Жизнь. Неизбежная ложка дегтя.
Профессор А.Н.Кузнецов любил повторять, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Так было и в этом случае. Мои отлучки в Москву пришлись не по душе некоторым деятелям, отсиживавшимся в Черемхово. И, в то время когда я проводил в Москве большую работу и голодал не имея даже продовольственных карточек, усиленно насаждалось мнение, что делаю я это все ради каких-то личных своекорыстных целей: не дурак же мол Грейвер, чтобы без нужды лезть в пекло. Правда из Черемхова выезжали и некоторые мои коллеги, насколько помню: профессор С.В.Кумпан – в Кузбасс, профессора К.Ф.Белоглазов и И.Н.Масленицкий – в Норильск, доцент О.Б.Бокий – во Владивосток, но по разочку и относительно не надолго.
Показательно, что когда в июне 1943 года Ученый совет рассматривал вопрос о моем представлении к званию профессора – шесть из двадцати двух присутствующих голосовали против. А ведь я был тогда лауреатом, доктором наук с трехлетним стажем и уже два года занимал должность профессора.
Не унялись мои недруги и после издания монографии и окончательного возвращения на лоно института. Особенно усердствовал в этом, видимо кем-то исподтишка подстрекаемый, доцент Трофим Семенович Дубрава (1935).
Дубрава – по своему примечательный элемент институтского коллектива. Примитивный, недостаточно культурный, неуравновешенный, нервозный, мнительный с гипертрофированными самолюбием и самомнением, к тому же болезненный – он жаждал главенствовать, быть институтским идеологом, но не имел необходимых для этого данных.
Обогатитель по образованию – он практически не работал по специальности и смутно представлял ее в рамках былых студенческих впечатлений. Подавшись на общественно-политические кафедры – не задержался на них. С введением (впоследствии упраздненной) дисциплины “История техники” читал этот курс, порождая бесконечные анекдоты. Написал хиленькую брошюрку о ЛГИ которую местные остряки, слегка изменив расположение текста на титульном листе, именовали: “Гордость русской науки Трофим Дубрава.”
Это он, выступая на митинге в начале войны, изрек, что немцы стреляют разрывными пулями буль-буль. Это он выступая совместно с профессором Илларионом Илларионовичем Шафрановским с докладом в Доме Ученых сказал: никель, Анджело и Буонарроти. Это он повседневно декларировал, что знает Ломоносова “как облупленного.” А ведь имел степень кандидата наук, звание доцента и заведовал кафедрой истории техники на которой долгое время подвизался в единственном числе.
Однажды, при очередной встрече, Дубрава выразил удовлетворение тем, что в лекциях по металлургии редких металлов я даю значительный материал по истории создания и развития производства каждого из них: студенты ярко демонстрировали это Дубраве на экзамене. Но у меня на экзаменах слушатели обычно довольно скудно распространялись по этой части, назначением которой я считаю лишь создание колорита. За разъяснением я обратился к одному из слушателей Дубравы, которого знал лучше других, и получил потрясающий ответ: “Каждый плел что в голову взбредет, а воли Дубрава спрашивал откуда это известно – ссылался на преподавателя соответствующей дисциплины. На экзамене студенты творили историю! А так как в том году наши курсы читались одновременно, то и получился крен в мою сторону.
Однажды в институтской столовой в разговоре за общим столом я сказал: “Как хочешь Трофим, а ты у нас фигура одиозная.” Мой собеседник побагровел и тотчас же ушел. Чуть позднее я узнал, что Дубрава жалуется всем на оскорбление: “Какой подлец Грейвер – назвал меня фигурой да еще идиозной; вы, быть может, не знаете что это значит, а я то понимаю!”
Чтобы перейти от более или менее безобидных курьезов к делу скажу только одно: в целом ряде случаев и в особенности в обстановке тридцать седьмого года деятельность Т.С.Дубравы была отнюдь не безобидной. Это естественно и закономерно.
В Черемхово я долгое время никак не реагировал на выпады моих противников; это принималось за слабость и активизировало их.’ Стало известно, что по моему “делу” Дубрава консультируется в Горкоме. Обозлившись я оказал Дубраве только одну фразу из девяти слов. И, хотя только одно из них не значилось в орфографическом словаре, мнение мое об этом персонаже оказалось сформулированным предельно четко.
Последующее развитие событий лучше всего иллюстрировать подлинными документами.
“Секретарю Парторганизации Народного Комиссариата Цветной Металлургии СССР
Тов.Глеку Т.П.
В течении 1943 года я провел в НКЦМ восемь месяцев, выполняя задание руководства Наркомата и Главникелькобальта, подтвержденное решением отдела издательств Ц.К.партии, о выпуске монографии по никелю, меди, кобальту и платиноидах.
Б настоящее время секретарь Партбюро ЛГИ т.Дубрава систематически ставит мне на вид, что я проживал в Москве без всякой к тому надобности, вроде как бы для собственного удовольствия.
Ввиду того что работа моя была вызвана требованием Наркомата и протекала на виду у руководства наркомата и Главникелькобальта, а также на виду у Партбюро Главникелькобальта, – я прошу парторганизацию НКЦМ взять меня под свою защиту.
Моя довольно длительная работа в области цветной металлпромышленности позволяет надеяться, что настоящая просьба не будет оставлена Вами без последствий.
Соответствующие указания могут быть Вами даны по линии
Иркутского Обкома или Черемховского Горкома ВКП(б).
Вместе с тем надеюсь, что о Вашем решении Вы поставите меня в известность по адресу: Черемхово – Иркутское, Андреевский поселок, Вторая улица, дом № 7, кв.З
5 мая 1944 года Н .Грейвер.”
“Секретарю Черемховского Горкома ВКП(б).
В Наркомцветмете имеются сведения о том, что секретарь парторганизации Ленинградского Горного института неправильно и необоснованно ставит в вину профессору Грейверу его продолжительное пребывание в Москве в 1943 году, связанное с подготовкой к выпуску большой и оригинальной монографии по никелю, меди, кобальту и платиноидам.
Указанная работа, к выходу в свет которой профессор Грейвер приложил много труда, высоко оценена Наркомцветметом. Долговременное же пребывание профессора Греивера в Москве будет вполне понятно даже при самом поверхностном ознакомлении с выпущенной работой. Следует сказать, что таким скорым выходом в свет книга обязана исключительно профессору Грейверу, его большой и напряженной работе во время пребывания в Москве.
Прошу Вас разобраться с отношением к тов.Грейверу в Институте в связи о его работой над книгой и дать необходимые указания парторганизации института.
18 мая 1944 года Секретарь парткома
Наркомцветмета СССР
Т.Глек.”
“Директору Ленинградского Горного института
Секретарю Партбюро Ленинградского Горного института Черемхово, Иркутской области.
Профессор Грейвер H.C. проделал большую работу по изданию монографии по переработке медно-никелевых сульфидных руд, имеющей наряду со значительной научной ценностью большое практическое значение для никелево-кобальтовой промышленности.
Означенный труд был выпущен благодаря неутомимой энергии тов.Грейвера, который, находясь в Москве, работал не покладая рук с присущими ему энергией и энтузиазмом.
Данное письмо направляется Вам для оценки деятельности профессора Грейвера Н.С. во время пребывания его в Москве.
2 июня 1944 года Член Коллегии
Наркомцветнета
В.Федоров.”
В нашу лабораторию, вероятно впервые за все время ее существования, пришел Дубрава. Он с явной аффектацией восхищался лабораторией, изъяснялся в чувствах глубокого уважения и неизменной благожелательности, хотя на лице было написано совсем другое. В заключение обоих излияний он, потупя глаза, уронил, что дело мое решил прекратить и безмерно удивился когда я не проявил к этому ни малейшего интереса. О московских письмах Дубрава не сказал ни слова, а я не видел надобности сообщать, что и Главникель, и Партбюро Наркомата направили мне копии своих посланий.
Обращаясь в парторганизацию наркомата я был абсолютно уверен в положительной реакции, но не ждал, что она окажется столь быстрой.
Секретаря парторганизации Тимофея Павловича Глека я знал по Нарконцветмету, где он одновременно возглавлял ГУУЗ – главное управление учебными заведениями – и особенно оценил позднее, когда он директорствовал в Минцветметзолото. Высокий,худощавый, с выразительным лицом, умными подвижными глазами и быстрой реакцией, доступней, общительный, доброжелательный, высокопринципиальный – он очень мне нравился и несколько раз в сложных случаях давал советы, жизненность которых таилась в безукоризненном знании и критической оценке обстановки.
Особый колорит нашему черемховскому бытию придавало огородное – картофельное – хозяйство института, разделенное на участки, предоставленные сотрудникам. Поскольку моя семья прибыла в Черемхово вторым балхашским рейсом, вам предоставили случайно освободившуюся полосу шириной десять и длиной сто метров. Полосу эту мы называли: “поместье Грейвер с дочерями, бывшее Гескин и сын.” Весной всей семьей заступами выкопали и засадили свою десятую гектара, а затем, поскольку мне пришлось уехать, все тяготы по окучиванию и очистке от сорняков – в особенности от многометровых корней осота и разветвленных корней пырея – выпали на долю женской половины нашей семьи и были выполнены ею по всем правилам агрикультуры. Осенью же, оказавшись в Черемхово, я помог накопать около ста пудов картофеля, часть которого попала даже в Ленинград.