вводил в курс дела Бывальцева и работал с утра до ночи. Но в ближайшее воскресенье Бывальцев с утра куда-то исчез. Мы с уполномоченным Мельдером и еще парой работников отделения посвятили этот день поискам ледников, которые можно было бы арендовать на летнее время.

Часов в пять разошлись, я отправился к знакомым, пригласившим меня на обед, а часов в девять они проводили меня до гостиницы. Взяв у дежурной ключ от номера я лег спать.
Разбуженный около полуночи стуком в дверь, впустил Бывальцева и тут же вновь задремал. Сквозь сон слышал его несвязное бормотание, слышал, как он бесконечно вертится на кровати, слышал какое-то подобие звона, но до сознания все это не дошло.

Проснулся от яркого пучка света, направленного прямо в лицо. Открыв глаза увидел человека с револьвером, скомандовавшего: «руки вверх!» Приказание выполнил. «Фамилия?» Назвался. В это же время другой человек проделал то же самое с Бывальцевым. Спрашиваю – в чем дело. Отвечают: ограблена касса Петрокоммуны. Обыск в нашем номере не дал результатов. Но, напряженно вспоминая свои ночные впечатления, я сказал о беспокойном поведении Бывальцева и ощущения звона. Тогда, обыскав кровать Бывальцева, в распоротом матраце обнаружили пакет с бумажными деньгами и сотни две рублей серебром – всего около полутора тысяч; я получал сто рублей в месяц.

Направились в контору Петрокоммуны составлять протокол. Когда из жарко натопленной комнаты вышли на сорокаградусный мороз – у меня отнялся язык: попытался говорить, но вылетали лишь какие-то нечленораздельные звуки. На сей раз я действительно испугался. К счастью, через несколько минут речь восстановилась.

В конторе выяснилось, что Бывальцев вечером пришел к Мельдеру, жившему при конторе, и пригласил его в ресторан. Оттуда, взяв с собой бутылку вина, оба вернулись в комнату Мельдера. Бывальцев налил стакан вина, Мельдер выпил и потерял сознание. Очнувшись он обнаружил исчезновение ключей, бросился в контору и, найдя сейф открытым, тотчас же вызвал уголовный розыск.

Интересно, что грабитель забрал только наличные деньги, оставив ценные бумаги и векселя. Но все они, а также сейф, пол и стены конторы оказались обильно политыми мочой. Впоследствии мне сказали, что в таких случаях собака не берет след.

Дело было очевидное. Бывальцева отправили в тюрьму, а меня, несмотря на клятвенные ручательства Мельдера, продержали ночь в уголовном розыске. Утром сняли допрос, проверили неоспоримое алиби и отпустили с миром.

Некоторое время спустя мне в Вологду прислали номер Архангельской газеты «Волна» со статьей «Ревизор хотел пошутить» – так Бывальцев попытался изобразить свой налет.

Следствие показало, что Бывальцев, работая агентом ЧК на станции Исакогорка (кажется где-то под Архангельском), производил незаконные реквизиции, вымогая деньги у пассажиров и т.д. Но, как иногда бывает, его только выгнали и, приехав в Вологду, это сокровище попало в Петрокоммуну.
———
Общий стаж моей продработы около шести лет. Эта работа оказала решающее влияние на всю мою последующую деятельность. Груздевы и Бывальцевы были эпизодами не заслуживающими внимания. Жизнь вплотную столкнула меня с рядом замечательных и самоотверженных людей, людей с пламенной любовью к труду, с высоким чувством ответственности, не боящихся трудностей и упорно борющихся за их преодоление – было у кого поучиться.

Проварившись в таком котле я избавился от некоторой врожденной флегматичности, обрел веру в свои силы, научился работать в коллективе, с коллективом и с отдельными людьми, приобщился к политическим интересам эпохи и ясно представил себе цель жизни.

Конечно, этот этап задержал вступление на инженерную стезю, но сейчас мой стаж инженерной деятельности тоже значителен – сорок лет. К тому же следует учесть, что описанные выше шесть лет позволили в последующем быстрее и эффективнее решать многие оперативные, хозяйственные и смежные с ними вопросы, неизбежно сопутствующие деятельности инженера и в области науки, и в производстве.
Нет, я не жалею о пройденном пути, сформировавшем меня, смею думать, полезным членом общества и позволившим интересно и содержательно прожить жизнь.

Николай Островский назвал процесс становления человеческих душ металлургическим термином – закаливание стали. В данном случае, вместо свойственного закалке мгновенного фиксирования существующего состояния, протекал другой, неизмеримо более длительный и сложный, но тоже могущественный процесс методического отжига, порождающий новые качества.
Аналогичными путями отжига жизнью формировались миллионы.