Жизнь. Институт на стезе славы.
Очередная поездка в Москву – дивлюсь своей тогдашней подвижности – была вызвана просьбой Константина Федоровича помочь с печатанием только что завершенного почти двадцатилетнего труда “Закономерности флотационного процесса.”
Об этом вояже я уже кое-что рассказывал и мне остается лишь сделать некоторые дополнения.
Поскольку в летнее время семья В.Ф.Федорова жила загородом, он предложил нам поселиться в его квартире. Мы разместились здесь с полным комфортом и занялись своими делами. К сожалению пребывание наше не обошлось без неприятности для хозяина. Возвратившись довольно поздно домой, мы не смогли открыть входную дверь. Ночные хождения по Москве были запрещены. Белоглазов ужасно разнервничался, словом пришлось не задерживаясь отправиться в Механобр в Котлы – Верхние или Нижние не помню и уже оттуда сообщить Федорову. Утром, когда мы, переночевав на чертежных столах, заявились на свою основную базу, Василий Федорович стоял у открытой двери, чинил замок и ругательски ругал нас за то, что мы сразу же не связались с ним. Вернувшись домой в четыре часа утра он позвонил в соседнюю квартиру Бабича, открыл таи окно, по карнизу шириной сорок сантиметров на высоте девятого этажа добрался до своих окон, открыл одно из них и оказался дома. Таким нервам и выдержке можно позавидовать.
Однажды это происшествие оказалось самым знаменательным. Питались мы чем попало не придавая этому никакого значения, но в воскресенье Константин Федорович загорелся желанием кулинарничать. По его требованию я отправился на расположенный по соседству Даниловский рынок, купил картошку, корешков и дешево приобрел огромную “свеклину.” А на обратном пути, задержавшись у наклеенной на заборе газеты, узрел правительственное постановление от 24 июня о награждении ЛГИ орденом Ленина и награждении ряда сотрудников “за успешную работу в области подготовки инженерных кадров для горной промышленности.”
По ходу событий награждение это не должно было явиться для меня неожиданным и, в то же время, было абсолютно неожижанным. Чтобы это не представлялось парадоксальным позвольте несколько остановиться на его предъистории.
В одну из бесконечных ночей сорок третьего года сидел я у эамнаркома В.А.Флорова (1930) – нашего питомца и, в прошлом, доцента. Мы говорили об институте, о его людях — наших учителях и товарищах, о не слишком блестящем настоящем. Мы искали путей окрасить это настоящее. В раздумья я сказал, что в текущем году институту исполняется сто семьдесят дет.
Сняв трубку правительственного телефона Флоров позвонки первому заместителю наркома угольной промышленности Е.Т. Абоакумову – ЛГИ был тогда в ведении Наркомугля. Обрисовав общую картину Флоров высказал пожелание Наркомцветмета, чтобы 170-летие института было отмечено. В заключение он просил Егора Трофимовича переговорить по этому поводу со мной единственным сотрудником института, находящимся в Москве.
На следующий день точно в назначенное время – 12 часов дня – я сидел в мягком кожаном кресле приемной Аббакумова. Егору Трофимовичу доложили обо мне, но, видимо для острастки, он четыре часа выдержал меня на подступах к своему кабинету.
Будь это моим личным делом, я, несомненно, вскипел бы и ушел. Но дело было институтское, а в таких случаях терпение мое не знает предела. Сидел, наблюдал за окружающим и думал о предстоящем.
Аббакумов – владыка угольной промышленности, не менее грозный чем сам нарком В.В.Вахрушев. Рассказывали, что в свое время, работая в Донбассе, он яростно защищал обушок и за это был подвергнут соответствующей проработке^ Восприняв урок, “Егор”, так его обычно называли за глаза, коренным образом пересмотрел свою точку зрения и со свойственной ему страстностью взялся за механизацию производства. “Я из вас эту аббакумовщину выколочу” – часто кричал он и действительно выколачивал со всей мощью своего темперамента.
Аббакумов обладал огромной энергией, работоспособностью, блестящим знанием угольного дела – за это ему прощали приступы безудержного гнева, когда он совершенно терял контроль над собой.
Поступки и решения Аббакумова бывали порой настолько неожиданными, что даже ближайшее окружение не могло их предвосхитить. Во время моего сидения я воочию убедился как многие с плохо скрываемым трепетом переступали порог его кабинета, а этого трепета он не терпел, пожалуй, больше всего.
Настал мой час. Аббакумов с пристрастием расспросил о моих делах в Москве, об институте и его работе. Поинтересовался не нуждаюсь ли я в какой-нибудь помощи и с одобрением крикнул, когда я отказался. Разговор обратился к сто семидесятилетию ЛГИ. “Знаю, старейший и отличный институт, крупные научные силы и работают с настоящей отдачей” – сильно окая сказал Аббакумов. “Согласен с металлургами – надо отметить.”
Егор Трофимович вызвал заместителя наркома по кадрам М.М.Ерохина и дал указание срочно готовить представление в Президиум Верховного Совета СССР о награждении института и его сотрудников.
Михаил Михайлович Ерохин оказался культурным, приятным и благожелательным человеком. Он энергично взялся за наше дело. “Тотчас же от института затребовали списки представляемых и, не дожидаясь ответа, усадили меня в секретариате Ерохина писать развернутые характеристики на бесспорных кандидатов. Хотя я в те времена отлично знал всех своих старших и младших коллег, но работа эта, осуществляемая к тому же по памяти, оказалась отнюдь не простои. Поскольку же Аббакумов сказал “срочно” я по просьбе Ерохина просидел в секретариате безвыходно трое суток – спал по четыре часа когда Михаил Михайлович уезжал домой.
Ежедневно наведывались ко мне начальник ГУУЗ’а Наркомугля И.Ф.Наумкин и его заместитель М.И.Озерной.
С Иваном Федоровичем Наумкиным у меня сложились очень хорошие отношения. Работал в угольной промышленности, в том числе на Шпицбергене, руководил вузами, сейчас занимается издательской деятельностью. Он сам рассказывал как в ожидании самолета познакомился на аэродроме с соседкой и сделал ей предложение. Брак оказался удачным. Я как-то был однажды у Наумкиных и супруга Ивана Федоровича показалась мне очень интересной женщиной (Брат Наумкина работал на металлобрабатывающем заводе под Иркутском. Когда я отправился в очередное путешествие в Москву, он принес к поезду пять кастрюль и попросил взять их с собой. Не могу сказать, чтобы это мне улыбалось, но при личных просьбах я всегда как-то затрудняюсь отказом.
Сдав свои вещи на хранение и желая сразу же избавиться от издававшего джазовые звуки груза, я позвонил в ГУУЗ и узнав, что Иван Федорович сидит в кабинете Ерохина, со свойственной мне непосредственностью, заявился с кастрюлями прямо в наркомовский коридор в кабинет зам- наркома. Появление мое привело Наумкина в величайшее смущение: вот тут-то он и стал усиленно приглашать меня к себе. Я понял, что начальству не подобает самому выносить кастрюли, а у худородного профессора от такой операции, как убедительно говорила покойница бабушка, “корона с головы не свалится.”
После обстоятельного обсуждения, протекавшего в обстановке дружбы и взаимопонимания, решили ходатайствовать о награждении института орденом Ленина. Телеграфно сообщенный институтом перечень представляемых к награждению в подавляющей его части совпал с моей наметкой (последняя охватывала несколько более широкий контингент) и, соответственно, проделанная предварительная работа оказалась более чем своевременной.
В рекомендации института Наркомуголь, несмотря на мои бурнопламенные протесты, внес три изменения.
Оказалась снятой кандидатура академика А.П.Германа в связи с его полугодовым пребыванием в оккупированном Пятигорске. Мои уверения что Александр Петрович, отказавшийся сотрудничать с немцами, значился в списке подлежащих уничтожению под номером первым и остался жив лишь благодаря внезапному изгнанию оккупантов из этого района – в обстановке войны были признаны недостаточными, да и соответствующей документации в институте не было.
Второе изменение касалось Дубравы. Наумкин, в течение некоторого времени видевший его в Донбассе, и слушать не хотел об этой кандидатуре. Я мог сказать только одно: неудобно награждая институт игнорировать секретаря партбюро, но Ерохин присоединился к мнению Наумкина.
Третье изменение касалось одного доцента. Он был представлен институтом к высокой награде и я написал отвечающую этому характеристику. Однако положение мое оказалось довольно незавидным когда Ерохин предъявил собственноручную автобиографию, написанную этим доцентом в 1937 году. Репрессированные братья, церковник отец, алкоголичка жена, сам тоже алкоголик, недавно переставший пить – при таком букете потребовались героические усилия, чтобы сохранить этого доцента в списке представляемых, хотя и на значительно меньшую награду -медаль.
Требовалась обстоятельная записка об институте, я успешно написал ей используя, оказавшуюся в библиотеке имени Ленина, подшивку нашей институтской многотиражки “Горняцкая правда.”
Теперь все было подготовлено. В ленинградские организации на согласование направили три документа: награждение института орденом Ленина; присвоение институту имени С.М. Кирова; награждение сотрудников. Поддержку получили первое и третье.
Не помню почему, но окончательное подписание документов задержалось. Я пожаловался Аббакумову, был зверски обруган, но в тот же день все материалы оказались отправленными по назначению.
Димитрий Сидорович Емельянов телеграфировал из Черемхова: “Помещениями положение по-прежнему тяжелое. Попытки улучшения через местные органы почти бесполезны. Прошу оказании возможной помощи.” Идти с этим к Аббакумову и тем более Вахрушеву я не мог. Все попытки сделать что-либо через Наумкина, Ерохина, Комитет по делам высшей школы и другими путями – ничего не дали. Тогда я решил обратиться в самую высокую инстанцию в какую мог: – Госплан СССР, где первым заместителем председателя Н.А.Вознесенского был тогда наш питомец А.Д.Панов (1929). Попутно у него можно было осведомиться о положении дела с представлением института.
В годы учебы Панов был ближайшим другом уже упоминавшегося выше А.В.Крылова (1929). Александр Владимирович позвонил Панову. Старая дружба не ржавеет – тот сразу же узнал Сашу по голосу. Через час мы сидели в его кабинете. Но здесь нас ожидал суровый афронт.
После горячих приветствий и дружеских излияний Андрей Димитриевич сам начал “юбилейный разговор.” К нашему изумлению все материалы оказались у него в столе. Как же это могло произойти?
Директор Д.С.Емельянов в это время был в Ленинграде. Директорствовавший же в Черемхово Герман и секретарь партбюро Дубрава, желая подтолкнуть дело, прислали в Президиум Верховного Совета СССР телеграмму примерно следующего содержания: Нашими изысканиями установлено, что точная дата юбилея института такого то числа. Озаботьтесь своевременным оформлением указа.
Я обомлел. Я живо представил себе шагающего по комнате, рассуждающего вслух и протыкающего указательным перстом пространство Германа и угодливо потирающего руки Дубраву. Такой фортель даже от них трудно было ожидать.
Да и что это за “точная дата?” Видите ли, при смене веков разница между новым и старым стилями возрастает на один день. Значит для Горного института речь идет о двух днях. Серьезное дело, чтобы обращаться к правительству, да еще в военное время.
Секретарь президиума Верховного Совета А.Ф.Горкин позвонил Панову и рассказал об этом. Оба были предельно возмущены. “Первый случай, когда Правительству посылается такая наглая телеграмма – сказал Горкин. Показать ее Калинину – невозможно: я не могу даже приблизительно предвидеть что произойдет. Бели бы подписал один академик – для них законы не писаный Подпиши один секретарь – дурак. Но подписей две, значит о чем-то думали, а что родили? “Не забудьте нас наградить! “Указ был подготовлен, но теперь я не вижу возможности дать ему ход. Ведь, сам понимаешь, скрыть телеграмму я не ногу, а ставить старейший институт под удар – тоже не хочу. Я долго думал как поступить и решил переслать все дело тебе, а ты похорони его в своем ведомстве. Так будет лучше.” “Ваши бумажки в этом ящике – тут они и умрут” – сказал Панов.
И Крылов, и я, пробовали изменить течение событий, но сделать это оказалось уже невозможным. Впрочем действенный совет Андрей Димитриевич все-таки дал: начинайте сначала, все предшествующие решения сохраняют свою силу, да и подтвердить их не трудно; держите в курсе событий – Госплан всемерно поддержит.
Так и поступили. Спусти несколько месяцев Емельянов возобновил представление министерства. При благоволении ленинградских организаций и активной поддержке. Госплана это представление было одобрено правительством. От первое начального оно существенно отличалось более ее широким охватом наших героических блокадников-ленинградцев.
Все это мгновенно пронеслось предо мной когда я прочитал вышеупомянутое газетное сообщение. Тотчас же помчался к Белоглазову и, хотя наши личные трофеи еще не оконтурились, мы радовались от души и в первую очередь за институт в делом.
Облеченный в женский передник, Константин Федорович кухарничал с шутками и прибаутками. Он залез в хозяйские закрома позаимствовав горсть риса и еще какие-то приправы.
От супа исходил упоительный аромат. Шеф-повар наполнил тарелки. Мы одновременно поднесли ко ртам ложки … и остолбенели: вместо свеклы мне на рынке всучили турнепс, идущий на корм скоту, или нечто другое в том же роде. Впрочем в тот день ничто не могло испортить настроение.
Побывав в отделе награждений Верховного Совета я снял копию с указа и сообщил в Черемхово. Телеграмма моя привела “пострадавших” Германа и дубраву в неистовство. Первый запретил ее обнародование, второй носился по поселку, кричал об ущемлениях, ругал на чем свет стоит Емельянова и меня, требовал у Рейндорфов яда – словом проявил себя во всей красе. А телеграмма моя тотчас же стала известна воем, но только “по секрету.”
Всего было награждено сорок два человека. Орден Ленина получили трое – Н.П.Асеев, Д.В.Наливкин и Н.И.Трушков. В числе восьми, удостоенных ордена Трудового Красного Знамени, оказался ваш покорнейший олуга, а в числе одиннадцати награжденных орденом Знак Почета – К.Ф.Белоглазов и И.Н. Масленицкий. П.В.Фалеев, С.М.Болотина и Г.И.Федоров получили медали. Не перенисляя остальных, отмечу, что грудь Александры Ивановны Рейндорф оказалась украшенной орденом Трудового Красного Знамени и многие, в том числе наша семья, встретили это с особым удовлетворением.