Жизнь. Ошибка во благо.
Отклонения oт основного текста в “Воспоминаниях” столь часты, что одним больно, одним меньше – погоды но делает.
Я упоминал о своей высокой близорукости. На протяжении четверти века меня по-истине отечески опекал профессор Н.И.Андогский, которому я безраздельно верил. Были за это время крупные неприятности – кровоизлияния в сетчатку обоих глаз с искривлением изображений, помутнения стекловидных тел, констатировались очаги разложения глазного дна. Николай Иванович кряхтел, ворчал, корил меня и, не передоверяя этого никому, лично производил вое манипуляции, которые считал необходимыми.
Во второй половине тридцатых годов Андогский умер. Столь же, если не еще более, известный профессор В.Н.Долганов, к которому я обратился при очередной необходимости. Безаппелеционно поставил диагноз: туберкулез обоях глаз, неизбежная слепота через два года. Подтверждаемая туберкулез глаз реакция Манту оказалась отрицательной. При самом тщательном обследовании общий туберкулез также был отвергнут.
Но Владимир Николаевич не сдался: “Я вижу туберкулез в ваших глазах; также глаза бывает только при туберкулезе или, если хотите, болезнях неизмеримо худших; в диагнозе своем совершенно уверен”.
В поисках истины я прибег к арбитражу академика Василия Васильевича Чирковского. “Такие глаза как у вас бывает на почве туберкулеза, на почве других болезнен и, наконец, на почве высокой природной миопии; у вас как paз несомненный третий случай, живите, пока живется”.
Прошло почти тридцать лет. Профессор И.Е.Барбель, обследовавший меня в 1966-67 годах, сначала определил срок службы глаз в десять лет, но позднее, узнав что я не очень пунктуально выполняю его предписания, снизил этот срок вдвое. Правда к этому времени у меня были “колоссальные очаги разложения глазного дна” к “остатки живой ткани” – это я уловил из разновременных сентенций врачей поликлиники. Но, если я не поддался страху в тридцатых годах, то теперь неотвратимо приближаясь к семидесятилетию, тем более не проявляю паники.
Я далек от мысли упрекать профессора Долганова: типичное массовое протекание жизненных процессов может не подтверждаться в приложении к отдельным индивидуумам. Может быть в какой-то мере сказалась воздержанность от пития и курева, но отнюдь не от работы! Не знаю как в отношении глаз, но во всем прочем незыблемо верю в плодотворность закваски юных лет, проведенных на лоне природы. Что же касается окулистов, то помимо упомянутых, мне доводилось консультироваться у таких корифеев как Л.Г.Беллярминов и М.ИДвербух, у многих их учеников и учеников их учеников, и я очень нм всем обязан и признателен.
Обычно спрашивают почему я не обращался к прославленному академику В.П.Филатову. Отвечаю: в моем случае это не дало бы ничего нового.
По обыкновению, кое-какие личные штрихи. Николай Иванович – уроженец Новгорода. На протяжении многих лет он еженедельно ездил туда на консультации: две ночи в поезде, день в Новгороде. Это была дань родному городу. Свою высокую человечность он вуалировал внешней суровостью. Впрочем меня, старого пациента, встречал по-своему приветливо, хотя и ошарашивал вопросом: что плохого? – ведь приходил я всегда с очередной седой. Однажды Николай Иванович стал подробно расспрашивать о моей жизни и работе. Я в свою очередь, задал несколько вопросов и, в частности, поинтересовался какой чин был у Николая Ивановича до революции — ведь работая в Женском медицинском институте он состоял на государственной службе. Мой собеседник, едва ли не в единственный раз за все время нашего знакомства, рассмеялся. “Я был чувствителен к научным званиям, но в чинам всегда относился равнодушно. Впрочем расскажу один эпизод. Приезжаю, как обычно, в институт. Служитель, принимая пальто, приветствует – здравствуйте ваше высокопревосходительство. Прохожу на кафедру, мой ближайший помощник, всегда, как и вое, называвший меня по имени отчеству, на сей раз приветствует той же фразой и, выждав немного, спрашивает – вы что-же не принимаете поздравления? С чем? Да я же вам ясно сказал – ваше высокопревосходительство! Тут только я сообразил, что до сего времени был просто “превосходительством”, а значит по выслуге произведен в действительные статские советники – штатские генералы”.
Если у Николая Ивановича я всегда был на приеме единственным пациентом, то у Долганова оказался в числе добрых двух-трех десятков. Когда пришел мой черед, Долганов, бегло освидетельствовав глаза, попросил придти на следующий день – у вас дело сложное, сейчас я устах и разглядеть ваши глаза как следует не смогу. Я, естественно, согласился. Но когда профессор, выйдя вслед ва мной, обратился с такой же просьбой к остальным пациентам – поднялся гул: мы ждали… нам назначено… Старик – вид у него был право жалкий – ушел в кабинет. Одновременно о другой стороны появилась дама лет пятидесяти. Все бросились к ней. Величественно проплыв через приемную, она уронила только одно слово: “примет!” Нужно было слышать, как это было сказано. На следующий день я действительно оказался в единственном числе и, хотя не был удовлетворен диагнозом, но не ногу посетовать на недостаток внимания.
Беллярминов жил на Саперном 10 – в соседнем доме, входившем в состав нашего жакта. На нашей улице его знали многие и при встрече уважительно приветствовали. Леонид Георгиевич был создателем русской школы офтальмологии, а его мнение считалось непререкаемым, более весомым чем заключение самой авторитетной комиссии. Символично, что наискосок от дома 10 находился дом слепых. Это не жертвы, нет, просто и корифеям не все доступно; даже таким как Беллярминов и, в более поздние времена, широко рекламировавшийся Филатов, При визиге – Андогский был в отъезде – Беллярминов отозвался о моем постоянном кураторе в самых лестных выражениях.
Консультациями М.И.Авербаха я пользовался детом 1943 года, лечась в Московском офтальмологическом институте в связи с сильной утомляемостью глаз. Доктор Иванова, уделявшая мне много внимания, несколько раз показывала меня своему патрону. “Московский Беллярминов”, глава московских глазников, как значится в БСЭ “организатор и руководитель кафедр глазных болезней Второго медицинского института, Центрального института усовершенствования врачей и Центрального офтальмологического института, один из основателей Общества глазных врачей в Москве, а затем председатель Московского офтальмологического общества” – какой огромный размах творческой деятельности. Он казался глубоким стариком, хотя был в моем нынешнем возрасте, в дрожащей руке держал огромную лупу, неторопливо осматривал представляемых ему больных, а затем тихо, скромно и как будто даже застенчиво произносил несколько слов. Годом позднее я с грустью узнал о кончине Михаила Иосифовича.
С моей стороны было бы неблагодарностью не вспомнить профессора Сергеева у которого перед войной я лечился в Ленинграде в Свердловской больнице закрытого типа. Несмотря на направление райкома партии, принимали меня здесь из милости, заставляя каждый раз испрашивать разрешение главного врача. Главврач же разговаривал со мною с плохо скрываемым пренебрежением, делавшим обращение к нему попросту унизительным. Но Сергеев был мне жизненно нужен и, до поры до времени, приходилось прятать самолюбие в карман. Однажды я рассказал об этом Сергееву и он, совершенно бескорыстно, стал принимать меня на дому. Сергеев во многом напоминал Андогского и только в обращении был как-то мягче и общительнее.
Какая блестящая плеяда замечательных ученых и гуманистов, подлинных друзей человека и человечества! И сколь многим миллионы страдающих глазными болезнями обязаны нм!
Но, отдавая дань признательности окулистам, я должен поблагодарить и водителей транспорта: кого-кого только не давят, а меня полуслепого, помиловали.