Первые инженерные шаги. Ванадиевая эпопея.
Как-то летом 1931 года в лабораторию зашел профессор А.Н.Кузнецов. Александр Назарович бывал у нас довольно часто, так что само по себе его появление было в порядке вещей. Но на сей раз на лице моего шефа была печать таинственности. “Скажите Наум Соломонович, что вы знаете о ванадии?” – спросил он» “Знаю немного от Липина – бывает в железных рудах, переходит в чугун, а при конвертировании в шлак.” “Познакомьтесь к завтрешнему дню с тем, что здесь написано – он подал мне несколько машинописных страничек – и, если удастся, почитайте еще что-нибудь.” “А в чем дело?” “Узнаете завтра.”
Переданный мне текст оказался изложением выполненной в середине двадцатых годов работы шведского металлурга Сэт`а, предложившего осуществлять последовательно кислое и основное конвертирования чугуна, получая сначала богатые ванадиевые, а затем томасовские шлаки. Он же рекомендовал схему переработки богатых ванадиевых шлаков сочетанием операций обжига их с поваренной солью, выщелачивания и осаждения пятиокиси ванадия подкислением раствора. Памятуя о совете Александра Назаровича, я перелистал соответствующий раздел энциклопедии технической химии Ульмана. Вместе с тем, зная, что проблемой ванадия занимается Ленинградский институт металлов я зашел вечером к Б.П.Селиванову и, проинтервьюровав его, получил существенные дополнительные сведения. Титано-магнетиты Урала и керченские бурые железняки. Первые в несколько раз богаче ванадием, но не эксплуатируются» Ориентируясь же на Керченский завод приходится считаться с невозможностью организовать в рамках существующих цехов дуплекс процесс. В качестве заменителя кислого бессемерования ЛИМ применил обработку жидкого чугуна в ковшах железной рудой. При этом окисляются кремний, марганец, ванадий и углерод, а фосфор горит очень мало и удаляется томассированием. При ковшевом переделе извлечение ванадия в шлаки значительно ниже, а самые шлаки содержат лишь два-три процента пятиокиси ванадия т.е. в 5-6 раз меньше, чем при способе Сэт’а.
С таким багажом я явился в Ленгинцветмет на следующий день. В середине дня меня вызвали к Ольберту, где оказались также А.Н.Кузнецов и директор ЛИМ`а Н.А.Ильин. Разговор начал Александр Назарович.
” Шлаки есть, ванадия нету. С прошлого года возится с ними москвичи, а результатов нет. Дальше ждать нельзя”.
“Шлаки есть, да уж очень бедные” – заметил я.
“А что делать? Задать пока титано-магнетиты освоят? Будь шлаки богатыми – и проблемы бы не было. А сейчас другого выхода нет – приходится приспособляться к реальной действительности. Ванадий нужен зарезно – разве обойдешься тем ничтожным количеством ферромолибдена и ферровольфрама, которое дают сейчас сталеплавильщикам. Беритесь, Наум Соломонович, что-нибудь сообразим общими силами.
“Понимаешь Грейвер” вмешался Леопольд Аркадиевич, “НИС ВСНХ требует немедленного решения этой проблемы, понимаешь, немедленного! За 15 дней нужно дать принципиальное решение вопроса, а потом два месяца на всю лабораторную возню. Ты понимаешь какое значение это имеет для репутации вашего молодого института!”
Не знаю, подался ли бы я на такие уговоры теперь, но молодость имеет свои законы – и я согласился. Правда я потребовал безоговорочного права привлекать к работе всех кто окажется нужным и второе право – посылать в черту всех кто будет мешать. Условия эти были приняты и настали страдные дни и ночи.
Наши изыскания начались 15 июля. Павел Владимирович Фалеев превзошел самого себя и мгновенно организовал аналитическую службу, а Петр Петрович Порфиров – кондуктометрическое титрование растворов ванадия. Наша молодежь, горячо взявшись за дело, работала самозабвенно, не считаясь со временем и, могу сказать без преувеличения, росла не по дням, а по часам. В таких же темпах умножались экспериментальные данные и развивались наши технологические представления – прикладные и теоретические. И, когда через двенадцать дней – до обещанных пятнадцати не дотерпели – мне пришлось отчитываться в Институте металлов в полученных результатах, Ленгинцветмет имел полное основание заявить о реальной возможности извлечения ванадия из ковшевых шлаков ЛИМ’а. Я говорю не о заявлении “на ура”, а вполне обоснованном, вытекающем из систематически поставленных опытов, осветивших ряд основных вопросов пиро-гидрометаллургичеекой технологии в основе своей аналогичной нынешней. К числу таких вопросов относятся: оптимальный состав шихты, температурный режим обжига, влияние некоторых составляющих шлака на показатели процесса, роль кислорода, характер взаимодействий протекающих при термическом воздействии, режим выщелачивания и выделения ванадия.
Факт тот, что ной доклад в ЛИМ’е встретили с удовлетворением, хотя среди присутствующих было несколько лиц, известных в качестве “принципиальных” ругателей всего и всегда. Александр Назарович – в прошлом организатор и директор ЛИМ’а, чувствовавший себя здесь как дома, сидел в стороне окаймленный клубами табачного дыма и только в конце, обращаясь к хозяевам, уронил:
“Ну вот и все; я же вам говорил.”
Однако, как увидите далее, это была еще далеко не все и события, потрясшие нас, не заставили себя ждать.
На следующий день утрой в лабораторию вбежала сильно взволнованная сотрудница с криком: “идут, идут”… И не успели мы допытаться кто именно идет, как открылась дверь и мы увидели Сергея Мироновича Кирова в сопровождении секретаря райкома П.И.Смородина, тогдашнего хозяина большого дома Медведя, наших местных шефов – Ольберта, Кузнецова и пары человек – из институтского аппарата. Киров был в своей обычной полувоенной гимнастерке с фуражкой в руке. Приехав в Ленгинцветнет, он прямо прошел в нашу лабораторию. И таковы были простота и обаяние Кирова, что о первых же слов завязался душевный разговор – не было рапорта и доклада, не было растерянных и волнующихся.
Мы рассказывали Сергею Мироновичу о нашей работе, показывали образцы, иллюстрирующие процесс передела. А гость подробно распрашивал, вникал в детали технологии и с особенным вкусом и удовольствием рассматривал впервые тогда полученный нами конечный продукт – пятиокись ванадия. Сергей Миронович был доволен. Он улыбался. Это была особенная его, кировская, улыбка, которая очаровывала людей, от которой всем окружающим становилось тепло, весело, отрадно.
Киров обошел нашу лабораторию. В дальнем углу комнаты его внимание привлекла лабораторная выщелачивательная установка, привлекла тем, что процесс велся в большой банке из под монпансье: Галя Иллювиева выщелачивала алюминатные шлаки. Киров усмехнулся и кивнул головой Смородину. А Кузнецов с обычной невозмутимостью отозвался: “смейтесь, смейтесь; в этой банке рождена технология Днепровского алюминиевого завода.”
Уходя Киров крепко пожал нам руки и сказал: “Поздравляю с победой, с большой победой. Работу надо продвигать.” Не буду рассказывать о наших эмоциях, тем более, что неожиданности не были исчерпаны. Еще до конца рабочего дня в институт поступила телеграмма Григория Константиновича Орджоникидзе с вызовом в Москву – явный результат посещения Кирова.
И вот, в десять часов утра следующего дня мы явились в нижние торговые ряды – цитадель ВСНХ. В секретариате нам сказали, что товарищ Серго на заседании Политбюро, но просил передать, что когда бы не освободился – непременно примет нас в тот же день. Подумайте только, какой замечательный стиль работы!
В ожидании приема мы зашли в НИС ВСНХ, которому в то гремя подчинялся Леигинцветмет, и попали в неприятнейший передел. Оказалось, что московские “конкуренты”, столь медлившие с разрешением проблемы ванадия, неисповедимыми путями узнав об успехах Ленгинцветмета, поистине молниеносно сочинили полную стенаний жалобу на вторжение посторонних сил в их боярскую вотчину. Эту жалобу – в древней Руси такие документы образно именовались кляузами – они подали начальнику НИС’а ВСНХ Н.И.Бухарину.
Надо сказать, что Бухарина я видел неоднократно ранее: довольно часто приезжая в Ленинград, он неизменно посещал Механобр и Ленгинцветмет. Невысокого роста, плотный, весьма подвижный, худощавый, в черной кожаной тужурке и такой же фуражке, он в темпе обходил лаборатории и знакомился о направлениями их работ, не упуская случая посмеяться, бросить отвечающие случаю литературную цитату или острое слово. В переполненном Таврическом дворце я слышал доклад Бухарина о планировании науки и, как мне казалось, в эрудированности, свободном и колоритном преподнесении материала было нечто, роднившее его с Луначарским. Обладая прекрасной памятью, Бухарин, правда безымянно, помнил всех основных работников институтов и при случайных встречах в Ленинграде и Москве неизменно окликал их в обычной своей манере.
Любопытный штрих из этой же эпопеи. Когда Киров был в нашей лаборатории, кто-то, желая, видимо, придать работам значимость, заметил, что о ванадиевых изысканиях осведомлен Николай Иванович Бухарин и очень их одобряет. Киров слегка подтолкнул Медведя локтем, приподнял указательный палец и с тонкой иронией сказал: “Слышал? Сам Николай Иванович одобряет!” И каждому умеющему слушать стало ясно, что это одобрение Сергей Миронович котирует не слишком высоко.
И вот “враждующие” стороны в кабинете начальства. Творимую легенду разбирают сам Бухарин и два его заместителя – Арманд и Цейтлин. “Представляется слово Симеону Златоусту”, возглашает председатель, обращаясь к представляющему Гиредмет Семену Петровичу Александрову, первому оратору среди горных инженеров всех времен я народов. И, хотя присутствие Александра Назаровича оказывается сдерживающим началом, Александров все же произносит пламенную полную негодования речь о происках агрессоров, которая и сегодня могла бы быть с успехом зачтена, например, на сессии организации объединенных наций? Ольберт со свойственными ему энергией и экспансивностью парирует удары. Представители Гиредмета – их человек шесть- восемь – выступают в разных амплуа: от простаков до резонеров и трагиков, от невинно пострадавших до глубоко возмущенных. Кратко, но веско и с убийственной иронией, говорит Кузнецов. Я токе, разумеется, испускаю каплю яда.
После краткого совещания судьи принимают обтекаемое решение: Гиреднет первым начал работы, а Ленгинцветмет показал образец большевистских темпов. Заседание закончено. Мы совершенно удовлетворены. Гиродметовцы мрачны и громко выражают свое недовольство. Покидая кабинет я слышу за спиной смех хозяев и невольно задерживаюсь на минутку. Применительно к случаю, Бухарин, воспроизводит давно забытое:
Дочурка над кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот…
Кто заместители Арманд и Цейтлин на-перебой подхватывают:
А кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволновато орет.
На следующий день решение наших судей опубликовано в газете “За индустриализацию”, но без цитат из “Обстановочки” Саши Черного. А зря; в положении кошки были явно не мы, произведения же ПИС`ом операция в такой интерпретации выглядела бы куда более колоритной.
Между тем время шло и каждые два часа мы заходили в секретариат ВСНХ – заметьте, вход свободный без пропусков. После восьми часов вечера мы уже не отлучаемся, ждем на подступах к кабинету Ордждникидзе. Ровно в десять часов он приходит мимо нас и тотчас же вызывает к себе. Приветливо здоровается. “Слышал, слышал от Кирова, теперь хочу разобраться сам.”
Кузнецов обстоятельно рассказал о проблеме в целом и, трудах института металлов; я – об изысканиях Ленгинцветмета. Товарищ Серго интересуется подробностями и путями промышленной реализации. Киров провел в нашей лаборатории около получаса, Орджоникидзе уделяет нам два часа.
Присутствующий на приеме Бухарин упоминает о споре двух институтов. “Оба наши?” – спрашивает Серго и, получив подтверждение , добавляет: “коли так – не беда; пусть спорят.”
Ольберт просит денег на проведение дальнейших лабораторных и полупромышленных изысканий. Орджоникидзе пишет на письме института резолюцию. Ольберт, видя, что она адресована враждебно относящемуся к нему Серебровскому, непроизвольно восклицает: “Да он же мне ничего не даст!” Серго улыбается и, продолжает писать, успокаивающе роняет: “Если я очень попрошу – даст.”
Впоследствии мы убедились, что реплика Ольберта имела под собой несомненные основания! Серебровский, конечно, перевел деньги, но на Стройбанк, так что использовать их для исследований оказалось невозможным. Выиграл от итого Грищенко, которому построили спецфлигель, а расходы на эксперементирование пo ванадию пришлось покрывать из других, значительно менее обильных, источников. Впрочем, обошлось.
Референт приносит на подпись срочное письмо. Орджоникидзе пробегает его глазами я говорит: “Награждаем профессора Юшкевича за обжиг пиритов во взвешенном состояния – отличное дело.” И, повертев в руках бюкс с вашей пятиокисью ванадия, добавляет: “Вас награждать подождем; правда работали хорошо, а продукции пока маловато.” Кузнецов усмехается: “А что вы считаете для стадия исследований достаточным – килограмм или тонну?” “Килограмм – хорошо, тонна – лучше” – смеясь отзывается Серго.
На этом мы расстаемся. Напутствуя нас, Серго говорит: “Работа ваша очень нужная. Немедленно возвращайтесь в Ленинград и не теряйте зря ни минуты времени, иду ваших дальнейших результатов.”
На следующий день мы побывали у начальника Главспецстали Ивана Тевадросовича Тевосяна, согласовали с ним вопрос о необходимом качестве нашей продукция и окрыленные вернулись в Ленинград. А пятого августа в Ленинградской правде появилась большая статья о ванадиевой проблеме под названием: “Советский ванадий добыт” с подзаголовком “Максимально сократить срок от лаборатории к ванадиевому заводу.” К написанию этой статьи я не имел никакого отношения, но до сей поры считаю ее образцовой, как по постановке вопроса, так и с позиций помощи журналиста – исследователям. Не имея возможности привести здесь всю статью, изложу только последний абзац ее:
“На фронте борьбы за великий лозунг партии – догнать я перегнать в технико-экономическом отношении страны капитала – достигнута крупная победа, но предстоит еще большая борьба и трудная напряженная работа. Советский ванадий, который подымет на новую ступень нашу металлургию я химию, требует помощи всей советской общественности. Эта помощь должна быть и будет обеспечена. Страна умеет ценить истинных борцов за освобождение от заграничной зависимости, за великое дело социалистической индустриализации.”
Эпизод, относящийся к этому времени. Два директора научных учреждений препирались деля шкуру неубитого медведя. Спор приобретал все более острые формы. Сидевший тут же А.Н.Кузнецов молчал и, казалось, не замечал происходившего вокруг. Но, когда один из диспутантов окончательно войдя в раж истерично закричал: “Ты хочешь меня обойти? Не выйдет! Ты думаешь – ты арап, так я больше арап, чем ты!” – Александр Назарович взорвался. Со вое- го размаха ударил он своей яростью по столу и рявкнул: “Молчать, мальчишки!” Наступила тишина. Директора ошалело смотрели то друг на друга, то на грозного оудию. Первым нашелся тот, который “больше”. “Правильно, Александр Назарович – воскликнул он. Замечательно вы его отделали. Пусть знает, что он мальчишка! Щенок, а в драпу лезет…”
Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь видел Кузнецова бее его палки; они составляли как бы единое целое. Да и палка была особенная: внутри ее компактно расположился зонтик и, как уверяет И.Н.Масленицкий – кинжал.
В прежних темпах мы продолжат лабораторные исследовании и одновременно создавали полупромышленную установку. Селивановскую печь приспособили для обжига шлаков. Отбросив
каноны, я сконструировал предельно простую гидроэлектрометаллургическую аппаратуру и в первую очередь выщелачивательнне устройства. Чаны в форме усеченного конуса с верхней цилиндрической частью были изготовлены из покрытого бакелитовым лаком кровельного железа. Они отлично выдержали полугодовое повседневное использование. В качестве перемешивающего устройства были использованы крупные дрели со вставленными в них деревянными импеллерными мешалками. Фильтровальная этажерка с девятью путчами метрового диаметра, также изготовленными из покрытого бакелитовым лаком кровельного железа, поднималась до самого потолка. Электролиз осуществлялся в больших деревянных кадушках. Вое прочее в таком же роде.”
Изготовление аппаратуры было в какой-то мере в наших руках, а вот получение строго фондируемых дрелей считалось по-просту невозможным. Пришлось мне самому ехать в Электроконтору Ленснаба. Руководителю этой конторы я рассказал о наших работах, упомянул, грешный человек, о Кирове я Орджоникидзе и просил помощи. Начальник, встретивший меня очень любезно и выслушавший внимательно, на минуту задумался постукивая пальцами по столу, затем вызвал инженера, ведающего соответствующей группой, и дал указание выписать наряд на пять дрелей – то что нам и требовалось. На лице сотрудника отобразилось величайшее изумление; он начал возражать, но патрон перебил его. “Знаю наперед вое что вы скажете: более того, вы совершенно правы. Но два обстоятельства. Во первых – и это основное – дрели им действительно нужны и к тому же для совершенно необычного использования.
Во вторых – щеки начальника покрылись легким румянцем – моя жена работает у них.”
Настал ной черед удивляться – о такой коллизии я не подозревал, да и использование подобного блата не в моих правилах. Из затруднительного положения вывел ленснабовский инженер, с облегчением отозвавшийся: “Так бы сразу и сказали – сейчас же все будет сделано.”
Полупромышленные испытания, начавшиеся в январе успешно завершились к маю. Знакомиться с работой установки приходило довольно много народа – ленинградцев и приезжих. В числе последних представители ВСНХ, Керченского завода, а также Вера Ивановна Глебова – создатель и первый директор Гиредмета, оценившая нашу постановку исследований, как заслуживающую всяческого подражания.
Вера Ивановна видела большую нефтяную обжиговую печь, пять выщелачивательных агрегатов, восемь электролизеров и прочее – все это работающее круглосуточно строго по графику, Она видела в моей комнатушке полотнища таблиц, педантично заполняемых немедленно же по получении соответствующих данных и, таким образом, дающих полную картину состояния исследований в любой момент. На нее могли произвести впечатление неутомимость и бурнопламенность Ольберта и научная разносторонность Кузнецова. Но вряд ли она разглядела главное: жертвенный энтузиазм, творческое вдохновение и поразительное единодушие славной когорты наших соратников в их стремлении к разрешению ванадиевой проблемы. А ведь именно это было самым замечательным, обуславливающим и темпы, и плодотворность наших исканий.
Моими верными и неутомимыми помощниками были бригадиры Софья Михайловна Болотина, Петр Петрович Порфиров и Борис Владимирович Строкан, а всего в составе бригады полупромышленных испытаний было свыше 40 человек.
И если итоги лабораторных работ, доложенные в начале сентября 1931 года на ванадиевой конференции в Ленинграде, по ряду позиций оспаривались москвичами, то углубление и полное подтверждение полупромышленными экспериментами – превратило их в совершенно неоспоримые. Вы можете убедиться в этом просмотрев две книжицы под одним и тем же названием: “Извлечение ванадия из керченских шлаков”, изданные в 1931 и 1932 годах. Книги эти – первые в Советском Союзе по технологии производства ванадия. Посвященные проблеме извлечения ванадия из шлаков монографии профессора М.H.Соболева появились в 1935 и 1936 годах, и теперь, спустя четверть века, редактируя раздел ванадия для монографии “Основы металлургии”, я еще раз убедился в выдержавшей испытание временем справедливости всего установленного нами на заре моей инженерной деятельности. В правильности нашей ориентации я вику заслугу профессора А.Н.Кузнецова, осуществлявшего, по своей должности заместителя директора Ленгинцветмета, общее научное руководство и профессора К.Ф.Белоглазова, нашего неизменного прозорливого советчика по тонким химико-металлургическим изысканиям.
До сих пор помню, как в сотрудничестве с бригадирами С.М. Болотиной и Б.В.Строканом я заканчивал составление отчета по всем нашим исследованиям. Нет нужды доказывать, что на этой стадии окружающие должны сдерживать свои чувства и не мешать. Но нетерпеливая дирекция и приближенные к ней лица обрывали телефон, интересуясь ходом дела. Такой интерес теперь представляется мне даже лестным, но тогда настолько надоел, что я перерезал телефонные провода, заперся и не отбывал дверь, игнорируя все поползновения проникнуть ко мне.
Обширный материал, полученный в результате работ полузаводской установки, был рассмотрен техсоветом института 19 мая 1932 года при участии представителей Керченского завода им.Войкова, Гиредмета, Института металлов и других организаций. Работа была одобрена и признана законченной.
Часть полученной нами продукции Ольберт отвез Орджоникидзе. На сей раз это был уже не бюкс, а нечто значительно более впечатляющее – металлическая банка с десятком килограмм пятиокиси ванадия.
Предо мной выцвевший, пожелтевший от времени листок. Позвольте воспроизвести полностью его содержание.
“Сб… ГУМЗ, Союзалюминий, Ниисалюминий, НИС, Орг.Рац., ГУМП, Керченскому металлургическому заводу, Сектору проверки, НК РКИ СССР. Оргинстр.ЦК ВКП(б), Управление делами СНК СССР, Госплан СССР, т.Логинову, т.Каменеву С.
ПРИКАЗ
по народному комиссариату тяжелой промышленности
№ 433 от 10-14 июля 1932 г.
1. Объявляю благодарность Всесоюзному научно-исследовательскому институту легких металлов “Ниисалюминий” за своевременное выполнение работы по извлечению ванадия из Керченских шлаков, полученных по способу ЛИМ`а , и передачу этой работы для реализации на Керченский завод.
Народный комиссар тяжелой промышленности Орджоникидзе.
Хочется добавить еще несколько слов. В процессе исследований мы, помимо детального изучения в Ленгинцветмете технологии переработки ковшевых шлаков, провели в ЛГИ ориентировочные опыты передела бессемеровоких шлаков, полученных ЛИМ`ом в кислом конверторе поверхностного дутья в Ленинграде на заводе им.Ленина. Несмотря на бедность этих шлаков, содержавших только 5-7,5% пятиокиси ванадия, извлечение последнего при выщелачивании было гораздо выше» чем из шлаков ковшевых: в среднем 82%, а по отдельным пробам до 88%.
Это обстоятельство позволило нам четко поставить вопрос о перспективах извлечения ванадия из титано-магнетитов. В частности, в предисловии к нашей книге 1932 года, написанном директором института Л.А.Ольбертом, в числе прочего отмечено: “Титано-магнетиты Урала выгодно отличаются от керченских руд в 5-6 раз большим содержанием ванадия и отсутствием фосфора. По своим запасам титано-магнетиты могут обеспечить полное покрытие всей потребности нашего Союза в ванадии. Стоимость металлического ванадия из титано-магнетитов должна быть примерно в три раза ниже, чем на Керченском заводе. Результаты научно-исследовательских работ и опыт Керченского ванадиевого завода позволят уверенно проектировать и строить большой Уральский ванадиевый завод. Стране Советов нужен ванадий – он должен быть дан в кратчайший срок.”
Так оно в конечном итоге и получилось» хотя Ленгинцветмет, превращенный, как вы уже конечно заметили, в Ниисалюминий – в дальнейшем отошел от этой проблемы. Эпизод, который в те времена котировался как истинный. Наркомтяжпром был создан в начале 1932 года. Первым посланием, поступившим в Наркомат, было письмо Лихачева – того самого, чье имя носят ныне Московский автомобильный завод и одна из улиц столицы. Оно было адресовано: “Наркомтяпу товарищу Орджоникидзе.” Серго обиделся – разумеется не за себя, за пренебрежение к советской власти – и возвратил письмо о надписью: “До сих пор мы не тяпали, а вам надлежит следить, чтобы у вас не ляпали.” С тех пор все стали писать: “Наркому тяжелой промышленности” и так же по аналогии другим наркомам.
Превращение Ленгинцветмета сначала в Ниисалюминий» а загсы в ВАМИ было, пожалуй, закономерным. Если к пуску электролизных алюминиевых цехов хорошую начальную зарядку дал, организованный в Ленинграде на рубеже двадцатых и тридцатых годов, опытный алюминиевый завод» то положение с глиноземными цехами, особенно учитывая потенциальное разнообразие исходного сырья, представлялось значительно менее удовлетворительным и, пожалуй, даже тревожным. Положение же с производством магния было еще сложнее. Специализация былого Леигинцветмета на легких металлах должна была разрядить создавшуюся обстановку и обусловить предпосылки для развития этой важнейшей и новой для нас отрасли металлургического производства.
Естественно, что появление специализированного института, обусловило передачу ему опытного завода, где тотчас же была организована подготовка квалифицированных кадров для первенца нашей алюминиевой промышленности Волховского алюминиевого завода. Ванадиевая эпопея продолжалась десять месяцев. После ее окончания мне пришлось освободить крыло первого этажа где были наши полупромышленные установки и, соответственно, потерять половину занимаемой площади. Вскоре я потерял половину остатка.
Несколькими месяцами ранее Ленинград заболел “шунгитовой проблемой.” Начальству шунгитовые месторождения были представлены, как возможная топливная база Северо-запада. За такой многообещающий лакомый кусочек цепко ухватились Гипх, Теплотехнический институт, а, поскольку в золе шунгита оказался ванадий – Ниисалюминий. Директор Гипх`а Куск самолично шуровал котлы, понуждая шунгит гореть, но это не помогало. Тогда к шунгиту стали во все возрастающих количествах добавлять антрацит. После примерно полуторагодовых многообещающих реляций результаты всех работ были сформулированы одним остряком в следующем предельно четком виде: в присутствии умеренных количеств шунгита антрацит все-таки горит – и на этом было покончено.
Но пока суть да дело в Ленгинцветмете была создана бригада шунгита, включенная в состав моей секции. Руководителем бригады, вопреки моему мнению, был назначен некий М.Б. Западинский – маленький, но потрясающе упрямый человек, великий мастер скороспелых и беспочвенных заключений. Положение особенно осложнялось тем, что Западинский был креатурой покровительствовавшего ему Ольберта, не ощущавшего ничтожества своего ставленника. На этой почве у нас бывали стычки, одна из коих звучала, например, так:
“Что ты мне говоришь о Западинском! Я его с детства знав. Я мальчишкой в него камни через забор бросал!”
“Если ты не попал ему в голову, то почему же я страдать должен?”
При такой ситуации я отдал под шунгит половину оставшейся площади, часть оборудования и штата, сохранил за собой только одну комнату, лишь бы не общаться о новоявленным питекантропом.
Надо оказать, что потеря площади была лишь временной: ва участках 3-5-7 двадцатой линии строился главный корпус института с одним отличием от моих первоначальных фантазий – четырехэтажный вместо пятиэтажного, о чем потом очень сожалели, В этом здании под лабораторию физической химии предусматривалась значительная площадь, а проект оборудования был нами детально разработан.
Громадное здание строилось очень быстро. И, конечно по инициативе Ольберта, здание это было выбрано в качестве объекта соревнования лучших каменщиков Ленинграда, Кладка велась под музыку духового оркестра, обслуживание рабочих было идеальным и каждый день выростало едва ли не пол этажа.
В нарисованном архитекторами общем виде здания на балконе очень натурально был изображен Ольберт, Но покрасоваться на этом балконе ему не пришлось. Отношения с Серебровскнм настолько обострились, что Леопольд Аркадиевич был отстранен от работы в Ниисалюминии за явно выдуманные упущения. Но тот час же по другой линии последовал приказ о его назначении директором Государственного оптического института, где работали академик Димитрий Сергеевич Рождественский, академик Сергеи Иванович Вавилов и выдающаяся плеяда других научных работников. Подобное назначение Ольберта было несомненным выражением высокого доверия. Мне довелось детально осмотреть этот институт в дни пятнадцатилетнего юбилея, и познакомиться с его основными деятелями. Особенно запечатлелись в памяти Д.С.Рождественский и его лаборатория: какой-то сложный агрегат смонтированный на грубо отесаном бревне и аквариум о золотыми рыбками на окне – знав внимания директора к вкусам маститого ученого. Кстати, на юбилейном банкете в доме ученых (пятнадцатилетие ГОМ) и единственный раз в жизни оказался за общим столом с Алексеем Николаевичем Толстым м в полной мере попользовал возможность на протяжении целого вечера лицезреть знаменитого писателя в натуральную величину
Правда, из оживленного разговора Толстого с его соседями по начальственному столу до нас доносилось не все, и предложенный тост убедительно показал, что именитый гость не знает толком чей юбилей он украшает, но, право, это было не главное.
В 1945 году группа артистов ленинградской эстрады, преимущественно женщин, оказалась на Кавказе и была приглашена к Толстому. Стол, уставленный давно забытыми явствами, настолько поглотил внимание женщин, что попытки завести с ними разговор оказались тщетными. Алексей Николаевич вскипел и обращаясь к моему двоюродною брату, известному чтецу Хазану, с раздражением оказал: “Видимо я слишком отар, чтобы заводить новые знакомства. Пойдемте, Георгий Евсеевич ко мне, а эти пусть жрут…”
Когда Жорж рассказал мне об этом, я невольно подумал, что Толстой, неоднократно описывавший голод в своих книгах, понимал его умом, но не ощущал сердцем… и желудком.
Директором Ниисалюминия назначили некоего Я.С.Степанова. И в первый же день его восшествия на престол оказалось, что нам не по пути.
Новый директор не счел нужным познакомиться с нами. Вместо этого мне доставили написанную на клочке бумаги записку следующего содержания:
“Тов. Грейвер, Был у вас в лаборатории. Очень грязно!!! В какой мере это отвечает указаниям партии и правительства об организации труда – не мне вам указывать, но если так продолжится, то мне придется прислать к вам бригаду для очистки от грязи, Я.Степанов, 12 часов 15 мин,”
Выясняется что Степанов зашел в лабораторию, когда Иллювиева классифицировала на ситах глинозем, а на полу вокруг нее оказалась пылишка. Не произнеся ни одного слова – ушел.
Тотчас же пишу на обороте записки: “Тов. Степанов. В лаборатории по штату полагаются завхоз и уборщица. Завхоза сняли, а пол уборщицы, приходящейся на мою долю – больна. Если так продолжится, тo мне самому прядется мыть и подметать полы. В какой мере это отвечает указаниям партии и правительства об использования специалистов – не мне вам указывать. Н.Грейвер. 12 часов 30 минут.
Мои верные соратники обеспечивают немедленное возвращение директорской цидульки ее автору. Я не выхожу из лаборатории , но, как всегда в таких случаях, слухи о стычке молниеносно распространяются до институту. В конце дня собирается дирекция. Степанову, правда в весьма мягкой форме, разъясняют некорректность его поступка, спровоцировавшего соответствующей отклик. Тем не менее на следующее утро получаю приказ, ставящий мне на вид вызывающий тон письма в дирекцию. Прощаюсь с сотрудниками и ухожу – навсегда.
Задаю себе вопрос: поступил ли бы я так же в более поздние времена? Мудрость седин говорит, что директора приходят и уходят, а работники остаются. Но, скажите, каким другим способом я мог доставать на место зарвавшегося чиновника?В свете всего доведенного вам выше, нет нужды пояснять чего мне тогда стоил разрыв с институтом в создание которого я вдохах столько энергии к творческой мысли.
Само собой разумеется, что порвав с Ниисалюминием я тотчас же подался в горный институт, связи с которым не порывал.
Прошло дней десять. Меня вызвал директор ЛГИ Николай Васильевич Грачев и показал письмо Степанова: “Инженер Грейвер самовольно оставил работу. Просим разъяснять ему, что это может повлечь нежелательные для него последствия, которых легко избежать при надлежащем законном оформлении перевода.
“Что будем делать?” – спросил Грачев.
“На основании этого письма оформлять зачисление. Если все дело не в существе, а “законном оформлении” – ни один прокурор не страшен.”
Так с 1 августа 1933 года меня зачислили в ЛГИ “без совместительства в Ниисалюминин.” А тремя неделями позднее Александр Назарович, вопреки Степанову, прислал мне в Горный институт подписанную им поистине блестящую характеристику.
Были ли тридцать девять месяцев посвященных Ленгинцветмету вычеркнутыми из моей жизни? Нет. Их оправдывают зарождение в Ленинграде нового института, разработка технологии извлечения ванадия, наконец, огромный аккумулированный мною опыт. И был бы я аллюминщиком – скорее всего глиноземщиком – если бы не воля случая. А пришлось идти по другой стезе с другими жизненными и научными интересами.