Глазами студента. Град Петров на рубеже I7-го и I8-го годов.

В Петрограде я поселился в небольшой темноватой комнатушке на углу Владимирского проспекта и Стремянной улицы. Квартирные хозяева – старый чиновник центрального телегра­фа Петр Фаддеевич Осипов, добросовестнейший из смертных, не пропустивший за 35 лет службы ни одного занятия, и его супруга Евфимия Васильевна, с утра до ночи трудолюбиво гнувшая спину за шитьем, были добродушными, благожелательными и добрейшими людьми. Они снимали квартиру с шестью комнатами, но сами занимали две, а остальные сдавали в наем, преимущественно студентам – Евфимия Васильевна не долюбливала квартирантов женского пола.

Жилье мое было далеко от института, но имело одно неоспоримое преимущество – близость к Николаевскому вокзалу. В результате периодически кто-нибудь из земляков затаски­вал мне продовольственную посылку из дому. В тот же вечер собирались друзья, обычно 2-3 студента и курсистки. Содер­жимое посылки добросовестно делилось на две части; половина оставалась мне, а остаток подавался на стол и начинал­ся веселый “пир”.

Вечерами я часто бродил по центральным улицам. Своеоб­разен был Петроград 1917 года. Город залит огнями. Сверкают брильянтами ювелирные магазины. Бешено несутся лиха­чи. Из окон ресторанов гремит музыка. Шикарно одетая пуб­лика, среди которой бросается в глаза обилие военных, за­полняет Невский. Многочисленные газетчики кричат на все голоса: “Экстренный выпуск газеты День – новое выступление Александра Федоровича Керенского”.  “Вечерняя Почта – оче­редное заседание Военно-Промышленного Комитета”. “Газета Наш Век – заявление Павла Николаевича Милюкова”. “Мир Ис­кусства – интервью Шаляпина о предстоящем сезоне, Мир Ис­кусства – артистка Марадудииа в оригинальном репертуаре – Мир Искусства”. “Вечернее Эхо”. “Петроградский голос”. “Новая Жизнь – оригинальный фельетон Максима Горького”. Одно время, точно не помню ког­да, выходила даже сатирическая газета “Кузькина мать”. Про­дававшие  ее шустрые мальчишки неуловимо скользили между публикой  и неистово вопили: “Чрезвычайное событие на Мойке, буржуя утопили в помойке”, “Случай почти холерный, на углу  Шпалерной встретился буржуй с матросом и сразу заболел поносом”. “Буржуи на катере поехали к кузькиной матери!”

На Владимирском угол Невского старичек газетчик, давая мне двадцатикопеечную “Новую жизнь” сказал:  с вас тридцать копеек. Внутри оказалась всунутой большевистская газета “Рабочий путь”. Видимо чтя студенческую форму, он несколько раз поступал так же и в дальнейшем. Я читал эту газе­ту, не имевшую себе аналогов в числе прочих, передавал ее Кривичу и Хаунину, но каких-либо существенных выводов для себя мы тогда не сделали.  Впрочем уже в 1918 году друзья мои оказались добровольцами в Красной армии.

Парикмахер сказал: я беспартийный, но из всех партий только большевики создают настроение. Это врезалось в па­мять.

В трамвае некий котелок, захлебываясь от восторга и за­висти, взволнованно повествовал другому. “Вы понимаете: одним ударом – целое состояние! Какая голова! Привез из Парижа вуали – что может быть компактнее! Там они стоят гроши, а у нас, при нынешней недоступности запада, – бес­ценны! Конечно, немецкие подводники могли отправить его к акулам, но обошлось… Одни рискуют капиталом – он риско­вал жизнью; без риска ничего не сделаешь… Зато какой эффект! Одним ударом – целое состояние!”

Вдоль Невского через каждую сотню шагов стоят групки людей, спорящих на злободневные темы; на смену одним, пре­сытившимся дебатами, подходят другие; давно уже забыта пер­воначальная причина разногласий, но спор кипит и только глубокая ночь положит ему предел. Если в составе группы окажется матрос или рабочий, то страсти разгораются так, что спор может закончиться дракой: буржуа оперируют стека­ми, тросточками, зонтиками, противники же их стараются ог­раничиться кулаками, но в особо тяжелых случаях извлекают револьвер, впрочем, больше для острастки.

В витринах магазинов, на стенах домов обильно оклеен­ных воззваниями, газетами, объявлениями – всюду пестрели портреты очередного “временного” премьер-министра Керен­ского: волосы ежиком, взгляд  обращен в даль, рука заложе­на за борт френча. Однажды случайно мимоходом я видел его в том же обличьи в натуре: вышел из городской думы и про­шествовал в автомобиль.

Адвокат по политическим делам, ставленник партии со звучным наименованием “социалисты-революционеры” – Ке­ренский в первые месяцы революционного угара представлял­ся нам импозантной фигурой. Но в сентябре популярность его даже в мелкобуржуазных кругах стремительно меркла. Бес­численные выступления с чередованием обещаний, угроз и категорических требований продолжения кровавой бойни до победного конца – явно не отвечали чаяниям народа. Пря­мая или пусть даже косвенная причастность к событиям третьего-пятого июля и корниловскому демаршу были несмываемыми пятнами. Верноподанное служение его величеству капиталу при полном пренебрежении к непрестанно возрас­тавшим тяготам бытия миллионов рабочих и крестьян, в об­становке проигранной войны и лавинного наростания рево­люционной ситуации во всей стране – непреложно предопре­деляли обреченность этого персонажа и насаждаемого им режима.

Мы это чувствовали, но, кто и что будет сменой, пред­ставлялось неизвестным: апрельских тезисов мы разумеется не знали, да и  приверженцы Ленина принадлежали в подав­ляющем большинстве к тем слоям общества с которыми мы не имели тогда непосредственной связи. А пока Александр Фе­дорович формально главенствовал внутри страны, олицетво­рял Россию перед внешним миром, в ослеплении своим вели­чием проживал в Зимнем дворце, упивался поклонением эк­зальтированных дам и покоился на пышном ложе бывшей ца­рицы Александры Федоровны.

Тогда же и тоже на Невском мне показали Брешко-Брешковскую – одного из организаторов и идеологов партии социалистов-революционеров. Газеты именовали ее “бабушкой русской революции”. Вскоре после Октября “бабушка”  подалась за рубеж.

Я рассказывал об облике и тонусе жизни центра горо­да. Иная картина на Васильевском острове, где Горный инсти­тут. Здесь относительная тишина. Сквозь булыжную мостовую многочисленных линий пробивается трава. На Большом проспек­те через решетки заборов видны играющие дети. На углу 20-й линии из домика евангелистов-христиан раздается мелодичное пение. Протарахтит трамвай пятый номер. Промелькнет юноша в форменной тухурке с синими кантами, черными бархатными отворотами и в студенческой фуражке. Пробредет пара отстав­ных чиновников с зонтиками в руках; они дойдут до геофизической обсерватории, прочтут бюллетень погоды, затем у одного из соседних домов столь же внимательно просмотрят листок, на котором соперник обсерватории старик-сапожник ежедневно старательно выводит каракулями: “А по моему, по­года будет такая…”, и возвратятся домой.

Впрочем покой здесь только кажущийся. В очереди в бу­лочную женщины вспоминают мужей, вот уже три года находящихся на фронте, гневно бранят разруху, голод, растущую дороговизну. Временное правительство только что удвоило цены на хлеб. Седой рабочий с возмущением говорит о закры­тии заводов.

Все это мы видели, но воспринимали лишь чисто внешне. Выросшие в глухой провинции, не знавшие нужды и горя, мы разумеется не могли разобраться в сложной обстановке того времени. Предоставленные самим себе мы не улавливали су­щества великих событий, современниками которых были и лишь годами позднее научились правильно их оценивать.

Я осваивался в новом для себя положении самостоятельно живущего студента, занимался черчением, посещал кое-какие лекции и несколько раз был в театрах. Посмотрел блистатель­ную постановку “Маскарада” в Александринском с Юрьевым и Ведринской, видел Шаляпина в сцене в корчме из Бориса Го­дунова в Народном Доме, побывал в Пассаже на “Мечте любви” с незабываемой парой Надеждин-Грановская. Несколько раз довелось мне быть в театрах миниатюр – благо попасть туда можно было мимоходом и без особого труда – студентам ад­министраторы безотказно давали контромарки. Тематика этих театров оставила в памяти своеобразное воспоминание мело­декламацией и романсами о любви и цветах, увядании и смерти.

На Невском в Маленьком Театре некто в черном бархате, ломая руки,  скорбел о судьбе астр:

“Розы вот те, отцвели, так хоть жили!

Некого вам помянуть пред кончиной…

Звезды вечерние вам не светили,

Песней не тешелись вы соловьиной…”

А в зале Павловой тоже скорбели, но о ландышах:

“В сумраке распуститесь, в сумраке завянете,

Как любовь бесцельные, как печаль гонимые.

Чем же умирая вы жизнь свою помянете?

Ландыши, цветы мои, нежные, любимые!”

В Троицком театре старик Тартаков с неподдельной грустью пел:

“Мы срывали розы, мы топтали розы,

Мы топтали счастье лучезарных дней…

Увядали розы, умирало счастье

В красоте своей…”

А с Садовой из Павильона де Пари ему откликалась попу­лярная исполнительница детских песенок и интимных роман­сов Нина Викторовна Дулькевич.

“Счастья было столько, сколько влаги в море,

Сколько юных листьев на седой земле!

А остались только, как memento more

Две увядших розы в синем хрустале… “

В одном из этих театров, в первые месяцы моего пребыва­ния в Петрограде, я слышал молодого эстрадного сатирика Смирнова-Сокольского, выступавшего с им же сочиненными куплетами. Тема – поиски куска хлеба беднотой и “тяготы жизни” богачей. Память сохранила лишь один отрывок.

“А кто богатой нации – тому мука пустяк.
Тот прямо в ресторации сгибает свой костяк.
И пред распорядителем, как бы перед родителем,
сгибается он этак вот и так.
И мелким бесом стелется, и ручку ему жмет,
и все мол перемелется по старому пойдет.
Да как вы поживаете, да много-ль нажи­ваете,
да что у вас дают иль не дают”.
Последние восемь слов были концовкой каждого куплета.

Я не был поклонником этого жанра, да и вообще перестал посещать эстрадные театры, так что Смирнова-Сокольского видел только один раз. Поэтому, к присвоению ему в после­дующем звания народного артиста РСФСР – отнесся без како­го-либо интереса.

В начале шестидесятых годов мне попалась оригинальная, необычайно интересная и увлекательная книга: “Рассказы о книгах”. Автор – Смирнов-Сокольский – никак не отождествлялся в моем сознании с тем, кого я видел в юности, однако, к величайшему изумлению, оказалось, что это одно и то же лицо.

Я, конечно, не могу судить о Николае Павловиче как артисте. Но известность, которую обрели его библиографические искания и изыскания после появления “Рассказов о книгах” и посмертного издания других трудов – не только оправдана, но и долговечна.

Газета “Новая жизнь”, заимствовавшая название у издававшейся Лениным в 1905 году, не была ее идейной преемницей, хотя в обоих активно подвизался Алексей Максимович Горький. Участие Горького, моего кумира, и его частые статьи – влекли меня к этой газете. Здесь примерно за неделю до “Октяб­ря” я видел заявление Зиновьева-Каменева, фиксировавшее сроки восстания, а через день или два там же прочитал, что восстание большевиков становится все менее вероятным. Тог­да же, не помню уж из газеты или разговоров в институтской чертежной, я узнал об организуемом церковью крестном ходе казаков в день Казанской божьей матери, который, в обста­новке высокого накала, может перерасти в вооруженное столк­новение с левыми силами. Не будет преувеличением сказать, что весь город жил слухами – разными, противоречивыми и, большей частью, даже фантастическими.

Встретил на Пушкинской улице своего дядюшку Михаила. Он бы призван в армию, но, как ограниченно годный, штамповал на военном заводе патроны. После февральской революции прислал нам фотографию с двумя пулеметными лентами наискось через плечи. Теперь рассказывал о чрезвычайном возбуждении солдат-рабочих, порожденном тяготами войны и жизни.

Был на митинге – то ли в Народном доме, то ли в цирке “Модерн”. Пытались выступать представители разных партий. Ратовавшим за Временное правительство и продолжение войны – говорить не давали. Володарского слушали одобрительно и провожали бурнопламенно.

25 Октября мой квартирный хозяин – Петр Фаддеевич Осипов – необычно рано пришел с работы домой: большевики установили контроль над Центральным телеграфом, служащие забастовали.

В тот же день 25 Октября под вечер ко мне зашли два однокашника по реальному училищу – студенты Ц.Я. Хаунин со своей старшей сестрой Лелей и А.С. Кривич. Они сказали, что в городе проис­ходят какие-то события: с утра отряды красногвардейцев за­нимают вокзалы и учреждения.

Вместе мы вышли на Невский. Начиная с Садовой на каждом углу стояли вооруженные патрули матросов и никого не про­пускали по направлению к Главному Штабу. К изумлению, бла­годаря студенческой форме мы оказались исключением и почти беспрепятственно добрались до Морской. Кое-где на боковых улицах виднелись кучки вооруженных людей, но крупных скоплений мы не видели. Вот и арка. Мы обогнули площадь. По середине чернела Александровская колонна. Зимний Дворец имел обычный вид, только вдоль всего фасада тянулась вы­сокая поленница дров.

По набережной Мойки мы возвращались к Невскому. Опять окрик патруля: “Кто идет?” “Студенты”. “Проходите, товарищи”.

Верховодившая нами Леля привела нас к Смольному. Здесь я был впервые. И тут также было относительно спокойно. Но по сторонам от центральной аллеи горели костры, вырисовы­вавшие многочисленные людские фигуры, повозки и что-то по­хожее на орудия. Мы подошли к подъезду Смольного. Какой-то человек мимоходом поинтересовался кто мы такие. “Студенты”. “Вот и отлично. Значит и вы с нами, товарищи”. Мы промол­чали. Для нас эта фраза тогда еще не имела достаточно оп­ределенного содержания.

До нас донеслись отзвуки сначала одного, а затем еще нескольких орудийных выстрелов. Как оказалось, это были выстрел Авроры и залп Петропавловской крепости.

Снова возвратились на Невский. Было уже за полночь. На углу Литейного прохожим раздавали листовки.

От Военно-Революционного комитета при

Петроградском Совете Рабочих и Солдатских Депутатов.

К ГРАЖДАНАМ РОССИИ.

Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и Сол­датских Депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Со­ветского Правительства – это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-Революционный Комитет при Петроградском Совете Рабочих и Солдатских Депутатов.

25 Октября 1917 г. 10 ч. утра.

На следующий день мы узнали о штурме Зимнего и бегстве Керенского. По пути в институт опять оказался на Дворцовой площади. Здесь все выглядело так же как накануне, но у входа во дворец – за поленницей – несколько десятков чело­век горячо обсуждало события минувшей ночи.

Листовка оповестила, что открывшийся в Смольном вто­рой Съезд Советов избрал Советское правительство во главе с товарищем Лениным. Далее последовали исторические “Де­крет о мире” и “Декрет о земле”. А затем с небывалой стре­мительностью понеслись невиданные дела.

Буржуазные газеты кричали о бесчеловечной расправе боль­шевиков над “героическими” защитниками Зимнего дворца. Впоследствии Иван Адамович Плониш – старый большевик с Вы­боргской стороны и активный участник переворота – расска­зывал мне, что у наступающих было несколько человек уби­тых и несколько десятков раненых, а у защитников Временно­го правительства, в значительной их части покинувших дво­рец еще до начала штурма, – несколько человек раненых и ни одного убитого. На начальном своем этапе революция ока­залась практически бескровной. Первые крупные людские по­тери были понесены в течение последующей недели при ста­новлении Советской власти в Москве и разгроме войск Керенского-Краснова под Петроградом.

Через две с половиной недели после штурма Зимнего двор­ца должны были состояться выборы в Учредительное собрание, на которое еще весной возлагались существенные надежды. Общеизвестно, что в Петроградской, Московской, некоторых других центральных губерниях и по фронтам, за недавно еще почти никому не ведомых большевиков, голосовало пятьдесят – шестьдесят процентов избирателей, а по Балтфлоту – все сто процентов! Но по всей стране доля большевиков составила лишь одну четверть и даже в совокупности с поддерживавш­ими их тогда левыми эсерами не дотягивала до сорока про­центов.

Собрание такого состава явно отставало от развития революции и это предопределяло его судьбу. А пока что пресса – от кадетов до эсеров и меньшевиков – в связи с предстоявшими выборами и независимо от них, по всякому по­воду и без таковых – извергала на большевиков потоки лжи и клеветы. Демарши писак, в прошлом отличных по своей по­литической окраске, стали ныне совершенно однотипными по своей направленности.

В чертежной института – о ней речь далее – кто-то из студентов рассказывал об очередных выступлениях двух популярных тогда артистов эстрады.

Конферансье в интермедии предлагал ориентироваться в  программах партий, выставивших избирательные списки в Учредительное собрание, по аналогии с маршрутами трамваев тех же номеров. Одни, отвечающие номерам списков буржуаз­ных партий, шли по центральным  улицам города, мимо лучших магазинов, мимо театров, музеев, памятников искусства; другие – петляли вокруг да около мало кого устраивая; трам­вай  пятый, идентичный по номеру списку большевиков, декла­рировался идущим от Смольного института к Смоленскому кладбищу. Артиста арестовали, доставили в Смольный, отчи­тали и … отпустили.

Артистка Марадудина выступала с “юмореской” в которой в числе  прочего декларировалось, что все главари больше­виков оптики: они втирают очки рабочему классу. Ее тоже доставили в Смольный и, отчитав, отпустили. Позднее в га­зете “Мир искусства” я прочитал: “Марадудина сбежала в Киев страха вся полна: дважды в Смольном побывала за Авер­ченко она”. Там же были вирши и о другой знаменитой тогда многогранной артистке: “Кузнецова не споет, лишь исполнит танец модный. И кому же в ум пойдет на желудок петь голод­ный”.

Вечерами и ночами в городе то тут, то там раздавалась стрельба. Говорили о каких-то автомобилях, бешено носив­шихся по улицам и по временам тоже стрелявших. Декласси­рованные элементы громили винные погреба, разбивали бочки, перепивались, порой тонули в вине. Пусин притащил бутылку французского шартреза, купленную на улице за пятерку; ког­да открыли – комната наполнилась ароматом роз. Наш дворник рассказывал о невероятно дерзких налетах на всякого рода злачные места, о женщине в манто, накинутом на голое тело: она звонила в барские квартиры, жаловалась, что ограблена большевиками, а впускавшие ее сердобольные хозяева платились пропажей ценностей.

Те самые газеты, которые  на протяжении полугода объяв­ляли Ленина, его соратников, а то и всех большевиков – немецкими шпионами, теперь предрекали им гибель под пятой немецкого сапога. Другим жупелом было вмешательство бывших союзников, которые “не допустят”. Господству большевиков отводили дни, самое большее – недели.

В дни пятидесятилетия Советской власти “Ленинградская Правда” воспроизвела отдельные выдержки из газет того вре­мени.

Правоэсеровская “Воля Народа”. “Продолжайте, голубчики, законодательствовать, если это доставляет вам удовольствие. Надо быть поистине сумасшедшим, чтобы думать, что гражда­не России будут считаться с вашими “декретами”. Все рав­но – ваша игра кончена и ваши карты побиты”.

Меньшевистский “День”. “Рабочий класс количественно слишком незначителен и по своему культурному уровню слишком слаб, чтобы взять в свои руки производство и управле­ние страной”.

“Новая Жизнь”. “Что бы ни говорили большевики о со­чувствии к ним крестьянской бедноты – ясно, что правитель­ство Ленина есть диктатура ничтожного меньшинства, что она есть, в лучшем случае, диктатура передовых слоев пролета­риата и управлять Россией не сможет”.

Советская власть стала запрещать особо злобствовавшие газеты, но их умудрялись выпускать под новыми названиями. Меньшевистский “День” прошел через фазы “Ночь”, “Полночь, “В глухую полночь” – прежде, чем окончательно умер бес­славной смертью.

“Новая Жизнь” возмущалась. Память сохранила фрагмент из фельетона Горького. В некой стране была объявлена свобода слова и с тех пор жители этой страны – Иванычи – стали изъясняться преимущественно междометиями. “Иваныч, а Ива­ныч, а что если не дай бог, сохрани господи?” “А что?” “Да не так, чтобы что, а все-таки?” “Что ты, что ты, бог знает, что и то не за что, а не то что, а ты во что!” “Да я что? Я ничего…” Были и другие статьи той же направлен­ности.

И это писал Горький! Теперь мы знаем о его лево-меньшевистских заблуждениях того времени, о терпеливом воз­действии на него Ленина. Но тогда это было мне неизвестно. А уж если не верить Горькому, то, казалось, кому и верить вообще! Впрочем летом восемнадцатого года “Новая Жизнь” тоже прекратила свое существование.

За десятью днями Джона Рида последовала тысяча дней также решавших судьбы страны, дней невиданных дотоле накала и напряжения, героизма и самопожертвования.  Чудовищная фантасмагория юга, пламя гражданской войны в Сибири, чехославацкий демарш на Волге, пята самураев на Дальнем Восто­ке,  немецкий сапог в степях Украины, былые союзники на севере и Кавказе – все и не перечтешь. Многими годами позднее я видел одну из карт того времени: территория Страны Советов – совдепия, как ее злобно именовали враги – была, пожалуй, не больше Московского государства Ивана Калиты.

Ленин незыблемо верил в победу революции, с мудростью великого государственного деятеля и прозорливостью ге­ниального стратега боролся за эту победу. И конечное реше­ние основной жизненной проблемы того времени оказалось оп­тимальнейшим из оптимальных, превзошло самые смелые, самые дерзнавенные ожидания, а по значению своему не имеет рав­ных ни в прошлом, ни в настоящем.

Страна, сохранив всю свою основную территорию, встала на путь построения социализма. Это было величайшей истори­ческой победой идей марксизма-ленинизма, победой Ленина и выпестованной им партии, победой всего нашего народа.