Жизнь. Институт на стезе славы.

Очередная поездка в Москву – дивлюсь своей тогдашней подвижности – была вызвана просьбой Константина Федоровича помочь с печатанием только что завершенного почти двадца­тилетнего труда “Закономерности флотационного процесса.”

Об этом вояже я уже кое-что рассказывал и мне остается лишь сделать некоторые дополнения.

Поскольку в летнее время семья В.Ф.Федорова жила заго­родом, он предложил нам поселиться в его квартире. Мы раз­местились здесь с полным комфортом и занялись своими дела­ми. К сожалению пребывание наше не обошлось без неприят­ности для хозяина. Возвратившись довольно поздно домой, мы не смогли открыть входную дверь. Ночные хождения по Москве были запрещены. Белоглазов ужасно разнервничался, словом пришлось не задерживаясь отправиться в Механобр в Котлы –  Верхние или Нижние не помню и уже оттуда сообщить Федорову. Утром, когда мы, переночевав на чертежных столах, заявились на свою основную базу, Василий Федорович стоял у открытой двери, чинил замок и ругательски ругал нас за то, что мы сразу же не связались с ним. Вернувшись домой в четыре часа утра он позвонил в соседнюю квартиру Бабича, открыл таи окно, по карнизу шириной сорок сантиметров на высоте девя­того этажа добрался до своих окон, открыл одно из них и оказался дома. Таким нервам и выдержке можно позавидовать.

Однажды это происшествие оказалось самым знаменательным. Питались мы чем попало не придавая этому никакого значения, но в воскресенье Константин Федорович загорелся желанием кулинарничать. По его требованию я отправился на располо­женный по соседству Даниловский рынок, купил картошку, ко­решков и дешево приобрел огромную “свеклину.” А на обрат­ном пути, задержавшись у наклеенной на заборе газеты, узрел правительственное постановление от 24 июня о награждении ЛГИ орденом Ленина и награждении ряда сотрудников “за успеш­ную работу в области подготовки инженерных кадров для гор­ной промышленности.”

По ходу событий награждение это не должно было явиться для меня неожиданным и, в то же время, было абсолютно неожижанным. Чтобы это не представлялось парадоксальным позволь­те несколько остановиться на его предъистории.

В одну из бесконечных ночей сорок третьего года сидел я у эамнаркома В.А.Флорова (1930) – нашего питомца и, в прош­лом, доцента. Мы говорили об институте, о его людях — на­ших учителях и товарищах, о не слишком блестящем настоя­щем. Мы искали путей окрасить это настоящее. В раздумья я сказал, что в текущем году институту исполняется сто семь­десят дет.

Сняв трубку правительственного телефона Флоров позвонки первому заместителю наркома угольной промышленности Е.Т. Абоакумову – ЛГИ был тогда в ведении Наркомугля. Обрисовав общую картину Флоров высказал пожелание Наркомцветмета, чтобы 170-летие института было отмечено. В заключение он просил Егора Трофимовича переговорить по этому поводу со мной единственным сотрудником института, находящимся в Москве.

На следующий день точно в назначенное время – 12 часов дня – я сидел в мягком кожаном кресле приемной Аббакумова. Егору Трофимовичу доложили обо мне, но, видимо для острастки, он четыре часа выдержал меня на подступах к своему кабинету.

Будь это моим личным делом, я, несомненно, вскипел бы и ушел. Но дело было институтское, а в таких случаях терпе­ние мое не знает предела. Сидел, наблюдал за окружающим и думал о предстоящем.

Аббакумов – владыка угольной промышленности, не менее грозный чем сам нарком В.В.Вахрушев. Рассказывали, что в свое время, работая в Донбассе, он яростно защищал обушок и за это был подвергнут соответствующей проработке^ Воспри­няв урок, “Егор”, так его обычно называли за глаза, корен­ным образом пересмотрел свою точку зрения и со свойственной ему страстностью взялся за механизацию производства. “Я из вас эту аббакумовщину выколочу” – часто кричал он и дей­ствительно выколачивал со всей мощью своего темперамента.

Аббакумов обладал огромной энергией, работоспособностью, блестящим знанием угольного дела – за это ему прощали при­ступы безудержного гнева, когда он совершенно терял контроль над собой.

Поступки и решения Аббакумова бывали порой настолько неожиданными, что даже ближайшее окружение не могло их предвосхитить. Во время моего сидения я воочию убедился как многие с плохо скрываемым трепетом переступали порог его кабинета, а этого трепета он не терпел, пожалуй, больше всего.

Настал мой час. Аббакумов с пристрастием расспросил о моих делах в Москве, об институте и его работе. Поинтере­совался не нуждаюсь ли я в какой-нибудь помощи и с одобре­нием крикнул, когда я отказался. Разговор обратился к сто семидесятилетию ЛГИ. “Знаю, старейший и отличный институт, крупные научные силы и работают с настоящей отдачей” – силь­но окая сказал Аббакумов. “Согласен с металлургами – надо отметить.”

Егор Трофимович вызвал заместителя наркома по кадрам М.М.Ерохина и дал указание срочно готовить представление в Президиум Верховного Совета СССР о награждении института и его сотрудников.

Михаил Михайлович Ерохин оказался культурным, приятным и благожелательным человеком. Он энергично взялся за наше дело. “Тотчас же от института затребовали списки представляе­мых и, не дожидаясь ответа, усадили меня в секретариате Еро­хина писать развернутые характеристики на бесспорных кан­дидатов. Хотя я в те времена отлично знал всех своих стар­ших и младших коллег, но работа эта, осуществляемая к тому же по памяти, оказалась отнюдь не простои. Поскольку же Аб­бакумов сказал “срочно” я по просьбе Ерохина просидел в секретариате безвыходно трое суток  – спал по четыре часа когда Михаил Михайлович уезжал домой.

Ежедневно наведывались ко мне начальник ГУУЗ’а Наркомугля И.Ф.Наумкин и его заместитель М.И.Озерной.

С Иваном Федоровичем Наумкиным у меня сложились очень хорошие отношения. Работал в угольной промышленности, в том числе на Шпицбергене, руководил вузами, сейчас занимается издательской деятельностью. Он сам рассказывал как в ожи­дании самолета познакомился на аэродроме с соседкой и сде­лал ей предложение. Брак оказался удачным. Я как-то был однажды у Наумкиных и супруга Ивана Федоровича показалась мне очень интересной женщиной (Брат Наумкина работал на металлобрабатывающем заводе под Иркутском. Когда я отправился в очередное путешествие в Москву, он принес к поезду пять кастрюль и попросил взять их с собой. Не могу сказать, чтобы это мне улыбалось, но при личных просьбах я всегда как-то затрудняюсь отказом.

Сдав свои вещи на хранение и желая сразу же избавить­ся от издававшего джазовые звуки груза, я позвонил в ГУУЗ и узнав, что Иван Федорович сидит в кабинете Еро­хина, со свойственной мне непосредственностью, заявился с кастрюлями прямо в наркомовский коридор в кабинет зам- наркома. Появление мое привело Наумкина в величайшее сму­щение: вот тут-то он и стал усиленно приглашать меня к себе. Я понял, что начальству не подобает самому выно­сить кастрюли, а у худородного профессора от такой опе­рации, как убедительно говорила покойница бабушка, “ко­рона с головы не свалится.”

 

После обстоятельного обсуждения, протекавшего в обста­новке дружбы и взаимопонимания, решили ходатайствовать о награждении института орденом Ленина. Телеграфно сообщенный институтом перечень представляемых к награждению в пода­вляющей его части совпал с моей наметкой (последняя охва­тывала несколько более широкий контингент) и, соответствен­но, проделанная предварительная работа оказалась более чем своевременной.

В рекомендации института Наркомуголь, несмотря на мои бурнопламенные протесты, внес три изменения.

Оказалась снятой кандидатура академика А.П.Германа в связи с его полугодовым пребыванием в оккупированном Пяти­горске. Мои уверения что Александр Петрович, отказавшийся сотрудничать с немцами, значился в списке подлежащих унич­тожению под номером первым и остался жив лишь благодаря внезапному изгнанию оккупантов из этого района – в обста­новке войны были признаны недостаточными, да и соответ­ствующей документации в институте не было.

Второе изменение касалось Дубравы. Наумкин, в течение не­которого времени видевший его в Донбассе, и слушать не хо­тел об этой кандидатуре. Я мог сказать только одно: неудоб­но награждая институт игнорировать секретаря партбюро, но Ерохин присоединился к мнению Наумкина.

Третье изменение касалось одного доцента. Он был пред­ставлен институтом к высокой награде и я написал отвечаю­щую этому характеристику. Однако положение мое оказалось довольно незавидным когда Ерохин предъявил собственноруч­ную автобиографию, написанную этим доцентом в 1937 году. Репрессированные братья, церковник отец, алкоголичка жена, сам тоже алкоголик, недавно переставший пить – при таком букете потребовались героические усилия, чтобы сохранить этого доцента в списке представляемых, хотя и на значитель­но меньшую награду -медаль.

 

Требовалась обстоятельная записка об институте, я успеш­но написал ей используя, оказавшуюся в библиотеке имени Ле­нина, подшивку нашей институтской многотиражки “Горняцкая правда.”

Теперь все было подготовлено. В ленинградские организа­ции на согласование направили три документа: награждение института орденом Ленина; присвоение институту имени С.М. Кирова; награждение сотрудников. Поддержку получили первое и третье.

Не помню почему, но окончательное подписание документов задержалось. Я пожаловался Аббакумову, был зверски обруган, но в тот же день все материалы оказались отправленными по назначению.

Димитрий Сидорович Емельянов телеграфировал из Черемхова: “Помещениями положение по-прежнему тяжелое. Попытки улучшения через местные органы почти бесполезны. Прошу ока­зании возможной помощи.” Идти с этим к Аббакумову и тем бо­лее Вахрушеву я не мог. Все попытки сделать что-либо через Наумкина, Ерохина, Комитет по делам высшей школы и други­ми путями – ничего не дали. Тогда я решил обратиться в са­мую высокую инстанцию в какую мог: – Госплан СССР, где пер­вым заместителем председателя Н.А.Вознесенского был тогда наш питомец А.Д.Панов (1929). Попутно у него можно было ос­ведомиться о положении дела с представлением института.

В годы учебы Панов был ближайшим другом уже упоминавше­гося выше А.В.Крылова (1929). Александр Владимирович позво­нил Панову. Старая дружба не ржавеет – тот сразу же узнал Сашу по голосу. Через час мы сидели в его кабинете. Но здесь нас ожидал суровый афронт.

После горячих приветствий и дружеских излияний Андрей Димитриевич сам начал “юбилейный разговор.” К нашему изум­лению все материалы оказались у него в столе. Как же это могло произойти?

Директор Д.С.Емельянов в это время был в Ленинграде. Ди­ректорствовавший же в Черемхово Герман и секретарь партбю­ро Дубрава, желая подтолкнуть дело, прислали в Президиум Верховного Совета СССР телеграмму примерно следующего со­держания: Нашими изысканиями установлено, что точная дата юбилея института такого то числа. Озаботьтесь своевремен­ным оформлением указа.

Я обомлел. Я живо представил себе шагающего по комнате, рассуждающего вслух и протыкающего указательным перстом  пространство Германа и угодливо потирающего руки Дубраву. Такой фортель даже от них трудно было ожидать.

Да и что это за “точная дата?” Видите ли, при смене ве­ков разница между новым и старым стилями возрастает на один день. Значит для Горного института речь идет о двух днях. Серьезное дело, чтобы обращаться к правительству, да еще в военное время.

Секретарь президиума Верховного Совета А.Ф.Горкин позво­нил Панову и рассказал об этом. Оба были предельно возму­щены. “Первый случай, когда Правительству посылается такая наглая телеграмма – сказал Горкин. Показать ее Калинину –  невозможно: я не могу даже приблизительно предвидеть что произойдет. Бели бы подписал один академик – для них зако­ны не писаный Подпиши один секретарь – дурак. Но подписей две, значит о чем-то думали, а что родили? “Не забудьте нас наградить! “Указ был подготовлен, но теперь я не вижу воз­можности дать ему ход. Ведь, сам понимаешь, скрыть теле­грамму я не ногу, а ставить старейший институт под удар –  тоже не хочу. Я долго думал как поступить и решил переслать все дело тебе, а ты похорони его в своем ведомстве. Так будет лучше.” “Ваши бумажки в этом ящике – тут они и умрут” – сказал Панов.

И Крылов, и я, пробовали изменить течение событий, но сделать это оказалось уже невозможным. Впрочем действенный совет Андрей Димитриевич все-таки дал: начинайте сначала, все предшествующие решения сохраняют свою силу, да и под­твердить их не трудно; держите в курсе событий – Госплан всемерно поддержит.

 

Так и поступили. Спусти несколько месяцев Емельянов возобновил представление министерства. При благоволении ленинградских организаций и активной поддержке. Госплана это представление было одобрено правительством. От первое начального оно существенно отличалось более ее широким охва­том наших героических блокадников-ленинградцев.

 

Все это мгновенно пронеслось предо мной когда я прочи­тал вышеупомянутое газетное сообщение. Тотчас же помчался к Белоглазову и, хотя наши личные трофеи еще не оконтурились, мы радовались от души и в первую очередь за институт в делом.

Облеченный в женский передник, Константин Федорович ку­харничал с шутками и прибаутками. Он залез в хозяйские за­крома  позаимствовав горсть риса и еще какие-то приправы.

От супа исходил упоительный аромат. Шеф-повар наполнил та­релки. Мы одновременно поднесли ко ртам ложки … и остолбе­нели: вместо свеклы мне на рынке всучили турнепс, идущий на корм скоту, или нечто другое в том же роде. Впрочем в тот день ничто не могло испортить настроение.

Побывав в отделе награждений Верховного Совета я снял копию с указа и сообщил в Черемхово. Телеграмма моя приве­ла “пострадавших” Германа и дубраву в неистовство. Первый запретил ее обнародование, второй носился по поселку, кри­чал об ущемлениях, ругал на чем свет стоит Емельянова и ме­ня, требовал у Рейндорфов яда – словом проявил себя во всей красе. А телеграмма моя тотчас же стала известна воем, но только “по секрету.”

Всего было награждено сорок два человека. Орден Ленина получили трое – Н.П.Асеев, Д.В.Наливкин и Н.И.Трушков. В числе восьми, удостоенных ордена Трудового Красного Знаме­ни, оказался ваш покорнейший олуга, а в числе одиннадцати награжденных орденом Знак Почета – К.Ф.Белоглазов и И.Н. Масленицкий. П.В.Фалеев, С.М.Болотина и Г.И.Федоров получи­ли медали. Не перенисляя остальных, отмечу, что грудь Александры Ивановны Рейндорф оказалась украшенной орденом Тру­дового Красного Знамени и многие, в том числе наша семья, встретили это с особым удовлетворением.