Жизнь. Ошибка во благо.

Отклонения oт основного текста в “Воспоминаниях” столь часты, что одним больно, одним меньше – погоды но делает.

Я упоминал о своей высокой близорукости. На протяжении четверти века меня по-истине отечески опекал профессор Н.И.Андогский, которому я безраздельно верил. Были за это время крупные неприятности – кровоизлияния в сетчатку обоих глаз с искривлением изображений, помутнения стекловидных тел, констатировались очаги разложения глазного дна. Николай Иванович кряхтел, ворчал, корил меня и, не передо­веряя этого никому, лично производил вое манипуляции, ко­торые считал необходимыми.

Во второй половине тридцатых годов Андогский умер. Столь же, если не еще более, известный профессор В.Н.Долганов, к которому я обратился при очередной необходимости. Безаппелеционно  поставил диагноз: туберкулез обоях глаз, неиз­бежная слепота через два года. Подтверждаемая туберкулез глаз реакция Манту оказалась отрицательной. При самом тща­тельном обследовании общий туберкулез также был отвергнут.

Но Владимир Николаевич не сдался: “Я вижу туберкулез в ваших глазах; также глаза бывает только при туберкулезе или, если хотите, болезнях неизмеримо худших; в диагнозе своем совершенно уверен”.

В поисках истины я прибег к арбитражу академика Василия Васильевича Чирковского. “Такие глаза как у вас бывает на почве туберкулеза, на почве других болезнен и, наконец, на почве высокой природной миопии; у вас как paз несом­ненный третий случай, живите, пока живется”.

Прошло почти тридцать лет. Профессор И.Е.Барбель, об­следовавший меня в 1966-67 годах, сначала определил срок службы глаз в десять лет, но позднее, узнав что я не очень пунктуально выполняю его предписания, снизил этот срок  вдвое. Правда к этому времени у меня были “колоссальные  очаги разложения глазного дна” к “остатки живой ткани” – это я уловил из разновременных сентенций врачей поликли­ники. Но, если я не поддался страху в тридцатых годах, то теперь неотвратимо приближаясь к семидесятилетию, тем бо­лее не проявляю паники.

Я далек от мысли упрекать профессора Долганова: типич­ное массовое протекание жизненных процессов может не под­тверждаться в приложении к отдельным индивидуумам. Может быть в какой-то мере сказалась воздержанность от пития и курева, но отнюдь не от работы! Не знаю как в отношении глаз, но во всем прочем незыблемо верю в плодотворность закваски юных лет, проведенных на лоне природы. Что же ка­сается окулистов, то помимо упомянутых, мне доводилось консультироваться у таких корифеев как Л.Г.Беллярминов и М.ИДвербух, у многих их учеников и учеников их учеников, и я очень нм всем обязан и признателен.

Обычно спрашивают почему я не обращался к прославленному академику В.П.Филатову. Отвечаю: в моем случае это не дало бы ничего нового.

По обыкновению, кое-какие личные штрихи. Николай Ива­нович – уроженец Новгорода. На протяжении многих лет он еженедельно ездил туда на консультации: две ночи в поезде, день в Новгороде. Это была дань родному городу. Свою вы­сокую человечность он вуалировал внешней суровостью. Впро­чем меня, старого пациента, встречал по-своему приветливо, хотя и ошарашивал вопросом: что плохого? – ведь приходил я всегда с очередной седой. Однажды Николай Иванович стал подробно расспрашивать о моей жизни и работе. Я в свою очередь, задал несколько вопросов и, в частности, поинте­ресовался какой чин был у Николая Ивановича до революции — ведь работая в Женском медицинском институте он состоял на государственной службе. Мой собеседник, едва ли не в единственный раз за все время нашего знакомства, рассмеялся. “Я был чувствителен к научным званиям, но в чинам всег­да относился равнодушно. Впрочем расскажу один эпизод. Приезжаю, как обычно, в институт. Служитель, принимая паль­то, приветствует – здравствуйте ваше высокопревосходитель­ство. Прохожу на кафедру, мой ближайший помощник, всегда, как и вое, называвший меня по имени отчеству, на сей раз приветствует той же фразой и, выждав немного, спрашивает – вы что-же не принимаете поздравления? С чем? Да я же вам ясно сказал – ваше высокопревосходительство! Тут только я сообразил, что до сего времени был просто “превосходитель­ством”, а значит по выслуге произведен в действительные статские советники – штатские генералы”.

Если у Николая Ивановича я всегда был на приеме един­ственным пациентом, то у Долганова оказался в числе добрых двух-трех десятков. Когда пришел мой черед, Долганов, бег­ло освидетельствовав глаза, попросил придти на следующий день – у вас дело сложное, сейчас я устах и разглядеть ва­ши глаза как следует не смогу. Я, естественно, согласился. Но когда профессор, выйдя вслед ва мной, обратился с такой же просьбой к остальным пациентам – поднялся гул: мы жда­ли… нам назначено… Старик – вид у него был право жал­кий – ушел в кабинет. Одновременно о другой стороны появи­лась дама лет пятидесяти. Все бросились к ней. Величествен­но проплыв через приемную, она уронила только одно слово: “примет!” Нужно было слышать, как это было сказано. На сле­дующий день я действительно оказался в единственном числе и, хотя не был удовлетворен диагнозом, но не ногу посето­вать на недостаток внимания.

Беллярминов жил на Саперном 10 – в соседнем доме, вхо­дившем в состав нашего жакта. На нашей улице его знали мно­гие и при встрече уважительно приветствовали. Леонид Геор­гиевич был создателем русской школы офтальмологии, а его мнение считалось непререкаемым, более весомым чем заклю­чение самой авторитетной комиссии. Символично, что наиско­сок от дома 10 находился дом слепых. Это не жертвы, нет, просто и корифеям не все доступно; даже таким как Беллярминов и, в более поздние времена, широко рекламировавшийся Филатов, При визиге – Андогский был в отъезде – Беллярминов отозвался о моем постоянном кураторе в самых лестных выражениях.

Консультациями М.И.Авербаха я пользовался детом 1943 го­да, лечась в Московском офтальмологическом институте в связи с сильной утомляемостью глаз. Доктор Иванова, уделявшая мне много внимания, несколько раз показывала меня своему патрону. “Московский Беллярминов”, глава московских глаз­ников, как значится в БСЭ “организатор и руководитель ка­федр глазных болезней Второго медицинского института, Цен­трального института усовершенствования врачей и Центрально­го офтальмологического института, один из основателей Об­щества глазных врачей в Москве, а затем председатель Мос­ковского офтальмологического общества” – какой огромный раз­мах творческой деятельности. Он казался глубоким стариком, хотя был в моем нынешнем возрасте, в дрожащей руке держал огромную лупу, неторопливо осматривал представляемых ему больных, а затем тихо, скромно и как будто даже застенчиво произносил несколько слов. Годом позднее я с грустью узнал о кончине Михаила Иосифовича.

С моей стороны было бы неблагодарностью не вспомнить профессора Сергеева у которого перед войной я лечился в  Ленинграде в Свердловской больнице закрытого типа. Несмотря  на направление райкома партии, принимали меня здесь из ми­лости, заставляя каждый раз испрашивать разрешение главного врача. Главврач же разговаривал со мною с плохо скры­ваемым пренебрежением, делавшим обращение к нему попросту унизительным. Но Сергеев был мне жизненно нужен и, до поры до времени, приходилось прятать самолюбие в карман. Однаж­ды я рассказал об этом Сергееву и он, совершенно бескорыстно, стал принимать меня на дому. Сергеев во многом напо­минал Андогского и только в обращении был как-то мягче и общительнее.

Какая блестящая плеяда замечательных ученых и гуманистов, подлинных друзей человека и человечества! И сколь многим миллионы страдающих глазными болезнями обязаны нм!

Но, отдавая дань признательности окулистам, я должен поблагодарить и водителей транспорта: кого-кого только не давят, а меня полуслепого, помиловали.